Неприятие

Мальборо растекся противной зеленой лужей, поверженный огненным заклятьем. В такую же лужу мечтал обратиться сто четырнадцатый потомок королевской династии Люциса, Избранный Король Ноктис Люцис Кэлум. Игнис снова сделал это — снова показал, что Ноктис, черт возьми, попросту не заслуживал его. Они только что избежали бесславной кончины в желудке отвратительного чудовища — и то была целиком и полностью заслуга его советника, проявившего какую-то сверхъестественную проницательность и собранность, чтобы без зрения сориентироваться на поле боя и сразить противника. Маленький триумф Игниса заставил Ноктиса почувствовать себя еще более никчемным. Никчемный король. Никчемный друг. О первом ему неустанно напоминал Гладио, взъяренный на него за то, что он медлил с применением силы, заключенной в кольце Люциев, и за сентиментальное желание посетить Тенебру, чтобы почтить память подруги детства. Еще одним доводом в пользу этого служила Алтиссия, подвергнутая разгрому из-за того, что он затянул заключение завета с Левиафан, не сумев убедить своевольную покровительницу морей поделиться с ним божественной мощью. Жителям столицы Аккордо следовало с позором освистать его, когда они покидали затопленные завалы, в которые обратился величественный город: ужасающие сводки погибших никак не вязались с гарантиями безопасности, которые он давал Камелии Клаустре. Олицетворением его фиаско как друга стал Игнис, старательно уклоняющийся от вопросов о своих ранениях, преуменьшающий тяготы своей слепоты и повторяющий словно мантру, что его зрение когда-нибудь восстановится. Каждый раз, когда он бросал какую-нибудь самоуничижительную фразу в нелепой попытке сохранить хорошую мину при плохой игре, каждый раз, когда он оступался на скользких склонах заболоченной шахты, врезался коленями в землю и потом как ни в чем ни бывало поднимался на ноги, в душе Ноктиса болезненно свербело. Он должен был быть рядом с ним. Это он, а не Промпто, должен был направлять шаги Игниса, должен был держать его за руку, должен был на время стать его глазами, должен был сделать хоть что-то — оказать хоть какую-нибудь гребаную помощь вместо того, чтобы малодушно замыкаться в себе, утопая в скорби и трусливо отворачиваясь от чужих страданий. И теперь было поздно — Игнис сделал все сам, превозмог свое удручающее ограничение без участия Ноктиса, у которого, в свою очередь, было за плечами несколько лет, когда он мог банально умереть с голоду без своего советника. Ноктис напряженно замер, улавливая где-то на периферии слуха хвалебные отзывы Промпто о ратном подвиге Игниса. Перед его глазами был все тот же унылый болотный пейзаж Фодино-Кестино и все те же развороченные внутренности монстра, но память упрямо возвращала его на треклятый Алтарь матери волн в день рокового обряда, когда он осрамился и предал всякую веру в него, которая только могла оставаться. Он оказался слаб здесь, под Картаникой, едва не дав мальборо сожрать себя, и был еще более слабым в Алтиссии, где он просто распластался под дождем на каменных плитах, жалкий и бессознательный, позволив другим рисковать ради него. Позволив другим брать его ношу на себя. Позволив другим умирать за него… Луна и Игнис в буквальном смысле положили себя на жертвенный алтарь во имя короля Люциса, и сделали они это в каком-то единодушном, синхронном, до омерзения солидарном порыве. Прослеживалась лишь одна небольшая разница. Если Луна всегда оставалась подчеркнуто отстраненной, недосягаемой, прекрасной богиней, в чьих пространных речах непрестанно звучала готовность умереть в исполнение своего высокого предназначения, и ее гибель была печальной, но такой предсказуемой кульминацией ее служения, то Игнис… Игнис понес свой крест как-то обыденно, просто и прагматично. Он прошел через ад со своим хладнокровным флегматизмом, в одиночку встав против всех — имперской армии, Ардина и мощи враждебного артефакта Люциев, заплатил непомерную цену за спасение никудышного короля и, смиренно приняв увечья, посмел низвести их до убогого словосочетания… Небольшая жертва в великой битве. Небольшая жертва в великой битве. Новый девиз королевских советников Люциса, ратифицированный кровью Игниса. Манифест его фанатичной преданности и вопиющего пренебрежения к собственной жизни. Теперь Игнис занимал все его мысли, его присутствие было постоянным немым упреком, напоминанием о том, сколь многим Ноктис был обязан ему, но отказаться от него было бы все равно что вырвать сердце из своей груди — настолько он был неотъемлем, настолько незаменим для самого существования. И это сводило Ноктиса с ума — испытывать благоговейный трепет в адрес своего советника и одновременно терзаться тревогой, что этот несуразный рейд по заброшенному руднику подвергнет его какой-нибудь новой опасности. Голос Промпто вывел его из оцепенения, навеянного дразняще необратимым прошлым. — Давайте предоставим это Игги, — оживленно прощебетал блондин, указывая на покрытую слизью кладку яиц, облепившую вход в королевскую гробницу. При ее виде Ноктис скривился. В этом месте его понимание мерзкого значительно расширилось, начиная играть новыми тошнотворными красками. — Игги, ты ведь сможешь повторить тот трюк с пламенем? — Разумеется. Тем не менее, если новая цель такая же брызгающаяся, как и мальборо, я бы предпочел провести атаку с большего расстояния. Игнис звучал спокойно, размеренно, по-деловому, будто он вел неспешную беседу на светском рауте, а не собирался поджечь потомство мальборо, стоя в мокрой слякоти под Картаникой. Игнис звучал ровно так, как и должен был звучать Игнис. — Игги, не хочу тебя расстраивать, но мы уже очень сильно забрызганы, — ухмыльнулся Промпто. — И вообще — когда мы последний раз возвращались откуда-нибудь не забрызганными? — И именно поэтому наши счета за услуги прачечной взлетели до небес, что и является причиной моего расстройства. К счастью, я хотя бы лишен удовольствия лицезреть степень нашей забрызганности. Ноктису хотелось кричать от обыденности их диалога. Как они могли обсуждать такие вещи? Как у Игниса хватало сил говорить об этом? От его гребаного стоицизма Ноктиса выворачивало наизнанку. И подмечая, насколько отлаженным и непринужденным было движение, которым Промпто наводил руку Игниса для еще одной атаки, Ноктис вдруг понял, насколько они оба успели сблизиться, пока он сам пребывал в состоянии отрешенной меланхолии. Почему-то это неприятно задевало, усиливая приступ дурноты, с которым ему приходилось бороться с самого момента спуска в рудник. Это было вяжущее, липкое ощущение — непрекращающаяся тошнота, волнами подкатывающая к его горлу. Увидев фонтан слизи, последовавший за повторным применением огненной магии, Ноктис порадовался, что ему не пришлось расчищать вход самому — сделай это он, и тошнота поглотила бы его рассудок. Он нервно тряхнул головой, пытаясь вернуть концентрацию, и проследовал в гробницу. Его ожидала очередная встреча с усопшими. За распахнутыми дверьми зияла непроглядная чернота; в лицо резко ударил затхлый воздух. Ступая в темноту, Ноктис позволил себе ленивое недоумение по поводу выбора места погребения: у его предшественника, должно быть, были весьма эксцентричные вкусы, коль скоро он предпочел вечный сон в этом вязком болоте в окружении его гадких обитателей. Почему для монархов Люциса не была сооружена общая усыпальница? По какой причине их гробницы были разбросаны по всему Эосу? Быть может, Кэлумы, следуя какому-то причудливому обычаю, умышленно размещали свои могилы в самых разнообразных локациях? Если это так, решил Ноктис, то себя он прикажет похоронить в выгребной яме. Привычная церемония прошла без изменений: так же, как и десяток раз до этого, древняя сила взмыла над каменным монументом и ударила в грудь Ноктису, вынуждая его сморщиться от боли. Это всегда порождало в нем брезгливое отторжение. Каждый раз он словно проглатывал что-то холодное и склизкое. Каждый раз его разум подавляло что-то чужеродное, на несколько секунд погружая в пустотное забытье. Он чувствовал себя разделанной тушей, начиняемой магией против собственной воли; ему запихивали в глотку чужое могущество, его резали изнутри — резали каждой новинкой его арсенала. — Эй, — сбоку раздался знакомый бас, почему-то приглушенный, едва различимый. — Ты в норме? Выглядишь так, будто собираешься присоединиться к предку. Казалось, что Гладио говорил через толстый слой воды. Виски Ноктиса сдавило невидимыми тисками, звуки вокруг стали нечеткими, размазавшись по влажным стенам, и он не смог воспринять трогательное проявление заботы своего щита и дать ему хоть сколько-нибудь внятный ответ. Тошнота усиливалась. Ноктис, не посмотрев на своих спутников, понуро побрел к выходу из пещеры, с трудом разбирая дорогу. Голос Игниса безжалостно ударил его в спину. — Один момент. Нет. Нет-нет-нет, только не сейчас. — Все в порядке, Игги? Ноктис прикрыл глаза, отчаянно цепляясь за уплывающее сознание. Внутри медленно вскипало раздражение, грозя выплеснуться стихийной истерикой. Он знал этот тон. Когда Игнис говорил таким тоном, это значило, что грядет вызов. Это значило, что из его уст вскоре выйдет не нравоучительная лекция и не остроумный комментарий, а нечто более провокационное, искреннее, проникновенное. Это значило, что он собирался произнести гребаную речь. И Игнис произнес ее. Он решительно отринул их размолвку, между делом пожурив их за то, что она вышла столь продолжительной; скромно обозначил, что не желает быть бременем, и наказал не замедляться из-за него, даже если бы это несло угрозу его благополучию; он приободрил их словами поддержки, будто сам не нуждался в ней; он воодушевил их, будто сам никогда не падал духом; он сказал все это в одном страстном, вдохновенном импульсе и возвысился над ними в своей сияющей доблести — всепрощающий, непогрешимый Игнис-мать-его-Шиенция. Это было больше, чем мог вынести Ноктис. Когда Игнис приблизился к своему блистательному финалу, в качестве которого послужила цитата Региса — какая-то высокопарная, пафосная чушь о том, каким должен быть истинный король, — он понял, что коллапс был неизбежен. Все его внутренние противоречия, все его презрение к собственным неуспехам, так невыгодно оттеняемым безупречностью Игниса, все его восхищение стойкостью Игниса вперемешку с ненавистью к его глупому, жертвенному самоотречению — все это разом вспыхнуло в Ноктисе, выводя его за грань здравомыслия. Он повернулся к своему советнику, который так и стоял по щиколотку в темной воде, гордо выпрямив спину, сжимая трость так же уверенно, как когда-то держал боевые кинжалы. Ноктис двинулся к нему на ногах, вдруг превратившихся в кисель, он пробирался к нему шаг за шагом сквозь плотный туман, застилающий глаза. Он оказался так близко к Игнису, что они почти соприкасались телами. — Нокт?.. — удивленно позвал советник, очевидно, ощущая, насколько коротка была дистанция между ними. Мутный водоворот накрыл Ноктиса с головой. Он схватил Игниса за плечи, вгрызаясь пальцами в ткань одежды, а затем навалился на него всем телом, заставляя слегка отпрянуть. — Зачем? — сдавленно прошептал он. Игнис стал средоточием ускользающей от него реальности, и он жадно рассматривал его лицо, зависшее в нескольких сантиметрах перед ним, впивался взглядом в рваные линии ожогов, которыми была испещрена некогда гладкая кожа, и в шрамы на месте глаз, выползающие за границы, очерченные затемненными линзами, — символы исключительной самоотверженности, которую нужно было запретить каким-нибудь чертовым королевским указом. Ноктис не тешил себя надеждой на то, что его советник снова будет видеть — кольцо Люциев свято почитало свою родословную и было немилосердно к тем, в ком не текла королевская кровь. И из-за этого чувство вины еще сильнее захлестывало его, а слова признательности и бессмысленные извинения застревали на языке. Он не позволял этого, не позволял Игнису совершать его небольшую жертву, он не мог ее принять, и он ни черта не представлял, где ему взять монаршую твердость, чтобы бесстрастно списать ее на военные потери — потери трагичные, но неизбежные. Его голова безвольно опустилась на плечо Игниса; тот осторожно, словно боясь спугнуть, поднял свободную руку, и, обвив ей Ноктиса, расположил ее между его лопатками в неловкой попытке объятия. — Зачем, Игги? Зачем? — повторил Ноктис уже громче, борясь со слезами, неумолимо подступающими к глазам. — Как я могу с этим жить? Как я должен с этим жить? Зачем, Игги? Зачем?.. А потом он рухнул вниз, прямо в болотную тину, бесстыдно заходясь в судорожных рыданиях, утыкаясь лицом в колени своего советника, сквозь всхлипы бормоча что-то невразумительное. Его разрывало, разрывало от того, как стена отчуждения, выросшая между ним и его товарищами, уродливо исказила их дружбу, от того, что им приходилось следовать за ним, ведомым своей избранностью только к новым смертям и разрушениям, и от того, как исстрадался рядом с ним Игнис, сполна испивший чашу своего долга перед короной. Он смаковал этот миг унижения, с извращенным наслаждением осознавая, как это было не по-королевски — валяться в ногах другого человека среди грязи и смрада, исступленно повторяя один и тот же вопрос. Руки Гладио тянули его вверх, пытаясь привести его в положение, более приличествовавшее особе королевского происхождения, Промпто панически взывал к нему, источая неподдельное участие, Игнис тихо говорил что-то успокаивающее и беспорядочно ощупывал его спину, так и не найдя приемлемого способа обнять едва стоящего, сотрясаемого лихорадочной дрожью короля. Многократное «зачем» Ноктиса осталось безответным. Но Игнис не обязан был давать ему этот ответ. Игнису не нужно было ничего доказывать, не нужно было ничего пояснять: его ответ уже был вмещен в открыто провозглашенное желание остаться с ним до конца, запечатлен в его холодных пальцах, обхвативших запястье Ноктиса и не выпускавших его до тех пор, пока подъемник не вытолкнул весь квартет из мглистой низины обратно к поезду. И от знания этого ответа было ни черта не легче.