Вопреки всему

      По всем понятным и непонятным причинам Аохицуги Саматоки должно быть совершенно похуй на Амемуру Рамуду. Маленький слащавый ублюдок и раньше всегда вызывал в нём раздражение, но после того, что произошло сейчас, даже те крохи уважения за силу, которой Амемура был наделён (а силу в руках, знающих, что с ней делать, он уважал всегда), хотелось из себя выплюнуть и растоптать ногами, потому что он их нихуя не заслуживал.       Он загипнотизировал его сестру. С помощью хуй знает откуда взявшейся опасной технологии этот подонок забрал единственное ценное, что осталось у Саматоки в блядской жизни.       По всем понятным и непонятным причинам он должен ненавидеть эту сучью подстилку (потому что, блядь, и отсталому будет понятно, откуда у Амемуры этот гипнотический микрофон), должен желать ему смерти, а ещё лучше, стать причиной тому, как уважающий себя и готовый отстоять честь семьи якудза.       За сделанное Рамудой смерть — это даже что-то слишком мягкое, слишком милосердное в отношении крысы, которая творит пиздец с улыбкой на лице. Возможно, док прав в своей ненависти. Да сто процентов прав.       Саматоки искренне, всей душой хотелось бы верить в это. Возможно, будь он помладше, он бы так и сделал, как это произошло с Ямадой Ичиро. Вот только, сука, нет.       Легко ненавидеть, когда не видишь ничего человеческого, обезличивая противника до ярлыка. Но вот беда, какого-то хуя с Рамудой так нихрена не получается. Старательно прилепляемые в уме ярлыки отлетают в ту же секунду, как он вспоминает, как Рамуда ускользает от вопросов о своих причинах, как как-то странно закашливается и сбегает.       С какого-то хуя Саматоки видит это. То самое человеческое, что всеми правдами и неправдами отрицает в Амемуре док.       И это, на самом деле, пиздец как смешно, потому что именно Джингуджи Джакурай должен быть тем, кто копается в чужих мотивах, это он, блядь, фетишист на чужие мозги и души, а не Саматоки.       Саматоки преступник, Бешеный пёс Гамы, который с трудом контролирует порывы своей агрессии. Но прямо сейчас он какого-то хуя едет до Шибуи, вспоминает, где живёт этот мелкий ублюдок. Не чтобы убить. Лишь понять. Найти причины. Как же, сука, это бесит.       Не то чтобы найти крысиную нору так сложно — бывший сокомандник живёт в самом центре дивизиона, в одной из фешенебельных многоэтажек, о покупке квартир в которых многие даже не смеют мечтать.       У Амемуры Рамуды, кажется, всё так. Пряча гнилостное, уничтоженное нутро, он обстраивает вокруг него пряничный домик. И Саматоки прёт в него, прямо как Гензель и Гретель. Вот только драгоценной Гретель рядом с ним сейчас нет, ведьма-людоедка сделала нечто гораздо худшее, чем сожрала её.       А впрочем, блядь, кого Саматоки обманывает. При всей мерзотности сахарной улыбки Амемуры он не тянет на ведьму, пусть даже и строит приторный фасад.       Слишком нелепо. Почему он просто не может взять и возненавидеть его?       Он останавливается перед дверью (надо же, он всё ещё помнит, в какой квартире живёт Амемура), и вдруг… замирает. Только сейчас он почему-то задумывается, о чём, собственно, хочет с Рамудой поговорить. И на ум не идёт ничего.       Значит, будет думать на ходу.       Он стучит в дверь, хотя, сука, хочется выломать ту с ноги, и вздрагивает, когда слышит задорное: «О-о-о-о, Саматоки, вот так неожиданность!» ещё до того, как ему откроют дверь. — Как ты понял, что это я? — он смотрит на тощую фигуру в огромной футболке, оголяющей немного одно из плеч.       Рамуда смотрит цепким взглядом, даром что улыбается привычно сладенько, и блядь, от этой двойственности его всего выворачивает. — Дайсу никогда не стучится, а Гентаро делает это спокойно. Остальные предупреждают, прежде чем прийти, — Рамуда отвечает на улыбке, закрывая за ним дверь. — Саматоки-сама не-вос-пи-тан-ный! — он поднимается на носочки, чтобы дотянуться до его носа и тыкнуть, но Саматоки инстинктивно перехватывает тонкое бледное запястье. Рамуда чертовски бледный, но сейчас его бледность кажется даже болезненной. — Не суй ко мне свои лапы, крысёныш, — он рычит, отпуская чужую ладонь резко. Не рассчитав силы, он перебарщивает, и Рамуду даже отшатывает от него. Он почти падает, но чудом успевает отставить ногу и удержать равновесие.       На секунды в голубых глазах мелькает злоба, которую маленький пиздабол очевидно глушит в себе и тянет губы в очередную улыбку. Удивительно, как от такой концентрации приторности у Амемуры ещё не слипнулась задница. — Грубо! Грубо-грубо, Саматоки-сама! А я ведь такой нежный и ранимый! — даже не пиздит толком — на бледной руке и правда проявляется красный след от ладони. Впрочем, Саматоки похуй. — Саматоки так злится на старого доброго меня за свою сестричку? Но ведь мы обо всём уже поговорили и убедились, что это его вина!       Наверное, Саматоки и правда нужно что-то делать со своим гневом. Одно упоминание Нему, и глаза застилает яростная пелена, а в уме вспоминаются строчки из чужой атаки. Он должен был защищать её. Должен был лучше следить за ней. Должен-должен-должен! — Ещё слово, и я убью тебя, сучья подстилка.       Сказать по правде, он даже не помнит, как оказывается на полу, сидящим на Амемуре и обхватившим ладонями такую беззащитную тонкую шею. Он чувствует, как пульсирующая жилка бьётся под пальцами, слышит, как бешено стучит чужое сердце вразнобой с его собственным. Глаза Рамуды широко сейчас распахнуты от неожиданности, он хватает ртом воздух, трепещет в его руках маленькой пташкой, и почему-то кажется Аохицуги как никогда живым. Даже внезапно возникшая на пухлых губах улыбка этого не меняет. Не сладкая, нет. Кривая, изломанная, дёрганная, какой у Рамуды никогда не было. — О-о-о, как мило, Саматоки, — по всему телу проходят волны дрожи. Он никогда не слышал, чтобы Амемура Рамуда говорил так. Никогда не слышал такого низкого и глубокого, чуть хриплого голоса. — Подстилка, значит? — его голос сочится ядом и злобой, а во внезапно потемневших сине-голубых глазах — чистая, сцеженная ненависть. — Я то думал, ты мне за сестру мстить пришёл, а тебе ебаться хочется.       Саматоки так и замирает, сперва не до конца понимая, что этот мелкий ублюдок имел в виду. И лишь когда доходит, по телу проходят волны… не брезгливости, но какой-то мерзости. Аохицуги не ханжа и ебётся, но такая прямота обезоруживает. — Я сказал тебе заткнуться. — Значит, я прав? — Амемура щурит голубые глаза, улыбается тошнотворно-блядски, эту мерзкую гримасу хочется стереть, уничтожить, а кукольное бледное личико — испортить, смешать в кровь всю идеальность.       Он заносит кулак над ним, но замирает буквально в сантиметре от лица, и с губ Рамуды срываются смешки. Каркающие, как у вороны. — Ты и впрямь… Аахахх… Бешеный пёс Гамы. Лаешь… Кххх... Но давай… укуси меня, Саматоки, — в его глазах загораются огоньки чего-то неизвестного, дикого, бешенного. — Слабо?       Дешёвая манипуляция. Вот наидешовейшая, но Саматоки всего передёргивает, и он, сука, ведётся, стискивает кулак, тот самый, на котором талисман матери, заносит над чужим лицом и бьёт.       Он не понимает даже, откуда в нём силы сдерживаться. Рамуда под ним маленький и хрупкий, сломать ему что-то — легче лёгкого. Он даже может убить его, и любое сопротивление будет бесполезно.       Рамуда хрипло вскрикивает, жмурится, и в уголках глаз собираются слёзы. Из носа течёт струйка крови, и Аохицуги нихрена не уверен в том, что не сломал его. — Доволен? — Саматоки рычит, продолжая держать одну руку на тонкой шее, не давя. Всё внутри переворачивается, когда он видит на чужих губах улыбку. Как же тошнит. — Больной ублюдок. — А сам-то? — Рамуда хмыкает. — Таким я ведь тебе нравлюсь больше.       Проницательный больной ублюдок. Действительно нравится. Не сладенький айдол, дарящий всем сахарный диабет своими улыбками и ужимками. Нет, вот такой. Лежащий под ним сукин сын, низко ругающийся, провоцирующий, вызывающий ненависть каждой клеточкой своего тощего маленького тела.       Он улыбается, облизывает свои губы, собирая кровь, и чуть давит ногой туда, куда, сука, не следует. Отвратительно. Продолжай.       Однако он не продолжает. Вдруг меняется в лице, ёрзает под ним, вырываясь, и хрипит. — Отпусти. Сука, отпусти меня, Саматоки!       Резкая перемена вгоняет в ступор. Рамуда выбивается у него из хватки, дёргается, упирается тонкими руками в его плечи, всеми силами пытаясь оттолкнуть. — Ты… Ты блядь чего, головой ударился? — блядь, это реально страшно, и Саматоки не знает, что ему делать. Сжимает покрепче Рамуду в объятиях, стискивает сильнее худые ляжки своими ногами, и слышит, как Амемура начинает кашлять. Снова, как тогда, только в этот раз громче, дольше и, сука, с кровью. Неужели это он его так приложил?..       Не может быть. От удара по носу не может быть столько крови. Рамуда блюёт кровью на белую рубашку, заходится в громком кашле и дрожит, как маленький кролик, вместе с тем хрипло ругаясь и плача в его руках. — Я же сказал… Кха!.. Отпусти, Саматоки!.. Иди нахуй!... Не лезь ко мне!..       Вот только отпускать такого Рамуду совсем, сука, не хочется. Кем бы он не был, а он его бывший сокомандник, он, чёрт подери, человек.       И глядя на него, бьющегося в агонии, захлёбывающегося кровью и слезами, Саматоки ловит себя на мысли, что совершенно точно не может его ненавидеть. Что бы не произошло. Отвратительно. — Что тебе неясно в посыле нахуй, Аохицуги?! — Рамуда никогда никого не зовёт по фамилии, поэтому это сродни удару электрошока. Маленькие ладони то стискивают его плечи до посинения, то сжимаются в кулаки и бьют по ним. Всё равно что комар кусает, не больно, но откликается болью в глубине груди. — Куда ты мне предлагаешь идти, долбоёб, у меня вся рубашка в крови! Говори давай, что надо делать, чтобы остановить этот блядский водопад!       Рамуда замирает, смотрит, широко распахнув глаза уже в удивлении, у него всё лицо в размазанных слезах и крови, а около носа уже проступил багровый синяк. Саматоки уверен, что никто и никогда не видел Амемуру таким. Тот в очередной раз прокашливается и тихо выдавливает: — Конфета. В кармане. — Ты это, блядь, сейчас серьёзно? Нашёл ког- — Ты думаешь, я буду сейчас пиздеть?! — Рамуда рявкает, перебивая его, и Саматоки понимает — он не шутит.       В кармане блядских узких джинс вообще удивительно, что помещается хоть что-то, но кое-как, тихо шипя ругательства, Аохицуги вытаскивает леденец и распаковывает, пихая Амемуре в рот.       Тот успокаивается, сидит в его объятиях, перекатывая во рту конфету, и Саматоки чувствует, как успокаивается его дыхание, и он сам. Но сердце всё ещё колотится — свихнуться можно. — Пиздец. И часто ты так? — он хрипло выдыхает, заглядывая в голубые глаза. — Раньше… мххх… реже. Сейчас — каждый день.       Рамуда проглатывает конфету и, даже толком не высвобождаясь из чужих рук, дотягивается до лежащей не подалёку на тумбочке пачки сигарет. — Это нормально, что ты сейчас куришь?       Амемура фыркает, щёлкает несколько раз зажигалкой, матерясь сквозь зубы. Кажется, та сломалась. Саматоки роется в своих карманах, выуживая тоже сигарету и зажигалку. Подносит кончик к сигарете Рамуды (почему-то он думал, что если тот и курит, то тонкие с каким-нибудь запахом) и прикуривает их обе одновременно. Рамуда хмыкает на это действие и улыбается. — А это нормально, что ты сейчас обжимаешься с тем, кто забрал у тебя сестричку, Саматоки?       Он делает затяжку, задумываясь. А ведь правда, нельзя винить Рамуду за его логику. В любом другом случае виновник проблем Нему уже был бы мёртв. Вот только Что-то, блядь, подсказывает Саматоки, что виновник проблем Нему не Амемура.       Он серьёзно смотрит в чужое лицо, вдыхая горький дым изо рта Рамуды. Слишком горький, такой не подходящий слащавому медийному образу, но идеальный для разрушающегося нутра. — … Прекрати уже пиздеть, Рамуда, — он выдыхает устало, кажется, впервые называет его по имени и проводит большим пальцем по щеке, размазывая кровь и слёзы ещё больше. Бросает короткий взгляд на шею, на которой проступают следы от его рук. Пиздец.       Но Рамуда травмы игнорирует, только заглядывает ему в глаза своими, такими пронзительными, неверящими, нервно улыбается, стряхивая пепел на пол. — Я не понимаю тебя. Зачем тебе это нужно? Просто… Просто ненавидь меня, неужели это так сложно? — рука с сигаретой у него чуть трясётся, и пепел стряхивается прямиком ему на джинсы. Саматоки стряхивает его рукой. — Я бы хотел тебя ненавидеть. Просто пиздец как хотел бы. Но не могу.       Рамуда ещё некоторое время смолит тяжёлую сигарету, дольше, чем Саматоки свою, будто что-то обдумывает, после чего поднимается, наконец, с пола, тут же шатаясь и падая назад в руки Саматоки с громким «Блядь!» и заглядывая ему в лицо. — Эй, если у тебя есть силы, отнеси меня в спальню. Это долгий разговор.       Если честно, Саматоки даже не думал, что Рамуда согласится. Ожидал, что будет изворачиваться, будет юлить, но голос его твёрдый, как и взгляд. И почему-то Аохицуги не сомневается — Рамуда не тот, кто станет ему сейчас врать.       С тихой усмешкой он легко поднимает Амемуру на руки — тот лёгкий, как перо, — и несёт по указанному маршруту. Заодно разберутся, что там с его носом.       Может, мир Амемуры Рамуды — это и пряничный домик, скрывающий гнилостное, выжженное, уничтоженное нутро, но он не ведьма.       Он человек.