Так, как не должно

Полное грязи сердце билось без чести. Рваные тревожные удары сдали бы Карвера, позволь он их сосчитать. Но он предпочитал сражаться с собой в одиночку, впустую изнашивая нервы. Не себе – чувствительной Бетани, обидчивой матери; а ей словно было плевать. Мариан – старшая недоступная сестра – без устали находила причины, чтобы отвлечь его, вырвать из дома, тягостных мыслей и назревающей злости. Она всегда приходила вовремя и не давала Карверу сорваться – в бездонный, гложущий темнотой и гулким ревом омут, – не понимая, что причиной была она. Мариан разбила Карвера на части давным-давно, позволив тому плестись за ней по жизни; и, будучи вихрастым и нескладным, тот просто не смог выиграть. Он потерял голову сразу после четырнадцатого дня рождения, едва успев остыть к скромным подаркам; и, видит Создатель, причины Мариан не давала. Уже минувшая совершеннолетие, крепко – для девушки – сбитая, стригущая волосы коротко, назло матери, она рассматривала доску проповедника с таким усердием, что Карвер испугался: не вспыхнут ли объявления, не выскочат ли из грубого дерева гвозди? Недоумение и ужас волной смели нечто большее, накрывшее отдающим виной теплом и резким, давящим пах спазмом; быстро доросшее до отчаянного, бежавшего наперекор всей Песни Света, желания, и дать ему имя Карвер не решался. Упрямо давился слабым невнятным воспоминанием, вынашивал его в душе как величайшую драгоценность – и проверял ту на прочность, лишь чаще подначивая Мариан. Не все подколки и упреки ее касались, порой ей приходилось уворачиваться, и уязвленный Карвер, проигравший очередную битву, бежал с этого поля боя – и тщетно зализывал раны у доски проповедника. Шершавая, криво сбитая проезжим храмовником, покрытая сетью подпалин и смоляных троп, послушно впитывающая чужие просьбы – она отторгала Карвера и не давала подсказок. Да и должна ли была? На его памяти, Мариан прибило к ней единожды – и то случайно; церковные гроши ее больше не прельщали. И Карвера все глубже затягивало в мутную хлябь, а рот его, забитый осклизлой беспомощностью, не пропускал лишнего звука. Сердито сопящий с мечом в руках, лениво бурчащий за семейными ужинами или осмысленно давящий Мариан упреками – он умудрился сохранить главное. Он не осел под грузными чувствами. Он уцепился за то, что его спасало – владение мечом; вбивал чувства в самую глубь сердца точно молотом – и возвращался с тренировок едва живым, залитым потом и с разбитыми пальцами. Ночами кусал все по очереди, сгрызал с ран свежие корки, высасывал из ссадин кровь – и умолял себя не искать поддержки у Мариан; не идти, не будить, не молить, не просить ласки – как будто она сразу все поймет и оттолкнет, как когда-то в детстве. Тогда, конечно, все было иначе; она ударила его локтем, со смехом, желая то ли дорваться первой до свежей выпечки, то ли пытаясь запрыгнуть к отцу на спину – в общем, без злого умысла, но Карвер запомнил обиду. Наверно, она упала в благодатную почву и проросла – столь извращенно, болезненно и обреченно, пытаясь порвать душу Карвера. Он смутно верил, что Церковь хранила ритуал и для этого; любовь к сестре – не проще демона. Она манила искушенной ложью, бросалась колкими подначками и набухала жирной колышущейся страстью – с каждым уединением Карвера, который, привычно скрывая стоны, не мог таить игру воображения: он почти наяву чувствовал – нет, ласкал – быстро вздымающиеся груди Мариан, их затвердевшие соски, бледный живот, разбитые колени и горячие бедра, единожды толкнувшись меж которыми, Карвер словно оживал – но в Тени; не явь и не реальность, беспомощное блуждание на пороге фантазий и грубых ладоней, заваленное испытание смелости… у Карвера, казалось, простого и малограмотного, всегда находилось оправдание своим действиям. Годилось любое, лишь бы не признавать единственно верное. Оно настигло Карвера само – на годовщину гибели отца. Второй раз – снова почти памятная дата; не простое совпадение – предательство. Отца бы истина убила – а дух его спустила б в выгребные ямы Черного Города. За Завесой не должно быть проще, чем здесь, в Лотеринге; а отдающий сеном эль за три медяка обязан был хоть как-то заглушить утрату – но он затуманил разум. Мир резко поднялся на выросшие из ниоткуда ноги, заставил Карвера пошатнуться и косо, с болью отметить, что Мариан стала целью сына старосты. Рослый, белокурый, тот смело хватал ее за руки, сыпал избитыми – как кисти Карвера – комплиментами и раздражал путанными обещаниями, ведь если Мариан ему позволит… Она достаточно быстро отказала; резко, хлестко, Карвер успел хохотнуть – и она вытащила его наружу, ударила по лицу – да так, что щеки загорелись, как от криков матери. Жар вдарил от них к самой макушке, выдавил с потом весь хмель и к обиде – заставив оторопеть до сжатых на инстинктах кулаков. Мариан ударила повторно, схватила за плечи, выкрикнула что-то ему во влажный, переполненный слюной рот – и все. Грязь поделилась на двоих. Крик, ушедший в поцелуй – нелепый, слюнявый, подернутый икотой обоих, – лишил Карвера разума, и он не понял, как сумел утащить Мариан прочь от таверны. «Убежище Дейна» семейный порок не схоронит, напротив – выставит военным трофеем. Далеко им было не уйти: крутой спуск подсовывал под ноги камни, сухо хлестал ветками от редких, почти вытоптанных кустов и наконец столкнул их, заставив кубарем скатиться вниз. Головы, локти, бедра, лопатки – окаменевшая без влаги земля била, не жалея, разбивая объятье и вынуждая молить, молить, молить: «Только бы не протрезветь». Бесстыжая просьба не прошла впустую. Карвер так и не понял, как быстро окосела Мариан, – казалось, ее местная выпивка ни разу не брала, но сегодня! – и малодушно, торопливо и трусливо – как загнанный заяц, уже чующий волчью ярость, – брал ее за сараем, заставив лицом уткнуться в дощатую стену. Ему почему-то это было важно, и, взалкавший как никогда ранее, чуть ли не доводил Мариан до боли. Синяки, ссадины и свежий шрам на шее он заметил только наутро, а пока – дурел от близости, своей же низости и затянувшегося удушья, в котором плавали рухнувшие с неба звезды да выставленные отцом идеалы. Голову Карвера заполнила такая круговерть образов, что чувствам места не осталось; он еле дышал, давился сухим рыком и слабо тянул бессвязные буквы, которым до простого и неправильного – «Люблю тебя, люблю до умопомрачения так больно, что уже не в силах быть собой, только – кем-то за твоей спиной» – никак было не собраться. Вожделение дурачило обоих, но Карвера хотя бы осознанно, даря слепую надежду и стыд; а Мариан… тонула в обмане слепо, бездумно, прося не покидать ее от горя, ударившего запоздало. Она царапала эти несчастные доски, призывно выгибала спину, но, стоило Карверу кончить и развернуть ее, как по щекам ее заструились слезы. Холодные, соленые, тающие под губами Карвера, они вторили ее слабым всхлипам, нервно подрагивающим плечам и дурной доступности, заставившей их повторить все снова. С рассветом Мариан накрыли усталость и забвение, оставив Карвера с обмякшим телом и омерзением – к себе же. Напитанное грязью сердце словно обросло плесенью – и сверху тяжелыми каплями проступило отвращение. Оно ощеривалось при каждом взгляде на Мариан, готовое сгрызть хоть за малейшую претензию, но, видимо, весь груз опять достался Карверу. Он вскоре даже искренне желал этого; пусть все ложится на него, он сдюжит, выпрыгнет из кожи, но… Что именно – Карвер не особо понимал, но был уверен, что только так правильно. Возможно, ему повезло: Мариан, казалось, удержала в памяти вечер по пятнам – сына старосты, утащенного из таверны брата и крепкую грубую фигуру, с которой ей удалось выжить. – Той ночью навалилось больше, чем… воспоминания о папе, – хмуро обронила она, на третий раз промывая шрам; тот оказался глубоким, узким, и Карвер запоздало передернулся. Он вспомнил, что толкнул ее – случайно, но с ноткой намерений – на криво вбитый гвоздь. Того, на пару с кривым намеком, Карверу с лихвой хватило, чтобы отступить – и замкнуться; нырнуть в перебродившее чувство, усиленно надышаться былой ночью, пока та не иссякнет, чтобы позднее надеяться на смелость – и на принятие. Он думал наперекор себе: желая защитить Мариан от правды, он жаждал разделить ее на двоих. Но мог лишь упиваться обидой да жаркими в своей горечи воспоминаниями, к которым ближе он не подобрался. Мариан нашла точку опоры, вросла в нее и не теряла равновесия – до самой гибели Лотеринга, – заставив Карвера сбежать раньше. Он вырвался к Остагару не из простого мужества; он требовал – у Создателя, демонов, самой Тени, да хоть у Архидемона – милосердия, способного уничтожить грязь, облепившую сердце. Ему суждено гореть и жаждать подвигов, в предвкушении биться и разгонять кровь по венам – под раскатистый лай мабари, – но борьба с собой истощила его. Сердце утратило былой задор, и путь к нему был вымощен сплошной грязью, чернящей разум сильнее скверны. Перед решающей битвой Карвер казался себе гнусным предателем, готовым погибнуть не за короля и не за Ферелден, а за проблеск лица Мариан перед глазами; и если порождения тьмы подгонял Зов той же силы, что и его страсть, то Карвер почти сумел понять их – но не щадить. Его трясло и крутило – со всей сумятицей в голове; он без конца стирал ледяной пот со лба, поглядывал на темные очертания башни – условный сигнал тормозил, давя на нервы – и провожал последние угли заката, боясь оглядываться в сторону Лотеринга. Он знал, что хочет вернуться настолько яростно и неизбежно, истошно крича одними вдохами, возможно, парой стонов и прокушенной ладонью; настолько люто и неумолимо, давясь солдатской бравадой и брагой – на посмертную дорожку; настолько остервенело и обезумевше, что не позволит себе выжить. Точнее, той грязи, что окончательно пережала глотку – в ночь, когда он загубил свою душу.