Life was not aware of me and I wasn't aware of life Now its flames, they warm my heart They light the path towards her
—
Осень, всю прошлую неделю осторожно прохаживавшаяся мимо, с упоением пляшет по Маркет Чиппингу. Дыхание ее оседает на улицах и лугу тяжелым туманом. И все же она прекрасна. Будь Софи пожирающей сердца чародейкой, сию секунду бы бросила все, чтобы пуститься в погоню за медно-серыми прядями мертвых листьев. У Софи, впрочем, нет аппетита на сердца, поэтому она остается в замке. И все кругом чрезвычайно медленное. Огонь ленив, капли дождя странствуют по оконному стеклу с бесспорной неохотой, черные тени неспешно блуждают в темных углах комнаты, и все же Софи движется еще медленнее. Откуда-то с потолка доносятся звуки; наверху что-то кряхтит, лязгает и стонет, однако на этот раз это не Хаул. В этом Софи может быть вполне уверена, поскольку силуэты Хаула и Майкла растворились в дожде еще час назад. И потому потолок может ворчать сколько ему вздумается, Софи так и останется дрейфовать внизу, среди теней, бесстрастная и невозмутимая. Поразительно, думает Софи, как это мысли ее всегда умудряются обратиться к Хаулу. Даже когда он спит рядом, даже когда она устает от него и жаждет безмолвной роскоши одиночества, даже когда разум ее поглощен переменой времен года, Софи думает о нем. Порой с раздражением и досадой, порой с теплотой, порой — о боги! — с любовью. Как бы то ни было, прозрачные глаза улыбаются на задворках сознания Софи всегда. Что само по себе довольно возмутительно. Гнев и раздражение начинают склизко шевелиться в желудке. С мыслью о том, что любовь не делает ее слабее, примириться поразительно тяжко. Кроме всего прочего, нельзя недооценивать уют знакомой, как домашние тапочки, злости. Жар ярости соблазнителен, едва ли не пленителен. Поэтому Софи выбирает в зеве очага полено, готовое вот-вот хрустнуть пополам, и с ожесточением нашептывает ему целый ворох любезностей. Просто оттого, что побаивается наделать дел неаккуратной магией. Бывало, и не раз. Мало-помалу, ощущение покоя прокатывается по ее разуму, словно стеклянный шарик, умиротворяющий и прохладный. В точности пальцы Хаула, гладящие ее плечо. Софи не заметила ни как отворилась и закрылась дверь, ни шагов, и тем не менее вот он Хаул, вымокший до нитки и подрагивающий от холода. Огонь ленивый, и потому даже у самого очага тепла почти не чувствуется. Хаул, впрочем, все равно опускается на деревянный пол, ближе к мерцающему огню и стулу Софи. — Меган передала тебе пирога. Говорит, ей понравилось, как ты поешь «Lisa Lân». А ей, думаю, ты заметила, никто не нравится. Ответа нет. По большей части потому, что Софи слишком сосредоточена и недвижна для разговоров. Она вглядывается в пепел, вьющийся дым и искры, улетающие в дымоход, и на одно ужасающее мгновение среди золы ей мнится отяжелевшее, багровое сердце Хаула. Оно набухает и лопается посредине, выпуская наружу черную тину, пахнущую приторно и тяжело. Сердце самой Софи колотится скорее и скорее, мучительно быстро, и дыхание становится поверхностным и рваным, и… Но Хаул здесь, прямо перед ней. Глаза его — не бесстрастные, насмешливые зерцала, в них пыл и боль живого, смертного человека. И когда он опирается руками и подбородком о ее колени, Софи приходит в себя. — Скажи, что тебе во мне нравится? — просит он с невыносимой кошачьей льстивостью, стараясь поймать ее взгляд. Беспокойства в голосе ему скрыть так и не удается. — Ты умный и упрямый, — отвечает Софи, понизив голос. У нее нет ни малейшего желания огрызаться. — И добрый, — добавляет она, поразмыслив. И лишь мгновение спустя понимает, как ужасающе сентиментально это прозвучало. Это игра, так что вреда тут никакого быть не может, убеждает себя Софи. Ее магия работает иначе. Кроме того, он и правда умный, и упрямый, и добрый (хотя и назойливый, и тщеславный, и…). Ее слова тут ни при чем. Уши его делаются бледно-алыми, и внезапно Софи обнаружила, что борется с нелепейшей волной отчаянной нежности. — Погладь меня по голове, — бормочет он мягко и хрипло. — Пожалуйста. Волосы у Хаула влажные и спутанные — две вещи, которых он не терпит, — но знакомая медовая стрела летит по позвоночнику, когда Софи касается его, поэтому Хаул не прочь недолго побыть в меру неряшливым и расслабленным. — Ближе, — требует Софи. И он приподнимается на коленях, встречая ее тонкие губы. Под его весом скрипят половицы. — Каким послушным ты стал, Хаул, — скалится Кальцифер; в шипящем голосе его ядовитый елей. Софи не размыкает губ и, сжимая волосы у шеи в кулак, придерживает голову Хаула на месте. Такую тишину Кальцифер презирает, и потому прячется под бревно, обернувшись язвительной, еле мерцающей искрой, теряющейся среди юрких, скользящих теней. Ночь протяжная и ленивая; почти нескончаемая. Они не обмолвились ни словом, пока в ванну струилась горячая вода. На стенах запотевшие зеркала, в наполненной паром комнате множество запахов: медь, пыль, стылая промокшая одежда на полу, но главное яблочный цвет. Они по-прежнему глядят друг на друга, не до конца веря своим глазам. Ванна не так уж и велика (Софи, сказать по правде, могла бы назвать ее довольно узкой, если бы не опасение, что произнеси она это вслух, ванна уменьшилась бы еще больше), но им кажется, будто бы они сидят на разных полюсах планеты. Он целует кончики пальцев и легонько дует на них — между ними вздымаются штормовые волны, и в следующую секунду Софи чувствует невесомое прикосновение к шее. Без помощи Кальцифера магия Хаула далеко не так плавна и изящна, но отчего-то подходит ему даже больше. Она вытягивает ногу и кладет ему на бедро. — Можешь себя потрогать, — Софи улыбается сияющими глазами. Ей чудится, что он вот-вот растает. Но мгновение спустя, задумчиво глядя на ее голые руки и шею, чародей Хаул повинуется. Ладонь его мечется беглым аллюром. Не в меру беглым, если хорошенько подумать. — Не торопись. Хватка ослабевает: остались всего три пальца. Хаул невыносимо дурно изображает безразличие к тому, что происходит под водой. Пару минут Софи молчит, и он вновь начинает набирать скорость, поначалу нерешительно, затем с беззастенчивой развязностью. Брови его хмурятся, и волосы, поспешно собранные в хвост по дороге в ванную, рассыпаются в воду. Софи наблюдает за движением кулака. — Я не говорила, что можно быстрее, любовь моя, — в конце концов напоминает она, и в голосе ее далекое эхо строгости. Хаул разражается самым продолжительным, скорбным и драматическим вздохом, какой только видел мир, и с выражением страстотерпца проводит ладонями по лицу. В основном для того, чтобы спрятать румянец, подступающий к щекам всякий раз, когда Софи называла его ласково. — Умница, — во взгляде ее пляшут десятки падших звезд. — Хочешь, я тебе помогу? — Да! Черт, да. Когда Хаул заканчивает располагаться, пол ванной оказывается совершенно затоплен. Спина Хаула прижата к груди Софи, и голова покоится на ее плече. Она целует его ухо, с ленцой проводит рукой по шее, приговаривая: — Ты прекрасно справляешься. В тяжелом и ароматном от пара воздухе тает первый трепещущий стон. — Теперь быстрее. — Насколько быстро? — выдыхает Хаул. — Я скажу. Звук отдается ей в грудь, и только тогда Софи осознает, каким жаром налило ее щеки. Хаул ловит ее пальцы ртом, и тут же на свет является вечность, существовавшая лишь пару мгновений. — Хватит. На это Хаул внимания не обращает. Впрочем, Софи и не уверена, что он слышал хоть что-то. В конце концов, вода плещется неугомонно и шумливо. — Я сказала, хватит, — твердо повторяет Софи, поймав запястье Хаула посреди движения. Бедра его по инерции двигаются еще немного, и ванной поднимаются волны, разбивающиеся о их грудь. В воде тонут стоны, так и не успевшие родиться, и бессловесное разочарование. В такие моменты Хаул категорически, мучительно человечен, — признается себе Софи. И она совершенно, совершенно без ума от него. Ничего уж тут больше не поделаешь, теперь это просто факт. Рука ее исчезает под водой, недолго странствует по напряженному животу и начинает двигаться, неспешно и ровно, потом проворней. Это как-то связано с молниями, тьмой и небытием. Словами это выразить сложно, но Смерть была для Софи более интимным компаньоном, чем для Хаула, и потому ей приходится изъясняться таким образом. Надеясь, что ему удастся мельком углядеть первородные ужас и негу во всей их извечности. — Я сейчас умру. Сейчас умру. Сейчас точно умру, — повторяет он сбивчиво и театрально, и все же до самых костей охваченный восхищением. Хаул все понимает. Малахитовые глаза его широко распахнуты, когда он содрогается, задыхается, кусая и облизывая ее пальцы. В воде змеятся и кружатся млечные нити, а на подбородке его — хрустально-прозрачная дорожка слюны. Разумеется, он не умирает. Софи целует его плечо и висок, и ресницы, и линию челюсти, и винные губы, изогнутые туманной улыбкой. — Скажи, о чем ты думаешь, Хоуэлл. — Я твой, — отвечает он, переводя дыхание; выражение растерянного восторга написано на каждом дюйме его благородного лица. Он берет руку Софи и кладет куда-то на левую сторону груди. — Можешь себе представить? Я весь твой. При посторонних они ничего подобного друг другу не говорят. — Хочу чувствовать твой вкус. Можно? — бормочет он, рассеянно прикладываясь губами то к раскрытой ладони, то к запястью Софи. Бедра и живот его еще пульсируют затухающими спазмами. Весь вечер он был так медово послушен, что Софи не может (и не хочет) ему отказать. — Ты был так хорош, любовь моя, — признает она наконец, и от похвалы Хаул начинает блистать ярче, чем новая золотая монетка на солнце. Они засыпают с рассветом. За окном Уэльс, тусклый и мрачный, и немного торжественный. Хаул по-прежнему пахнет яблочным цветом. Ноги их спутаны между собой, и губы Софи отчетливо ощущают безмятежное сердцебиение на его шее.