Я тебе ничего не скажу, И тебя не встревожу ничуть, И о том, что я молча твержу, Не решусь ни за что намекнуть. Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветет. И в больную, усталую грудь Веет влагой ночной... я дрожу, Я тебя не встревожу ничуть, Я тебе ничего не скажу. (А. А. Фет)
Как же он устал. От больных мыслей, травящих разум, от жаждущего сердца, запертого в тюрьме из плоти и костей, от вдохов - частых и рваных, будто последних. Каждый новый день просыпаться с надеждой, что все исчезнет, уйдет удушающий морок, испарится в предрассветных лучах, освободит от своих оков и растворит в блаженном забытье. Тарасов поставил чайник на огонь. Как же он устал, не для него это теперь, не для него. Спустя столько лет снова почувствовать, что в тебе открывается то самое постыдное и запретное – это странно и неприятно. Будешь тут рад, если лишь одним «Анатоль Владимирович, здрасте!» напоминают о правде, калечащей твою душу. А он, дурак, думал, что вылечился. Вот и поделом! Однажды ему уже сказали всю правду в лицо, и это, признаться, было ох как больно. «Кажется, его Сережкой звали», – проговорил он, еле шевеля губами. Высокий был, выше его самого на голову, а им-то тогда всего по пятнадцать было. Вместе в футбол играли, с пятого класса дружили. И где он сейчас? Да какая разница теперь. Прятать свое уродство надо было, а не душу раскрывать. Вот и получил по морде и услышал много «лестного». Но потом-то Инка появилась, и он, правда, подумал, что вылечился. Анатолий тяжело вздохнул и уселся за стол дочитывать газетную статью. Из окна потянуло холодом, и он с досадой вспомнил, что оставил кофту в рабочем кабинете. На улице уже была ночь, а гроза никак не прекращалась, опровергая все утверждения о своей обычной кратковременности – Тарасов плотнее задернул шторы. Он действительно помнил то мгновение, когда в глубине души что-то на миг оборвалось, и он опять превратился в пятнадцатилетнего мальчишку. В это трудно поверить, их разделяло целое поле, но он отчетливо видел его глаза, такие темные и внимательные. Тогда Кулагин хвалил этого парнишку, называл самородком, а Тарасов уже клялся себе, что ни за что на свете не приблизится к нему. Он и не думал, что мальчишка этот окажется настоящим бойцом. Матч Звезды и ЦСКА, смех-то какой, Звезды, вышедшей в первую лигу, только благодаря таланту и напористости Харламова. Что ж ни один уважаемый тренер в угоду личным интересам не станет мешать росту стоящего игрока. Вот и он не стал. «Харламов, а ты чего зеваешь? Вон туда!». Похоже, именно этими словами он подписал себе приговор. Тарасов действительно помнил, когда впервые по телу прокатилась жгучая волна возбуждения и щемящей теплоты, а он лишь выдохнул: «О, Чебаркуль», и не отрывал взгляда от улыбки Харламова, пока тот не подошел совсем близко. Каким бы он ни был хорошим стратегом, сколько бы ни искал решений для своей проблемы, выход он видел только один. Он, правда, наивно полагал, что если взрастит в Харламове ненависть и отвращение к себе это будет спасением. Но тот только креп и поднимался, злость и нетерпение сменялись смирением и тихой надеждой. Но в кабинете после игры со Спартаком, Тарасов все же сумел достичь того, к чему шел. Яркая вспышка ненависти в любимых карих глазах, и сердце вдруг подвело – сковало еще большей тоской. Удивительно – время потом от чего-то полетело быстрее, ЦСКА стал чемпионом страны, Харламов занял, наконец, достойное место в команде, устроился, и по слухам у него появилась девушка. И вроде бы Тарасову удалось отстраниться от игрока номер семнадцать, лишь иногда давая рекомендации лично. «Засияла звездочка, теперь не ищет тренерского снисхождения», – думал он, успокаивая себя, заглушая последнее, что с трудом приходилось скрывать. Не переиграть природу, не выиграть у собственных желаний, только терпеть и иногда давать волю, чтобы совсем не лишиться ума. Но вдруг что-то изменилось, старик, осмелившийся поверить, однажды вечером после тренировки увидел с какой преданностью и грустью Валера взглянул на него. Тарасов отчаянно уверял себя, что ему всего лишь показалось.***
В тишине, нарушаемой только посвистыванием чайника, дверной звонок показался сродни грому. Тарасов посмотрел на часы. – Кого это нелегкая принесла во втором часу ночи, – проворчал он, включая свет в прихожей. И даже не посмотрев в глазок, открыл дверь. – Анатоль Владимирович, здрасте! Тарасов промолчал, осматривая неожиданного гостя. До нитки промокший, в коридоре стоял Харламов. По его лицу и рукам спускались маленькие струйки дождевой воды, намокшая челка смешно топорщилась, только на лице играла светлая улыбка, и ямочки на щеках. – Я вам тут принес, – дрогнувшим голосом произнес Валера, и только сейчас Тарасов заметил промокший сверток, который тот держал в руках. Оказалось, что это было что-то завернутое в его куртку. – Вы оставили ее в кабинете. И Харламов протянул ему его забытую кофту. Сухую. Валера не стал подходить ближе и держал ее в полусогнутой руке. Его слегка пошатывало, а взгляд был чересчур диким и решительным, будто с обрыва прыгать собрался. Тарасов не заметил этого сразу, он поднял руку, и когда их пальцы пересеклись, почувствовал, как влажные губы Харламова уткнулись ему в уголок рта, а потом так же быстро отстранились. Валера отступил на шаг и теперь смотрел в пол, даже спину немного ссутулил. В груди у Тарасова что-то опять оборвалось, но теперь уже окончательно. Пропал. Он вздохнул, сжал кофту в руках. – Пойдем, Валера. Просушить тебя надо, согреть, у меня как раз вода вскипела.