***
— Сириус! Сириус, всё в порядке? — вопрос был абсолютно идиотский. Ремус проснулся от жуткого звука, от которого кровь в венах стыла, а ше… волосы вставали дыбом. Так воют раненые звери на последнем издыханием — хрипя сквозь стиснутые зубы, захлёбываясь от боли и не имея сил на громкий рык. За несколько секунд преодолев два лестничных проёма и распахнув дверь в нужную комнату, он уже рассчитывал увидеть Сириуса в его анимагической форме, забившегося в тёмный угол или под кровать. Но нет, осветив комнату тусклым, синеватым сиянием, вспышка Люмоса не открыла его взору никаких чёрных лохматых собак, да и вообще животных. Хрипеть и скулить словно от боли могло только подобие худого человек, свернувшегося на ковре, как побитая, выброшенная на улицу псина. Чего только стоила эта грива, которую Сириус гордо называл кудрями и отказывался остригать! Теперь она закрывала лицо и тем самым почти лишала его человеческого вида. Сириус дрожал всем телом, боком прижимаясь к стене и время от времени издавая горловые подвывания. Не сразу Ремус понял, в чём дело. И только перевернув Блэка лицом вверх, убрав волосы назад и осмотрев его на предмет повреждений, он понял — Сириус спит и ему снится кошмар. Гостевая спальня, оказавшаяся самой пригодной для жизни из всех в доме, а потому занятая именно Блэком, всё равно походила на заброшенный, забитый хламом склеп. Стёкла окон были мутными, через них в комнату заглядывала чернота ночи. Она шелестела, подвывала ветром и скреблась дождём о подоконник, просачиваясь в комнату, и ни Люмос, ни свет трёх свечей, которые сумел найти Ремус, не могли прогнать её. А ещё сырость, пыль, которая была повсюду, чистое, но пахнущее старостью постельное бельё, плесневое пятно в углу, персидский ковёр, посеревший и немного выгоревший в тех местах, где на него падали солнечные лучи днём… Не было ничего удивительного в том, что в этом месте Блэку приснилась какая-то ересь. — Ты упал с кровати? — усаживаясь на краешек постели, спросил Ремус, когда друг, наглотавшись горького и предположительно просроченного успокоительного зелья, уже не мог испытывать смущение достаточное для того, чтобы дать словесный отпор. Всё-таки Сириус — гордец, каких мало, и не видел разницы между жалостью и простой заботой. — Нет. Просто очень мягко… слишком мягко, — шепнул Сириус. Губы — бледные линии, на лбу испарина, которую хотелось стереть. Желательно — рукой, но это было бы уже слишком. В голосе — надтреснувшая хрипотца, к которой Ремус всё ещё не мог привыкнуть. — Ты… — Люпина осенило догадкой, и ему не понравилось то, до чего он додумался. Нервным жестом он поправил одеяло. — Спал на полу? И давно ты так? — Да как приговор огласили, так сразу в камеру. И пошло-поехало… — засмеялся Сириус своим лающим смехом, который сейчас скорее был то ли тявкающим, то ли булькающим. Должно быть, в этой сырости у него снова забарахлили бронхи. Ремус пообещал себе заставить его весь следующий день просидеть в гостиной, главным отличием которой от других комнат была отапливаемость и относительная сухость. Главный камин был единственным, который Кричер топил в эти годы. Блэка всё ещё немного потряхивало, но к нему вернулось равнодушие, насмешливое и показное. Оно просачивалось в его слова, как просачивалась ночь — в окно, и Ремусу стало понятно — самое время возвращаться к себе в спальню и избавить друга от своего назойливого общества. Однако язык его словно приклеился к нёбу, челюсти не хотели разжиматься, губы будто спеклись, а в горле встал мерзкий ком. Он не мог выдавить из себя ни слова, ни мычания, а уходить молча казалось неправильным. Ремус не смог бы сказать, сколько они смотрели друг на друга в этой тишине, ведь время в ночи течёт немного иначе, чем днём. Секунды растягиваются, минуты кажутся длиннее, а затем вовсе куда-то исчезают, смешиваясь с полумраком. Сириус смотрел на него из-под полуопущенных век, огоньки свечей отражались в его зрачках. Он был похож на затаившегося зверя, который стережёт свою добычу, всё ещё не зная, с какой стороны подойти и нужно ли вообще идти на такой риск. — Что ты вообще здесь забыл, Ремус? Нет что ли своего угла? — это слетело с губ Сириуса само собой, помимо его воли. Такое ребячество, такая жестокость. На мгновение Люпину стало трудно дышать, в груди защемило. Сердце у оборотней всегда ненадёжное, словно у стариков. Он помолчал, посверлил глазами черноту окна, поднялся на ноги. — Спокойной ночи. И вышел, осторожно заслонив за собой дверь. Почему-то Сириус был уверен, что уже утром в доме он будет один, не считая Кричера. Хотелось выбраться из постели, догнать Люпина, рычать и кричать, громить всё, что попадётся под руку, но успокоительное зелье всё же не истратило свою силу за эти годы. Срок годности, как и у волшебной палочки, пока не вышел, а потому Сириус сам не заметил, как провалился в сон.***
Завтрак был неловким. Ремус, бледный и помятый, с тёмными кругами под глазами, лениво намазывал заледенелое от замораживающего заклинания масло на пережаренный, какого-то совсем шоколадного цвета тост. И как только он мог есть такое? Волчья непривередливость или простая вежливость? Сириусу же было всё равно на тост. Тот рассыпался крошками во рту, горчил, а он всё жевал, жевал, а про себя гадал, уедет ли Ремус до обеда или останется до чая, на который были приглашены Дамблдор, Кингсли и несколько других членов Ордена. Когда Люпин начнёт собирать вещи? Или он и не раскладывался? Сириус так и не заглянул к нему в спальню. Старую спальню Регулуса, в которой всё ещё висели те его плакаты, держащиеся на заклинании вечного приклеивания, подсмотренном в одном из журналов. Вот матушка-то ругалась… — У меня нет своего угла. Но здесь я не поэтому, — тихие слова Ремуса выдернули его из воспоминаний. Сириусу пришлось пялиться на друга несколько долгих секунд, прежде чем он понял, о чём шла речь. — Так ты мой надзиратель? Я был прав? Блэк — словно канистра с бензином, а слова Люпина — зажжённые спички. Сами по себе — маленькие, бесполезные, не согреют и не спалят. Но вот брось их в горючую жидкость, и полыхать начнёт так, что опалит всё вокруг. — Выходит так, но… я здесь не поэтому, — Ремус был невыносимо спокоен, его хотелось ударить, но что-то подсказывало Сириусу, что оборотень настолько привык к стычкам и схваткам, что эффекта от этого не будет никакого. — Так говори же, Муни… Говори, раз начал. Удар был ниже пояса, удар был подлым, но Сириусу было плевать. Всё, что имело значение — огонёк, который вспыхнул во взгляде Ремуса. Почти сразу же погас, но ведь вспыхнул. Вспыхнул, это ему не показалось! — Я… Мне спокойнее, когда я могу… — Когда ты можешь меня контролировать? Когда знаешь, что я не натворю дел? Да тебе самому присмотр нужен, ты об этом не думал? — не успокаивался Сириус. — Спокойнее… Да ты само спокойствие, Ремус, посмотри на себя в зеркало! Рожа кислая, глазки бегают… — Замолчи, Сириус. У меня предписание, — Люпин, повышающий голос, это было что-то новенькое. — Но выполняю я его потому, что… — Мучает чувство вины? — оскалился Блэк, начиная невротично покачиваться на стуле. Скрип иссохшихся ножек должен был действовать Люпину на нервы. — Поздно, Муни. Поздно. И если тебя здесь не держит ничего, кроме предписания и твоей совести, то попроси у Дамблдора найти тебе замену и катись на все четыре стороны. Ах да… — Сириуса несло, остановиться он уже не мог. — У тебя ж нет своего угла, даже из Хогвартса выперли… Так иди к своим. Тем, которые тебя так разукра… Договорить Сириус не успел, так как Ремус, выхватив волшебную палочку, первым же заклинанием сбросил его со стула на пол. Дальше в дело шли только кулаки да бранные слова, между которыми иногда звучало яростное блэковское «Трус! Ты жалкий трус, Ремус! Трус!». Вот только уже скоро тот обнаружил, что Ремус уже не пытается ударить его, а только хватает за руки и пытается прижать к полу покрепче, чтобы не дёргался. Люпин был тяжёлым и очень сильным, и вскоре Сириус оказался распластанным, обездвиженным и придавленным к паркету. И Блэк соврал бы, скажи он, что ему ни чуточки не понравилось это ощущение.***
— Больно? — Ремус не нашёл ничего лучше, чем так и не растаявшая пачка масла, и теперь тщетно пытался приложить её к разноцветной скуле Блэка. Тот сопротивлялся, но делал это скорее для приличия, чем целенаправленно. — Это у тебя вместо «прости»? По-волчьи маслом измазать — прощения просить? — Сириус прижался затылком к стене. Он уже оставил попытки подняться на ноги. Силы словно покинули его, он только и мог: тяжело дышать, размазывать кровь по губам и подбородку и сверлить взглядом Ремуса, такого же разукрашенного и помятого. Ещё какие-то пять минут назад Блэк по-настоящему хотел, чтобы Люпин убрался из его дома, перестал маячить перед глазами, напоминая о прошлом и изводя холодностью, равнодушием, неприступностью. «Если уж не хочешь, если уж не нужен я, старый, злой и испорченный тюрьмой, растерявший всю красоту и здоровье, да и по прошествии всех этих лет — совсем чужой человек, так шёл бы ты прочь, не мучил бы, проклятый садист…» — так думал Сириус. Но сейчас… — Если ты не трахнешь меня в ближайшие пару часов, я превращусь в Бродягу и перегрызу тебе горло. Слова повисли в тишине кухни. Только треск очага да подвывание ветра откуда-то снаружи, которое отдавалось скрипами по всему дому.***
Сначала они не торопились. Куда торопиться, если и так ждали столько времени? Ждали и подождут ещё. Шаги по лестнице, которые давались всё легче и легче, чем ближе они были ко второму этажу, к гостевой спальне, той, которая сохранилась лучше всего. Несколько минут в ванной. Кровь, смытая в раковину. Быстрые взгляды друг на друга — только через отражение в зеркале. Всё это Сириус запомнил чётко, и позже, всякий раз закрывая глаза, мог бы с лёгкостью вызвать эти воспоминания, достоверные до каждой мелкой детали. Но вот после… Всё смешалось: и нетерпеливое «ложись», и щелчок дверного замка (мало ли, кто заявится из орденцев!), и треск швов рубашки, и тяжёлое ремусовское дыхание Сириусу в шею, и скрип пружинок в матрасе. Комната плыла перед глазами, серые пятна на потолке меняли свои очертания, волосы Люпина сначала мешали видеть его лицо, когда тот целовал Сириуса — колко и быстро. Чёлка сначала щекотала лоб, затем — почему-то грудь, рёбра, а потом — низ живота. Кожа у Сириуса была сухой, местами шершавой, словно такое количество чернил, забитых в неё чернёной иглой, сделало её грубее. Но какой чувствительной она оказалась! Ремус не мог сдержать улыбку, когда, щекотно поцеловав слабое местечко Сириуса — над впадинкой пупка, увидел, как по животу и плечам побежали мурашки, и получил ощутимый пинок пяткой в бедро. — Му-уни! — тот, раскрасневшийся и потому совсем похожий на того себя, юного и дерзкого в своей неопытности, предупреждающе рыкнул. — Совсем как раньше… — благо, что Сириус не услышал этого ностальгического воздыхания. Он был уже слишком занят — боролся с пуговицами на рукавах рубашки. Левая манжета уже выпустила его запястье из захвата, а вот правая… — Дай помогу, — заботливый шёпот был не к месту, поэтому Сириус только толкнул Ремуса обратно вниз промеж своих ног. — Давай лучше ты займешься делом, — пробормотал он, загребая пальцами ремусовскую чёлку и задавая желанный ритм прежде, чем дёрнуть несчастный манжет, безжалостно оторвать пуговицы, выбросить испорченную рубашку на пол и с удовольствием снова вцепиться Ремусу в волосы.