Night Terror

      Запах поразил его прежде всего. Горящее дерево и горящая плоть, гниющая в темнеющем небе. У него перехватило дыхание, голова кружилась от запаха кипящей крови. Потом цвет, ярко-желтый и оранжевый в темноте, свидетельство тепла. А под ним розовый и красный, пузырящаяся обожженная кожа, блестящая от боли и крови. Это заполняло его зрение, пока не стало всем, что он мог видеть, красный и желтый, выжженные в его разуме. А затем - звук. Стук бешеного сердца, пытающегося пробежать как можно больше ударов перед последним, прежде чем его поглотит пламя. Его почти затмили крики. Крики всегда звучали последними, оставляя звон в ушах. Боль, страх, мольбы о прощении, они возвышались над всем остальным до тех пор, пока он не начинал тонуть в них.       Но на этот раз был не один голос, не одно сердцебиение, а два смешались. Симфония смерти. Два креста, не один, горели бок о бок, и он, один на площади, беспомощно наблюдал.       Его мать горела одна, его друзья горели вместе.       Алукард, застыв на месте, увидел их обоих, связанных, словно распятых. Роба Сифы теперь была больше цвета золы, чем синей. Пламя лизало веснушчатые руки и огненно-рыжие волосы. Слезы упали и испарились с ее щек, оставив соль смешиваться с сажей. Голубые глаза умоляют его безмолвно, голос уходит за дымом и криком. Там где когда-то была доброта, теперь только искривленная боль, когда огонь горел все ярче, выше, пока она не была поглощена, сожжена до костей. Тревор, рядом с ней, все еще горит, фамильный герб выжжен. Огонь, казалось, ласкал его, касаясь каждого шрама, заставляя их сиять красной новой кровью. Он видел, как его челюсть сжалась от боли, даже когда новый крик вырвался из него. Пламя охватило его руки, плечи, лизнуло шею, испытывая, дразня, не торопясь. Еще одна фигура, силуэт, надвигающийся из-за костров. Он знал эти очертания так же точно, как знал и очертания двух горящих фигур. Он подошел ближе, руки распростерты, кровь капает. Он задавался вопросом, чья это кровь. Если это была их кровь, как сильно он ранил их, прежде чем они сгорели.       — Зачем ты это сделал? — в его голосе слышалась дрожь.       — Люди заслуживают смерти. Заслуживают умирать в муках, как умирала твоя мать.       Огонь поднялся еще выше, и Тревор снова закричал. Огонь опалил загривок и лохматые волосы, пока только пронзительные голубые глаза оставались разительным контрастом с красным пламенем вокруг них. Из его уст не выходит ни звука, но его глаза выражали последнее сообщение, слезы текли по его щекам: как ты мог это допустить?       — Для тебя, сын мой.       — Алукард! Алукард!       — Нет! — он вскочил, затаив дыхание и схватившись за грудь. Тревор был рядом, одна рука крепко обхватила его запястье, другая — плечо, наполовину держа его. Он тяжело вздохнул и через мгновение понял, что дрожит в его объятиях.       — Ты кричал во сне, — голос Тревора был грубым после сна, но полным беспокойства. Алукард сделал дрожащий вдох, пытаясь успокоить себя, но запах горящих волос все еще обжигал его нос, и крики все еще звенели в его ушах. — Кошмар?       — Да, — ему удалось справиться с собой через мгновение. Тревор смотрел на него не с жалостью, а с сочувствием. Алукарду было трудно долго смотреть на него, ум наполнился его образом, объятым пламенем, с обвиняющими глазами, прожигавшими его насквозь.       — Может, хочешь, я не знаю, поговорить об этом? — предложил Тревор, и Алукард отвел взгляд вниз, на кровать, которую они сейчас делили.       — Я уже достаточно побеспокоил тебя тем, что разбудил, — он не мог просить Тревора о большем, не тогда, когда он вынудил его помогать.       — Чушь собачья, — сказал Тревор с видом человека, который понял, что ему не следует выражаться так, но опоздал всего на мгновение. — Ты меня не беспокоишь.       — Это... — начал Алукард, впервые встретившись глазами с Тревором, — очень мило с твоей стороны. — Тревор забурчал, румянец поднимался по его щекам.       — Как бы то ни было, — он отвернулся на мгновение, но не отпустил Алукарда, и за это он был благодарен. — Я не буду давить на тебя, но если ты хочешь поговорить об этом... я здесь.       — Спасибо, — сказал он искренне. Некоторое время они молчали, Алукард пытался собраться с мыслями. Он переместился, слегка наклонившись к Тревору и его псевдо-объятиям, сжимая запястье Тревора в поисках поддержки. Тревор провел большим пальцем по тыльной стороне ладони. Его грубые мозолистые руки были неожиданно успокаивающими. Алукард вздохнул. — Это было... мне снилось сожжение моей матери и раньше, но в этот раз все было…       — О, — вздохнул Тревор, полный сочувствия и понимания. Алукард закрыл глаза.       — Все было другим. Сначала я думал, что это моя мать, но это было не так. Это была Сифа и ты, и вы оба горели, — его горло сжалось. — Ты был привязан к крестам и горел, а я ничего не мог сделать - я все еще чувствую запах, — его голос сорвался, и он посмотрел на их соединенные руки.       — Алукард, — голос Тревора был нехарактерно мягким, и Алукард сглотнул.       — Хуже всего было то, что ты сгорел от руки моего отца. Он сжег тебя так же, как люди сожгли мою мать, и я смотрел на тебя, не в силах двигаться – и твои крики все еще -       — Алукард, — снова сказал Тревор, грубовато, но по-своему нежно. — Все в порядке. Мы с Сифой в порядке, — шершавые пальцы чертили круги на тыльной стороне ладони. — Твой отец ушел, Алукард, он не может причинить нам вреда.       — Я знаю, — он был спокоен, глаза опущены, — но ты все еще можешь сгореть от рук церкви, и это..., — ужасает меня то, что он хотел сказать, это будет моя вина.       — Мы знаем, как позаботиться о себе, все трое, — сказал Тревор, помолчав минуту. — Как ты и сказал, раньше мы были одни. Но теперь это не так — его рука на плече Алукарда сжалась, утешая своим весом.       Это заставило его задуматься, сколько раз Тревор говорил то же самое самому себе.       — Единство приносит свои собственные проблемы, и эта жизнь любит отбирать дорогие нам вещи, — он сказал это, и в глубине души ему стало плохо от того, что он был таким противным, но час был поздний, а мир был слишком темным местом, и он не мог избавиться от образа Тревора и Сифы, с шелушащейся и пузырящейся кожей, красной и сырой.       — Я знаю, поверь мне, я, блять, понимаю, — Тревор сказал, нехарактерно тихо, и Алукард внутренне сморщился. Было ли это бесчувственно, грубо, эгоистично, заговорить о страхе потери близких в огне именно с ним среди всех людей? Он неуверенно встретил взгляд Тревора. Но в нем не было никакого гнева, только сочувствие и понимание, рожденные из поразительно схожих обстоятельств, которые свели их вместе после потери всего остального. Маленькая, кривая улыбка украшала его губы. — Эта жизнь довольно дерьмовая штука. Но мы должны наслаждаться тем, что у нас есть, пока это длится, пока жизнь не забрала это и не бросила в гребаный огонь, — Алукард фыркнул, и улыбка Тревора расширилась. — Это чертовски отстойно, но у нас больше шансов не быть — буквально и метафорически — сожженным дерьмом вместе, чем поодиночке.       — Полагаю, ты прав — Алукард вздохнул, упав на плечо Тревора. Тревор обнял его, и Алукард в душе удивился его нежности, которая осталась при нем, даже когда жизнь отняла у него так много. — Однако это не мешает мне волноваться.       — Ну, я думаю, беспокойство является частью человеческой натуры. И у тебя есть, по крайней мере, половина этой человечности, возможно, даже больше, так что, — он пожал плечами, жест, который Алукард почувствовал больше, чем увидел, — этого следовало ожидать. Алукард задумчиво хмыкнул.       — Значит, ты тоже беспокоишься?       — Ох, блять, да постоянно, — мгновенный честный ответ. Откровенность застала Алукарда врасплох, и он снова перевел взгляд на лицо Тревора. Его глаза были отвлечены разглядыванием кровати, казалось, удивлены или почти стыдились того, как легко он это признал. — Я... ну, скажем так, мне тоже снились кошмары, связанные с огнем, — он прочистил горло, — и это тоже не всегда именно мой дом горит. Все было так похоже, слишком похоже. Как они могли быть такими разными людьми, жить такими разными жизнями, и все же испытывать такие поразительно идентичные вещи, что даже их кошмары были одинаковыми? Он задался вопросом, возможно ли что у них были равные шансы застать друг друга, дрожащими от кошмара, наполненного огнем.       — Но послушай, — снова начал Тревор после минуты тяжелого молчания, — дело в том, что даже если ночью меня настигают кошмары, утром я вижу тебя и Сифу, и вы живы, и, если честно, вы самое близкое, что у меня было к семье за последние, Боже, лет десять? И если это то, что я получаю, я справлюсь с беспокойством. — Он был таким честным и открытым в темноте. Алукард сжал его руку, и Тревор сжал ее в ответ.       — Могу я кое в чем признаться? — Алукард спросил. Тревор посмотрел на него, недоверчиво хмыкнув, прежде чем поймал себя.       — Конечно, я же только что признался.       — Что бы ты сказал, если именно поэтому я и попросил тебя разделить со мной постель этой ночью. Чтобы, когда придут кошмары, я сразу же мог убедиться, что ты жив. Я надеялся, что это будет быстрее, чем если я пойду проверять в порядке ли ты.       — Ты проверяешь меня посреди ночи? — спросил Тревор, откровенно недоверчиво теперь. Он сжал руку Алукарда, и тот отпрянул.       — Да, — ответил Алукард, надеясь, что он не покажется жутким. — Когда кошмары становятся слишком реалистичными. Я не могу успокоиться, пока не буду уверен, что ты и Сифа в безопасности.       — Ах, странно говорить, что я тронут? — Тревор ухмыльнулся и слегка обнял Алукарда за плечи. — И я удивлен, что мы никогда не встречались в коридорах по одной и той же причине.       Так похожи, поразительно похожи.       — Я удивлен, что мы так и не разбудили друг друга — Алукард усмехнулся. Он не знал, что еще сказать. Тревор засмеялся.       — Ты намекаешь, что я не могу молчать, когда хочу?       — Не совсем, — он улыбнулся.       — Могу, если нужно, тем более, если это середина ночи и ты спишь.       — Тогда, полагаю, тебе придется мне это доказать.       — Ты пытаешься заставить меня уйти, или остаться?       — Останься, — сказал он и без секунды раздумий, сжимая руку Тревора. Тревор с легким смешком удержал его.       — Тогда мне придется остаться на много ночей, чтобы доказать что то, что я могу быть тише и проворней кота не случайность, — обняв его за плечо, Тревор осторожно потянул Алукарда вниз, и он лег, свернувшись калачиком, на грудь Тревора. Он едва почувствовал поцелуй Тревора, оставленный на макушке.       — Мне бы этого хотелось.