First.

В комнате глухо раздавался звук играющей снаружи музыки, отдаваясь вибрацией по всему телу. Царивший полумрак не позволял разглядеть четкие очертания предметов, несмотря на яркое освещение, исходившее от нижнего этажа, который был будто на ладони из-за окна во всю стену, что выходил прямо на расположенный внизу танцпол. Никому в этом месте не было дела до задыхающегося парня, что прямо сейчас плавился в чужих грубых руках. Шумное дыхание обоих вперемешку с еле слышными стонами звонко отдавались от стен, оставаясь никем не услышанными. Ханбин никогда не считал себя особенным. Наоборот, его приземленность и отсутствие интереса к семейному бизнесу не раз становились причиной громких ссор. Родители, каждый год исправно возглавляющие Forbes, видели в мальчике изъяны, о чем не забывали сообщать ему лично. Никто не желал признавать, что основой всех конфликтов является нежелание узнать собственного сына, чьим воспитанием занималась его няня, ибо взрослые отдавали предпочтение бизнесу и светским раутам, а не маленькому ребенку, что больше всего нуждался в их заботе и внимании. Если в детстве подобное отношение задевало, то к девятнадцати годам, что исполнились ему совсем недавно — он окончательно перестал надеяться на понимание и участие со стороны близких родственников. Полной противоположностью Ханбина являлся его старший брат — Дживон. Настоящая гордость семьи Ким. Всегда первый, что в школе, что в университете. Постоянно находящийся в центре внимания, вечно приковывающий к себе все взгляды. На него равнялись парни и сходили с ума девушки, его ставили в пример преподаватели и практически боготворили собственные родители. Иногда, сидя в аудитории и наблюдая за очередной попыткой угодить его брату, Ханбину казалось, что исчезни он в один день без каких-либо предупреждений — этого бы никто не заметил. За исключением одного человека. И не то, чтобы ему позволили. Нет, он не испытывал зависти. Ханбин чувствовал себя чужим среди этих людей. Они не подходили к нему, но и не сторонились. Для всех он был немного странным, но одновременно безумно притягательным "незнакомцем". Его чуть волнистые темные волосы, нетипичные для корейца большие глаза с ярко-золотым вкраплением неизменно находились в тройке самых обсуждаемых тем вот уже два года. Как бы он не старался от этого избавиться, но на нем клеймом было высечено "Тот самый брат Бобби". Ни у кого не было шанса узнать его лично, потому что тот словно Цербер не отрываясь следил за каждым шагом и действием смельчака, что подходил к Ханбину с желанием познакомиться, а спустя сутки эти же парни не осмеливались поднять на него взгляд и проходили мимо, будто не они улыбались, смотря ему в глаза и рассказывая о себе. Ханбин не знал мотивы брата и не осмеливался поинтересоваться у него лично. Ему было не по себе находиться в его обществе, он внушал иррациональный страх. Не в силах справиться с собственными демонами, Ханбин со временем просто смирился. Что же. Этой ночью он получил ответы на свои вопросы. Желание выбраться из под чужой опеки и хотя бы раз совершить необдуманный поступок привели его в ночной клуб, который — вот так неожиданность — без двадцати минут оказался собственностью Ким Дживона. Он успел лишь пройти к барной стойке, выпить несколько шотов для "храбрости" и сделать шаг по направлению к развлекающимся людям, как его схватили за запястье и силой выдернули из толпы. Перед глазами все сливалось и плыло, непривыкший к алкоголю организм с трудом справлялся с нагрузкой, но стальная хватка не давала отключиться. "Синяки останутся", — единственное, о чем успел подумать Ханбин, прежде чем с грохотом захлопнув дверь и отрезав их от внешнего шума, его прижали к стене. Глаза Дживона сверкали в темноте едва сдерживаемой яростью. Кто бы знал, что он ощутил в ту минуту, когда поднявшаяся наверх прислуга сообщила об отсутствии мелкого в своей комнате. Того, кто в десять часов вечера должен находиться в постели, черт возьми. Того, кто не имеет права подвергать себя даже малому риску, учитывая специфику их семейного бизнеса. Но самое главное — Ким Ханбин принадлежит только ему, и каждый его вдох должен быть в зоне досягаемости Дживона. — Что ты творишь? — цедит Бобби, смотря в глаза Ханбина, — Что ты творишь, мать твою? Ханбин не успевает ответить, как его затыкают яростным поцелуем. Дживон прижимает его к стене всем телом, по обе стороны от головы зафиксировав запястья и больно кусая за нижнюю губу. Не встречая никакого сопротивления, как и ответа, он врывается в рот младшего брата, показывая, насколько зол его выходкой. Ханбин не чувствует своего тела, он будто смотрит со стороны, как прикрываются его глаза и он расслабляется в чужих руках. Ему не хватает воздуха, и когда Бобби оторвавшись от покрасневших после жестких поцелуев губ переключается на его шею, он наконец-то успевает сделать вдох. Брат больно кусает, а после всасывает кожу на ключице, намеренно — Ханбин не сомневается — оставляя следы. Его будто больше не держит гравитация. Музыка слабо отдается через глухой звук сердцебиения, его будто покачивает на волнах. Дживон крепко удерживает хрупкое тело в своих руках, но сознание Ханбина слишком перегружено, чтобы анализировать действия брата. Он не запоминает момент, когда отключается. Его последней мыслью мелькает: "Это был мой первый поцелуй".