***
Фактически он ей не изменяет. На гастролях, если в гостиницу их селят вдвоём, они сдвигают две одиночные кровати и получают неудобную двуспальную. На линии стыка кладут декоративные подушки и ложатся по разные стороны, чтобы ненароком не задеть друг друга во сне. Микродурдом обосновался в двух светлых головах уже давненько, но открылся для обоих лишь полгода назад, тоже в гостинице, когда Дима проснулся раньше обычного своего распорядка. Тогда Антон лежал на противоположной кровати в полной уверенности, что плотное одеяло скроет постыдное движение руки вверх-вниз; так и было, но лицо, расписанное всеми акварельными оттенками эмоций, выдавало его подчистую. Он рвано выдохнул, заметив прямой взгляд напротив. Дима молчал. И Антон молчал, замерев на половине пути к разрядке. Стыд онемел в районе груди, но шевелиться или оправдываться не хотелось. Хотелось какой-нибудь команды извне, чтобы выдохнуть и сложить с себя ответственность за этот случай. Поняв, что ничего дальше происходить не будет, Дима откинул покрывало, спустился на пушистый ковёр и передвинулся к чужой кровати, складывая руки на матрасе. Антон попытался слиться с постельным бельём, бледнея. Дима потянулся к его уху и шепнул: — Дальше. Разумное внутри Антона противилось, пока пальцы послушно возобновляли движение, ускоряясь. Он почти что слышал, как с хрустом ломаются их многолетние платонические отношения, как неудобные, хорошо скрытые мысли вырываются наружу — всё давно к этому вело, просто не находило себе подходящего повода. Дима не прерывал зрительного контакта, и эта молчаливая пытка впоследствии заменила им бесконечное множество важных разговоров: после стольких лет дружбы необходимость в словах отпала, как молочный зуб, и выросла в коренное невербальное взаимопонимание. Взглядом Дима извинился, но попросил большего, довёл до критической точки, протяжного полустона, короткого выдоха. Когда мышцы Антона расслабились, а тело ослабло, Дима улыбнулся краешком губ и сделал вид, что целует Антона в лоб. Поворотный момент, с которого закрутилась ветряная мельница, остаётся в сознании абсолютно несексуальным, но приятным до мурашек и покалывания в боку воспоминанием. Их игры в гляделки постоянны, несмотря на наличие у Шастуна подружки. Но странное дело, когда они занимаются подобной интимной фикцией, коснуться хочется меньше, чем когда просто болтают. А болтают много. Чаще всего валяются рядом, отделимые друг от друга только подушками, хихикают с лабуды, смотря в пустой потолок и изредка — друг на друга. Вот тогда желание бросить мягкие баррикады куда подальше и прижаться к разгорячённому телу захлёстывает с головой, топит все правильные доводы, кроме одного-единственного: фактически измены нет. И Антон, уж было восполнившись смелостью, сразу угасает.***
Он крутится на кресле, возлагая на маленькие колёсики непосильную ношу, и светящийся монитор проносится вокруг него прямоугольной полоской белого света. Угрюмый сентябрьский недодень беспардонно суётся в окно верхушками раздетых деревьев, бескрайней серостью и свистом по трубам, но Антон его не замечает. Он считает гудки в телефоне — один, два, три… — Ой, Антоныш, как ты вовремя, — выдыхают в трубку. — Давай делать вид, будто мы с тобой активно трещим, а я деловой и важный, говорю с человеком по телефону, мне некогда. Иначе этот петух от меня не отъебётся. — Давай, — легко соглашается Антон. — Какие у тебя есть странные филии? — Педо, — без раздумий отвечает Дима. Антон приподнимает брови. — Чё молчишь? Я тебя ещё с пубертата знаю. А теперь представь, сколько усилий требуется, чтобы не вести себя как твой папаша. — У тебя не особо выходит. — А ты не особо возражаешь, — парирует Дима и с особым смакованием добавляет: — мальчик мой. — Один-один, — ухмыляется Антон. В трубке слышится шуршание. — Ты чего трезвонил-то? — Ну, я накосячил и жажду, чтобы меня обосрали по этому поводу. А ещё, возможно, помогли чуть-чуть. — Есть всё же что-то вечное в этом мире, — усмехается Дима. — Валяй. Антон останавливает движение кресла и встаёт, чтобы походить по комнате. В интернетах говорится, что при телефонном разговоре ходить туда-обратно для мозга необходимо, потому что он пытается найти источник голоса. Антон считает это туповатым, но ему ли, обладателю этого органа, возмущаться? — Я на интервью сказал не то, что думаю, — говорит он. — У меня часто так получается, не знаю, почему. Стрёмно до пизды. Собственно, вопрос: как бороться со стыдом? За годы на актёрском поприще Антон научился чётче формулировать проблемы и расставлять к ним приоритеты. Только что решать их пока не получается, а так прогресс налицо. Дима растворяется в тишине, и Антон не переспрашивает, ждёт, не вякая, рассматривает гортензию в коричневом горшке с залепленным пластилином днищем. Потом слышит покашливание. — Знаешь, Тох, в твоём случае надо бороться не с последствиями, а с причинами. Башкой-то надо немножко варить, когда отвечаешь. — Да как варить-то, когда три секунды на ответ? — бурчат ему. — А кто-то с таймером стоит? Тебе вопрос задали, ты пять секунд высчитываешь, ещё десять думаешь, а потом уже рот открываешь. Лучше уж тугодумом казаться, чем бакланом, — хмыкает Дима, и Антон проглатывает возражения. — А что по стыду, то я тоже не в курсе. Я либо напиваюсь вдребезги, либо кому-то ною, больше никак. — Я этим и занимаюсь. — И что, не легче? — Нет. Я надеялся, ты скажешь: «Братан, какая хуйня! Давай закажем пиццу и будем рефлексировать», а ты решать чё-то начал, советывать… Дима смеётся тихим смехом, и Антон улыбается унылому окну. — Братан, какая хуйня, — мягко повторяет он. — Давай закажем пиццу и будем рефлексировать. Голос обволакивающий, приятный до мурашек. Антон готов навсегда отказаться от касаний, но отсутствие его тихой речи пережить не смог бы. — Блин, как ты угадал, чего я хочу? — Да я вообще прикольный. Не знаю, почему ты меня морозишь. Что? Да иду, — последние реплики адресуются кому-то раздражающему и невидимому, а затем Дима снова переключает внимание на Антона: — Мне надо помирать. — Помянем. — Помянем. И Антон. Не переживай там сильно, переживай чуть-чуть, чтобы себя в форме держать. Ты ж простой пацан, беззлобный, я думаю, все простят, что бы ты там ни ляпнул. Я бы простил. — «Пацан», — фыркает Антон. — Мне тридцать скоро, дяденька. — Не напоминай, пожалуйста, у меня старческий экзистенциальный кризис, — вздыхает Дима. — До встречи. — До встречи. Антон бросает телефон на диван. «Не знаю, почему ты меня морозишь». Если бы он сам знал. Ему страшно. Дима не подозревает, насколько ему страшно перед ним. За пятиминутный разговор он умудряется вправить мозги на место и освободить сердце от неприятной ноши — как это было в миллиарде подобных случаев до, как будет бог весть сколько раз после. А что может дать ему Антон? Наверное, что-то да может, если Дима его выбрал, но ведь формально, формально-то…***
Формально измены не наблюдается. Антон перебирает деревянные бусины на чётках, когда Дима скачет по мышеловкам, стараясь выстрадать юмореску и притом не подохнуть: его вызывают третий раз кряду, и он покорно сносит все танцы на стёклах, сквозь сжатые зубы вбрасывая шутку за шуткой. Много ли вредного от постоянных кусачек за болевые точки, Антон не знал, но полезного явно мало. После съемок Дима усталый, озлобленный и немногословный, собирает вещи резкими движениями, словно говорящими: «Ебал я вас и ваших мышей в Опции брейк-данс». Антон застёгивает куртку по подбородок, прячет руки в карманы, ловит взгляд Димы и кивает на выход, приглашая идти за собой. Ведёт его наружу, окольными путями к большой площади возле выключенных фонтанов, где бесцельно бродит толпище народа, фотографируя на айфоны-андройды архитектуру вечерней Москвы. Дима вопросов не задаёт, но всем своим безразличным видом показывает раздражённое нетерпение. Антон приводит его на скамейку под раскидистым деревом, и они садятся на крохотном расстоянии друг от друга. Ничего не происходит. Столица горит огнями, люди шушукаются, Антон хохлится из-за колючего ветра, и все чего-то ждут, а это что-то никак не наступает. — Антох, а чё мы мёрзнем? — наконец интересуется Дима. — У нас романтика, — отвечает Антон и шмыгает носом. — Уверен? — Уверен. После его слов раздаётся всплеск. Фонтаны поднимаются ввысь, сплетаясь и расплетаясь в хитрые узоры, подсветка плавно меняет оттенки под стать настроению мелодии. Антон исподтишка наблюдает за замеревшим Димой. — Ну ты там любишь всякое такое… — неуверенно говорит он. Дима растерянно отвлекается, поворачивая к нему голову. Глаза его блестят, отражая разноцветную иллюминацию, отчего маленькое торнадо внутри Антона разрастается не на шутку и уносит одну канзасскую корову. Бывают у обоих такие моменты, когда дыхание спирает от сущей мелочи, незначительных слов, когда не то что друг друга коснуться, просто дёрнуться страшно. Дима улыбается краешком губ: — Антох, ты в моём списке «всякое такое» самый первый. — Благодарю. Ничего противозаконного, однако Антону хочется большего. Ему хочется Диму, всего, целиком. Обниматься, целоваться, ну хоть что-нибудь, а если уж без обжиманий, то хотя бы вернуть дружбу, увядающую в клетке неприкосновенности. Он скучает по нему, находясь на расстоянии согнутой руки, так что, наверное, в этом он немного — самую малость — неформально изменяет.***
Однако фактической измены нет. Он уматывает к Диме на пьяную ночёвку, но бутылки и фруктовая тарелка остаются нетронутыми. Постель проминается под весом двух тел: Антон отклоняется на пышные подушки, принимая полулежачее положение, Дима медленно движется за ним и нависает сверху, упираясь руками в матрас на безопасном расстоянии от худого тела. Нижний край его светлой кофты слегка свисает, касаясь футболки Антона — вот и вся дозволенная тактильность. Дима приближается, проводит носом вблизи длинной шеи и оттуда направляется к лицу, полураскрытыми глазами отслеживая миллиметры воздуха между ними. Антон дышит ровно, пока Дима не начинает двигать тазом, имитируя медленные глубокие толчки. Кровь приливает к щекам, внизу живота тянет, зудит, и Антон елозит взад-вперёд, подстраиваясь под искусственный ритм. Формально измены нет, когда он задыхается от оргазма и физической тоски; но измена явно происходит, когда он сыпется с его шуток, расцветает от его похвалы, успокаивается от его поддержки, светит от его редкой улыбки. Когда думает, что они знакомы тысячу лет, и не понимает, как прожил без него свои первые семнадцать. Когда мимолётного взгляда достаточно, чтобы почувствовать себя Иудой. Дима плавно останавливается. Антон понимает намёк с полувзгляда, дотягивается рукой до чашки с фруктами и берёт банан, чувствуя себя при этом абсолютным придурком. Аккуратно очищает от кожуры наполовину и кладёт на пах. Дима отвлекается от медитативного созерцания, опускается к бёдрам и обхватывает банан губами, начиная медленно сосать от кожуры и до темноватого кончика. Старательно обходит языком прожилки, прикрыв глаза и двигая головой. Антон, забыв снять кольца, засовывает свободную руку в штаны и бессовестно надрачивает, изнемогая от желания толкнуться в горячий влажный рот. Дима открывает глаза, чтобы насмешливо оглядеть открывшийся перед ним пейзаж, но Антон бессильно откидывает голову назад, чуть ли не выгибаясь дугой. — Дим… Дима перестаёт ухмыляться, чувствуя, как твердеет член и нарастает возбуждение. Прелюдия перерастает в реальное, физически ощутимое желание трахаться, и он, облизнувшись, оставляет измученный фрукт, чтобы подняться и нарочито строго посмотреть Антону в глаза: — Так, это я тут горячий, а ты стеснительный. Не путай роли. Антон хмыкает и громко дышит, прежде чем ответить. — Я не путаю, — выдыхает он. — Как и полагается, в какой-то момент я срываюсь, и моя истинная природа даёт о себе знать. Но можем махнуться, если тебя это заводит, — и ехидно улыбается. — Хорошо, — Дима отбирает банан, кладёт на тумбу, валится на кровать; Антону ничего не остаётся, кроме как вытащить руку из штанов и поменяться с ним местами. — Вперёд. Доминируй и властвуй. — Гхм. Закидывая руку за голову, Дима с расслабленной улыбкой наблюдает, как Антон думает, хмуря серьезную складочку меж бровей. Возбуждение растекается по телу, магнитит к Шасту страшной силой, но он сопротивляется, открывая невиданные доселе горизонты мазохизма. «Сложно, наверное, придумывать шоу-программу со стояком в штанах, — лениво думает Дима, чтобы отвлечься, — бедный мальчик». Антон хочет стереть снисходительную усмешку с его губ и потому сразу начинает мыслить в нужном направлении. — Я хочу, чтобы наш первый раз был дома, — шепчет он. — Мы бы сели смотреть фильм, а ты нудел, как он отвратительно снят. Чтобы это не слушать, я бы тебя поцеловал… — Дима прикрывает глаза и мягко улыбается. — Мы бы сосались и сосались, пока ты не взял бы меня за руку и не повел в спальню. Хочу касаться тебя везде. Здесь, — указывает на его пах, — здесь, — проводит носом возле его губ, — и здесь, — изображает, как касается ладонью груди. — Хочу, чтобы всё было как надо. Но, знаешь, братан, однажды это случится в поганой подсобке в офисе, когда мы выведем друг друга пиздец как… Дима перестаёт улыбаться. Тянется рукой к чёрным джинсам, расстёгивает и обхватывает член, слегка оглаживая себя пальцами. Антон злорадно ухмыляется, впрочем, от смущения стараясь не смотреть вниз. — Или я залезу к тебе в душ, ведь у тебя блядская эрекция на воду, — Антон не поясняет свою реплику, потому что видит понятливую усмешку. — Думай об этом каждый раз, когда идёшь принимать ванну. — Даже не надейся, — хрипят ему. — Я и не надеюсь. Я ведь знаю, что ты для этого дверь на щеколду не закрываешь. Тебе типа нравится, что за тобой могут наблюдать, да? — Вот ты сука, — Дима смеётся, как смеётся опытный шахмейстер, которого переиграли незначительной пешкой. — А куда подевалось «мальчик», «солнышко» и «Антошенька»? — Антон игриво передразнивает позовскую интонацию. — Ты снимаешься с этих… должностей. На слове «этих» гласные начинают произноситься с особым придыханием, и горячая волна проходится от низа до верха, заставляя тело напрячься на секунду-другую. Дима постанывает сквозь плотно сомкнутые губы, медленно-медленно расслабляется и тихонько выдыхает. Антон не выдерживает и уходит в душ. Когда они оба приводят себя в порядок, возводят оборонительные подушечные крепости и ложатся на боковую, Антону становится тоскливо. Он смиренно внимает баюканью хриплого голоса Димы, тиканью часов, прохладе хорошо проветренной комнаты, и всё вокруг, от протёртых тапок до наволочек в мелкий цветочек, кажется ему роднее собственной квартиры. Дом Димы пропитывается меланхоличным, обречённым ожиданием второго человека: куда ни загляни, везде по две кружки, две зубные щетки, два геймпада, два комплекта ключей, но один хозяин, подмешивающий хилую воду в крепкое уединение. Антон закономерно чувствует вину, поэтому любую эмоцию Димы, скрытую или явную, подмечает безошибочно, быстро, не искажая сути. А Дима чувствует нарастающую обиду: глушит её, затаптывает, но убить не может. Вина и обида, вина и обида — ничто так прочно не соединяет людей, как эти два тёмных явления души. — Ну и потом я съел ежа. — Что? — растерянно моргает Антон. — Ничего. Просто проверка связи, — усмехается Дима и проводит пальцами по одеялу, вырисовывая звёзды. — У вас помехи. — Да. Давно, — Антон разглядывает его, как диковинный предмет. — Я хочу тебя коснуться. Дима смотрит на него серьезно, и мышцы сводит от напряга. — Так коснись. Антон переворачивается на спину и впивает пустой взгляд в потолок. — Я боюсь, что если мы сойдёмся, ты потеряешь интерес. Я не переживу потерю сразу двух человек. Я ссыкло и эгоист. Молчание ложится душной пеленой на сердце, хоть и длится меньше минуты. — Ты так или иначе рискуешь всех потерять, — резонно говорит Дима, и Антон кивает в усталом согласии. — Да. И тем не менее я ссыкло. — Или хочешь усидеть на двух стульях. Антон поджимает губы. Формально он не изменяет. Или изменяет, но не ей.***
Формально или неформально, а в отношениях покоится прохлада. Антон затягивает с решением, молит время пощадить его, но оно бежит вперёд, делая выбор более мучительным. Между простой открытой стабильностью и хитросплетением увлекательных тайных пиздостраданий он разрывается на части. В самом деле, не остынут ли они, как только получат свободу? Не есть ли любовь побочка от дружбы? Коснуться его хочется неимоверно. Любой контакт с другой вещью — одеждой, едой, рулём автомобиля, чем угодно — становится по ощущениям странным, преувеличенным, а в сексе Антон старается ласкать, гладить, осознанно чувствовать, чтобы понять для себя самого, почему её он трогать может, а его — нет.***
Формально он заебался.
***
Они никогда не ругаются. Нет среди них двоих такой практики, не умеют они: скорее всего, потому что не существует темы, которая стоила бы настоящего срача. Но постепенно что-то начинает тикать, дёргаться, и Антон чувствует — вот ещё немного, а потом будет взрыв. Взрыв, конечно, внутренний, никому не видимый, тихий такой, скромный воронежский взрыв, который не приведёт к смерти всего живого между ними, но уж травмирует-то точно. Предчувствуя его, они общаются меньше и осторожнее. У Антона появляется время на самокопание. Несмотря на всё, ему до сих пор было неловко думать о Диме в романтическом ключе. Смотрит на него, думает: «Какой же ты пиздатый», и тут же добавляет оправдания вроде: «Ну, в плане работы там…», потом вспоминает, что в собственной голове подслушать его никто не может, но всё равно старается избегать опасных эпитетов. А однажды они сидят порознь за банкетным столом в коттедже очередного мероприятия, музыка глушит громкие мысли, и вот тогда Антон, подперев щеку рукой, наконец безопасно бормочет про себя всё, что только вздумается: от «Я хочу тебя» до «Давай тоже снимем дачу на денёк-другой, поспим, погуляем». Наверное, у него слишком глупое лицо, раз его со смехом пытаются расшевелить и увести танцевать. Но что им, обывателям, известно о муках настоящей шекспировской любви? Спустя время Дима даёт знак, и они вместе идут через чёрный выход, чтобы скурить сигаретку-другую. Когда двери за ними с хлопком закрываются, тишина лесной улицы закладывает уши. По лужам, отражающим жёлтый свет навесного фонаря, монотонному подкапыванию с крыши и влажному воздуху они понимают, что пропустили целый ливень. Тёмные сосны вокруг стоят величественными грозными тенями, но страху нагнать не могут — наоборот, они словно ограда от всего лишнего, ненужного, опасного. — Я старею, или там действительно слишком шумно? — спрашивает Дима, имея в виду происходящее внутри коттеджа: от басов, кажется, качается весь дом. — Ты стареешь, — отвечает Антон. — Там действительно слишком шумно. Дима усмехается в пустоту. Антон мнётся, но всё же говорит: — Мы можем… — Правда можем? — прерывает его Дима и оглядывается, чтобы серьёзно посмотреть ему в глаза. Ответа нет, и Дима отворачивается. Антон мысленно берёт зажигалку из кармана, нажимает на кнопку и поджигает дрова в костре собственной инквизиции. Формально, формально… хуермально. Пора уже на что-то решаться.***
После выматывающего матча их команды против команды другого тв-канала, название которого никто так и не запоминает, Дима стоит в общем душе дольше обычного, а потому, выходя в раздевалку, застаёт только переодевающегося Антона. Их шкафчики находятся в разных концах помещения, так что перебрасываться фатикой не приходится. Сегодня все разговоры неловкие, скомканные: у Антона есть новость, но он не решается её сказать. Дима спокойно ждёт, когда на него польётся водопад сдерживаемой ранее информации. Зачем-то с внутренней стороны дверцы шкафчика висит зеркало, вытягивающее реальность самым поганым образом. Наверное, сие есмь, дабы посетители побыстрее переодевались под критическим наблюдением своих кривых-косых копий, и Дима должен сказать, что работает это замечательно. Вроде бы свыкся со своим отражением, а глубоко внутри всё равно что-то стремается, мечется в неуверенности, сковывая движения и мысли. И их с Тохой антитактильные приколы только подпитывают это что-то, не дают вздохнуть свободно: а вдруг — ну вдруг — ему просто неприятно его касаться? Жить с надеждой ужасно, и если она правда назло всем умирает последней, то она меркантильная сука, не заслуживающая никаких прав. Дима ненавидит состояние неопределённости и часто сравнивает его с аварией на горной канатной дороге: тут либо до посинения ждать спасателей, либо прыгать, скрещивая пальцы на удачу. Было бы намного проще, если бы избранница Антона вмиг стала ведьмой, которая пользуется опасными любовными чарами. Но нет, девочка приятная, тихая, лёгкая на подъем — словом, такая, какая ему и нужна. Дима тоже ничего. Только проблем с ним больше. Антон тем временем подглядывает за ним через своё зеркало. Дима поправляет воротник пижонской чёрной рубашки, застёгивает браслет на руках. У Антона пожар в груди и комкообразное волнение в горле. Его распирает от того, что он хочет сообщить, но слабость в ногах не позволяет даже подойти поближе, не то что рот раскрыть. Дима ловит отражение и вопросительно приподнимает брови. Когда Антон тушуется, он лишь усмехается: — Знаю, я прекрасен среди тысяч и тысяч, но держи себя в руках. — Это правда так. Антон обходит низкую скамейку, чтобы сесть перед ним и сделать вид, будто хочет взять за руку — действие настолько привычное, что Дима даже не обращает внимания. — Хочешь подлизаться? — спрашивает Дима. — Да. Просто чтобы ты меня сейчас не побил. — А что сейчас должно произойти? Антон молчит. Волнение уходит. Он задевает тыльную сторону его бледной ладони большим пальцем, проводит им вверх, мягко касается кожи указательным и средним. Останавливается, снизу вверх наблюдая, как Дима закрывает глаза и шумно выдыхает через приоткрытый рот. Пульсация от каждого робкого поглаживания отдаётся томной стонущей болью в районе диафрагмы, и Антон поверить не может, что такое простое действие заставляет землю уйти из-под ног. При всём своём росте Антон чувствует себя крохотным тонущим человечком в большом шторме и совершенно не знает, что думать по этому поводу. Дима подвигается вплотную и несмело протягивает руки, чтобы обнять его. Замирает в сантиметре от касания, но всё же решается, кладёт ладони на плечи и прижимает к себе. Антон утыкается носом ему в живот, обхватывая руками за талию. — Докатились, — просипел Дима. — Я либо кончу, либо умру. Горячая волна из смеси разнообразных чувств обжигает, заставляет сердце долбиться о бедные тощие ребра. — Тут есть твой любимый душ, так что ничего страшного. Дима темновато усмехается. — Антон, — собственное имя Антон не узнаёт и потому отзывается с небольшим промедлением. — Это ты на прощание или… — Или. Антон поднимает голову. — Прости, пожалуйста, я слишком много тупил. Я больше так не буду. — Ты говоришь это каждый раз, — Дима впервые за долгое время по-настоящему улыбается, гладит его по светлым волосам. — Но я ещё не отошёл, и временами это будет проявляться. — Я понимаю, — закрывает глаза Антон, — я понимаю. Дима целует его в макушку.***
Залитый солнцем дворик арендованной дачи располагается недалеко от речки, тощей настолько, что могла бы конкурировать с Антоном. Здесь спокойно, тихо, хорошо; время смилостивилось и теперь течёт медленно, как густой янтарный мёд. Антон шуршит листьями, пока добирается до длинного косого бревна, заменяющего им скамейку. На нём Дима точит деревянный колышек ножом — Антон не припоминает вампиров поблизости, но это же Дима, у него должна быть какая-то вразумительная причина. — Мужики сказали, что вечером будут готовить мясо, и если мы им очень понравимся, то даже примут в свой круг алкоголиков, — говорит он, присаживаясь рядом. — Воодушевляет, — отвечает Дима и бросает готовый колышек к пяти идентичным. — Мы можем предложить им сыграть в городки на спор. — Колы же застрянут в земле, — озадаченно хмурится Антон, воспринимая всё всерьез, и Дима еле скрывает улыбку. — В этом и смысл. Они проиграют. Они переглядываются. Лицо Антона сначала вытягивается, потом проясняется и в конце концов обретает просвещенное выражение. Дима, не сдержавшись, прыскает со смеху. — Какое ты мудло, оказывается, — Антон ставит подбородок ему на плечо. — Уважаю. Первый месяц они не могли друг от друга отлипнуть. Постоянно казалось, что это временно, что нужно хватать — в прямом смысле — возможность, пока она есть. Дима до сих пор ловит себя на мысли, что иногда нарочно треплет Антона за волосы, чтобы удостовериться, что он не больная проекция его мозга, а настоящий тёплый человек. До секса тоже дошли не сразу. Было неловко, странно, неуклюже, словно они нарушали непреложные заповеди, и любые намерения сводились либо в шутку, либо в простые ласки. Только когда нашлись все чувствительные местечки на теле, от изгиба шеи до внутренней стороны коленки, только когда внизу живота заныло так, что искры из глаз посыпались, вот только тогда это случилось само собой — не в подсобке всё же, а дома. У них дома. Дима поворачивает голову и мягко улыбается. Антон обнимает его, касается везде — в особенности здесь, здесь и здесь, — чувствуя такую свободу, какую не ощущал, наверное, никогда.