Воин

Мало что Шань Ю уважает больше, чем силы природы. Человеческую силу, конечно, тоже, хотя сама по себе она ничего не значит. Еще инстинкт; он понимает инстинкт, полагаясь на него так же быстро и верно, как Хаябуса. Храбрость. Хитрость. Жизнестойкость. У императора нет ничего из этого, и хоть Шань Ю ранен и связан, он не кланяется ему. Приходят мужчины, чтобы заставить его склониться, их оружие бьет его по спине и коленям, но Шань Ю не кланяется никому, кто этого не заслуживает. — Ты победил меня не сам, — говорит он с ухмылкой, не обращая внимания на болезненные ожоги, растянувшиеся по щеке. — И поэтому я не уважаю тебя. В твоей империи есть только один человек, перед которым я бы склонился. Фа Мулан. Он узнаёт ее имя, имя воина с горного перевала — крошечной, ничем не примечательной, в которой нет ничего, что говорило бы о ее величии, кроме горящих глаз — но такой же умной и яростной, как и любой из хищников, с которыми Шань Ю когда-либо сражался. О ней говорят шепотом и криком — он слышит рассказы о ее храбрости, переданные стражниками, что слишком трусливы, чтобы приблизиться к нему даже в его ослабленном состоянии; слышит восторженные грезы о ее красоте; слышит насмешливые комментарии о ее месте в обществе и том, как она не вписывается в него. И теперь он не может не согласиться. Это одна из проблем Китая и его правления: как он стремится сдерживать половину своего населения и обращается с ними, как с племенными коровами. Они не заслуживают своих женщин; ни в одном из них нет ни капли того, что делает Фа Мулан собой, хотя Шань Ю всегда будет сомневаться, что она человек, а не скрытый дракон. Ибо она сильна, она храбра, и всякий раз, когда ожоги заставляют его жаждать содрать с себя кожу, он вспоминает ее: прекрасную в своем неповиновении, уравновешенную и быструю, как река, непримиримую и неумолимую, когда она повергла его. — Очень хорошо, — говорит император с обманчивым спокойствием. — Тогда мы пошлем за ней. И ты склонишься. Шань Ю мечтает о Фа Мулан. Ее странствие не будет быстрым. Шань Ю хорошо знает это; он слышал, что ей дали три дня, чтобы приехать и приготовиться. Она мучает его, как во сне, так и наяву, воин через время и пространство, и никогда не покидает его мыслей с момента, когда он увидел ее на той горе. Если бы у него был меч, он пел бы для ее крови. Интересно, думает Шань Ю, а с ней бывает так же? Интересно, чувствует ли она это, слышит ли битву через сталь, зовет ли ее смертельный танец так же сильно, как и его. Шань Ю не сомневается в этом. Он видел ее глаза. Беспокойный, он ждет. Фа Мулан не приходит с солнцем. Вместо этого она прибывает с бурей — с воющими ветрами и стремительными темными тучами, грозящими штормами на горизонте, — и это подходит ей, думает он. Она принадлежит к серой силе шторма, к мощи еще не подошедшего тайфуна, неумолимого, вызывающего и непреклонного. — Император сказал, что ты будешь говорить только со мной, — говорит Мулан, и голос и глаза ее холодны, как лавина, которую она обрушила на них. Но в них есть и искра, та, которая заставляет его думать, что он не единственный, кто проклят снова и снова облегчить ей победу, быть взволнованным борьбой с — наконец, наконец-то — кем-то достойным. — Я хочу знать почему. Шань Ю шаркающим шагом подается вперед, несколько удовлетворенный тем, что она отказывается вздрогнуть, как все остальные. — Никто в этом королевстве не заслужил моего уважения так, как ты. — Император… — начинает Мулан, но Шань Ю качает головой, и на губах его появляется усмешка. — Император ничто, — ухмыляется он. — Я не стану кланяться тому, кто, сидя на золотом троне, посылает людей на смерть. В моих землях вождь, не сопровождающий своих людей верхом, недостоин им быть. — Твои земли, — усмехается Мулан. Она не отступает, даже когда он нависает над ней всей массой; Фа Мулан маленькая, но храбрее многих. — Ты опустошил наши земли. Ты убивал людей, которые не имели отношения к войне. Шань Ю смеется. Сильно, и это причиняет боль, но он не может остановиться. — Это война, Фа Мулан. Ты думаешь, ваш император неповинен? Неужели ты думаешь, что ваши люди не делали того же? Мы лишь принесли войну туда, где она уже жила. Она не смягчается. Он и не ждет от нее этого. — На Тянь-Шао были невинные. Дети. — И родители, наверное, тоже, — Шань Ю может сказать, насколько его спокойствие раздражает Мулан, по тому, как она с обманчивой силой сжимает кулаки. — В твоих глазах такой огонь, Фа Мулан, словно ты считаешь себя выше всего этого. Но ты тоже убила многих своими руками. — У тебя извращенная логика. Шань Ю великодушно пожимает плечами. — Я никогда не утверждал обратного. Я не претендую быть хорошим или всезнающим. А ты? В комнате воцаряется тишина. Шань Ю слышит эхо капающей воды, шороха цепей, размеренного дыхания Мулан — все это отражается от стен его камеры. Есть что-то в том, как она держит себя, будто каждый взгляд, брошенный в ее сторону, содержит скрытый клинок, словно каждое слово пропитано ядом. Это женщина, которая задыхается, увядает под железными оковами правил, установленных для нее. — Посмотри на себя, — говорит он почти сочувственно. — Без цели, не знающая своего пути теперь, когда война закончилась. Мулан напрягается. Золото императорского медальона на ее шее блестит на свету — еще одна цепь, связующая воина с ее страной. — Ты сам не знаешь, о чем говоришь. — Значит, ты удовлетворена? — Шань Ю мрачно усмехается. — Тебе нравится то, что тебя заставляют делать? Жеманничать перед политиками, сдерживать свой ум и речи, хотя могла бы поставить их на место, если бы захотела. Превратиться из могучего воина в племенную кобылу, как только тебя выдадут замуж. Мулан не отрицает этого. Ее плечи безропотно опускаются, застыв от того, что она вечно сдерживает свою истинную ценность. — Твои слова ничего не меняют. Шань Ю закрывает глаза, наслаждаясь темнотой. — В моих землях, — говорит он, — с моими воинами ты была бы на своем месте. — Я не присоединюсь к тебе, — Мулан еще больше напрягается, сверкая подобно молнии. — Я не отпущу тебя на свободу. — Я об этом не прошу, — Шань Ю улыбается. — Но теперь ты всегда будешь думать об этом. Когда меня казнят, когда ты вернешься на свою маленькую ферму и выйдешь замуж за лучшего жениха, когда твой меч заржавеет, а доспехи рассыплются, ты вспомнишь об этом. И ты задумаешься. Ты спросишь себя, кем ты могла бы стать. Шань Ю кланяется ей, через силу растягивая затянувшиеся раны — ее, все нанесенные ее рукой, он никогда не сталкивался с тем, кто настолько полно побеждал его, — но не насмехаясь. — У меня только одна просьба, Фа Мулан. Он смотрит ей прямо в глаза. Воин оглядывается назад. Непреклонная, неумолимая, яростная, как огонь, но она слушает. Единственная, кого он мог бы назвать равной себе, стоит перед ним, и что-то горит в его груди. — Когда меня казнят, — заканчивает он, — я хочу, чтобы ты нанесла удар. В конце концов, она единственная, перед кем он склонился.