⌘
Его зовут Сэхун, и он действительно приходит каждый день. Занимает тот же столик, который будто перестает существовать для всех вокруг, и ждет только Бэкхена. Слушает его песню, выжигающуюся строчками на душе, и с каждым разом будто теряет свою тьму. После того самого вечера Бэкхен больше ни разу не чувствовал тот дикий и необъяснимый страх. Лишь предвкушение, отчего-то морозной свежестью ощущающееся на коже. — Сегодня у тебя выступление только для него, — говорит Чонин и протягивает очередную бутылочку с зельем, при одном взгляде на которое Бэкхену почти тошно. Хочется ответить, что уже с неделю он и так выступает лишь для одного, но отчего-то всколыхнувшееся волнение не дает произнести ни слова. Бэкхен лишь берет флакон и кладет в карман, окончательно решая оставить его там. Уже позже, в приватном зале, он успевает пожалеть об этом решении несколько раз, судорожно сжимая микрофон. Сэхун смотрит так, будто Бэкхен и есть его свет. Тот самый, которого в нем самом уже совсем не осталось. Он всегда подается вперед, стоит только первому слову песни сорваться с губ, и смотрит такими глазами, что у Бэкхена сжимается все внутри. Каждый раз он поет Сэхуну о любви, но лишь сейчас понимает, что где-то они все просчитались. Ровно в тот момент, когда глаза Сэхуна заливает непроглядным черным, а сам он подходит ближе. Впервые сокращает расстояние так сильно и тянет к себе, заставляя замолчать. Бэкхен дышит судорожно и ежится от внезапно охватившего холода, когда чужой нос жадно втягивает воздух за ухом. — Как же вкусно они пахнут... — почти рычащее и жадное в шею между громкими вдохами. — Как же я долго держался... Больше не смогу... У Бэкхена все вопросы выбивает из легких, когда его целуют. Вместе с ускользающим сознанием приходит и понимание.⌘
— Когда ты собирался мне сказать? Когда ты собирался мне сказать, что он из дэмов*? Бэкхен смотрит на брата даже не обвиняюще — сил на какие-то эмоции у него все еще нет. Но то, что он видит в виноватых глазах, причиняет боль. — Ты ведь вообще не собирался мне говорить? Хочется истерично смеяться, когда до Бэкхена доходит: единственный близкий человек, а готов забить последний гвоздь в крышку его гроба. — Все должно было пройти гораздо легче! — Кенсу подается вперед и хочет коснуться в успокаивающем жесте, но Бэкхен отшатывается. Брат поджимает губы и отводит глаза. — Он должен был просто приходить на выступление, слушать твою песню, как все, пока не станет овощем. Все. — Ты ведь понимаешь, что теперь он хочет только меня? Не успокоится, пока не выжрет всю душу. На это плевать боссу, но ты — мой брат, Кенсу. В больших глазах искренняя вина и страх — до Кенсу начинает доходить, к чему это все может привести. Да даже один поцелуй мог стоить Бэкхену нескольких лет жизни. Брат молчит какое-то время, а потом признается, еле двигая онемевшими от страха губами: — Этот заказ нашел Чонин, он нашел даже зелье, чтобы не было никаких последствий для тебя. Чонин. Ну конечно. И тут Бэкхен задает главный вопрос: — Сколько? Кенсу испуганно вскидывает на него взгляд, но понимает, что лгать больше нет смысла. — Вся часть моего долга. У Бэкхена подкашиваются ноги, и он первое время даже позволяет брату сжать себя в отчаянных объятьях. — Я бы никогда тебя не бросил! Мы погасили бы мою часть, а потом поделили бы твою. Я бы никогда не смог! Не смог бы, да. Зато Чонин, влюбившийся по самые уши во все еще не утратившего свою наивность Кенсу, смог бы. И сделал. Потому что действительно готов на все ради своей любви. И брат, втянувший в свое время их в это из-за глупой влюбленности в подлого человека, всегда будет лишь помехой. — Нет, — решительно качает головой Бэкхен и выбирается из объятий. — Как только покончим с этим, ты действительно уйдешь, Кенсу. Говорит с напускной уверенностью, а про себя добавляет: «Если переживу».⌘
Кенсу — его брат, также получивший наследие от их матери**, но все же никогда не понимал, как именно все это работает для самого Бэкхена. Ведь песни его вещие. Он, воспевающий богатство для очередной алчной свиньи, действительно приносил ему деньги. Каждая песня о власти давала больше, чем человек мог унести. Теперь же Бэкхен поет о любви, и свою жертву она уже нашла. Окончательно Бэкхен понимает, что сам себе накликал погибель, когда в очередной раз приезжает к Сэхуну. После того первого, размывшего все недомолвки поцелуя он пел теперь только у него дома. Зелье Чонина, отгоняющее страх и заставляющее чувствовать только светлое — самое вкусное и настолько необходимое для дэмов, не позволяет держать себя в руках. И Бэкхен запускает пальцы в иссиня-черные волосы Сэхуна, пока тот лежит у него на коленях, нежно перебирая их и рассматривая. Они, переливаясь на солнце, резко контрастирую с бледной кожей самого Бэкхена и Сэхуна, что с каждым днем все больше превращается в тень самого себя. Редкие всполохи сознания и жажды жизни подталкивают сжать сильнее и оттянуть до боли — проявить хоть какую-то борьбу. Но потом Сэхун смотрит на него своими абсолютно черными глазами, блестящими нарастающим безумием, зелье сильнее начинает играть в крови, и Бэкхен сдается. Сам тянется жадно за поцелуем, уже абсолютно не обращая внимания на холод. Кажется, он перестал его чувствовать вовсе. Кенсу считал, что все пройдет легко, да только и предположить не мог, что убивать Бэкхен может не захотеть. Он теперь просто не сможет, отравленный накликанной любовью и безумием, кажется, передающимся через поцелуи. Во все более редкие мгновения всполохов здравого смысла просыпается ненависть — к Сэхуну, к боссу, к мерзавцу, по вине которого они с Кенсу когда-то оказались почти в рабстве, к хладнокровному и влюбленному Чонину, даже к наивному Кенсу. Но больше всего — к самому себе. Только гнилое чувство, теперь держащее под контролем и без всяких зелий, не дает даже петь смертельную песню. И все доходит до крайности. — Что же ты делаешь? — выдыхает Кенсу испуганно и бросается к нему, сжимая в объятьях и позволяя выплакать хоть часть внутренней боли. Вокруг них по полу небольшой личной комнатки Бэкхена — черные перья, слезами рассыпанные там, где впервые с детства Бэкхен распустил крылья. Когда долго сдерживаешь дар и не подпитываешь свет, начинаешь терять себя. — Оно того не стоит, слышишь? — шепчет заполошно Кенсу сквозь слезы ему в макушку. — Ты должен бороться с этим. Ты ведь всегда был сильным, брат. — Кто? — задает Бэкхен хрипло давно мучивший его вопрос. Кто именно заказал Сэхуна и, возможно, знал, к чему это все приведет. Кенсу молчит какое-то время, а потом сжимает в объятьях сильнее. — Он сам. Сам, понимаешь? Нашел Чонина и сказал, что именно так должен уйти — почувствовав то, что раньше он мог лишь забирать у других отголосками. Бэкхену кажется, что он был изначально готов именно к такому ответу. Сэхун казался слишком умным для того, кто не понимает, что бросается в объятья собственной погибели. Кенсу извиняется нервным шепотом, целует его в висок и повторяет: — Ты должен бороться. Да только сказать гораздо легче, чем сделать.⌘
Искусственный и делающий мертвецки бледным — так бы описал Бэкхен сейчас свой внутренний свет. Из зеркала на него смотрит абсолютный незнакомец, исхудавший, бледный и с темными кругами под глазами. Бэкхен смотрит на самого себя с холодным безразличием. Наверное, так происходит окончательное смирение. Дверь комнаты открывается, и Бэкхен видит в зеркале Чонина. Тот встречается с ним глазами и отводит взгляд. Будто ему неприятно смотреть. Возможно, даже стыдно, но Бэкхен сейчас не способен на эмпатию. — Готов? Бэкхен не утруждает себя ответом и просто молча идет к выходу. Чонин внезапно придерживает его за руку, застывая на мгновение. Его широкая ладонь слишком легко обхватывает истончившееся предплечье. Поднимает взгляд, и Бэкхен даже сглатывает от вины в темных глазах возлюбленного его брата. — Не нужно, — шепчет Бэкхен непослушными губами и высвобождает руку. Слышать хоть что-то от него он совсем не готов. Чонин поджимает губы, хмурится и кивает, молча протягивая флакон из темного стекла. Его спасение и погибель. Бэкхен думает несколько мгновений и молча проходит мимо. Сегодня ему нужен весь его страх. Сэхун встречает его лично, и Бэкхен впервые за долгое время внимательно его рассматривает, задерживаясь взглядом на заострившихся скулах будто высохшего лица. Чужие глаза — непроглядная чернота, вмиг затопившая глазные яблоки, стоило им только столкнуться взглядом. Голод. Многократно возросший голод вместе с гнилым чувством, о котором так много пел ему Бэкхен. Он закрывает за собой дверь, окончательно отрезая себе путь назад, и оказывается в крепких жадных объятьях, заставляющих кости неметь от нахлынувшего смертельного холода. Теперь зелье не греет кровь, и безумный страх заставляет сердце замирать, когда Бэкхен встречается с черной гладью чужих глаз. Накликанное чувство горечью оседает на языке с первым поцелуем, не разгоняющим стынущую от ужаса кровь. Бэкхен обхватывает бледное лицо ладонями и сам оставляется несколько горячих поцелуев. Не в силах бороться с отравой в душе. — Спой мне, птичка моя, — шепчет хрипло Сэхун. Его любовь, его погибель. Его жизнь, утекающая каждое мгновение. Их общее безумие в поблекших глазах. Последняя песня Бэкхена должна стать колыбельной. ___________________________ * В рамках работы немного изменила название существ. Будем считать, что это сокращение от латинского «demento», от которого явно образовала сама Роулинг. Здесь они питаются светлыми эмоциями, а эмоции я напрямую связываю с душой. В минуты их слабости у них заливает черным глазные яблоки, а на потенциальную жертву, из которой начинают тянуть эмоции, находит могильный холод. ** Как многие, думаю, поняли, Кенсу здесь — Алконост, другая райская птица из славянской мифологии. Потому они у меня здесь братья, потому я называю светом их якобы райскую принадлежность, ну а дар этот, по моим понятиям, мог перейти только от матери. Пение Алконост настолько прекрасно, что услышавший его забывает обо всём на свете именно на мгновение пения; у пения Сирин же накопительный эффект, медленно сводящий с ума.