Слишком

Московские пробки, бессмысленные и беспощадные, раздражали не меньше, чем монотонное ноющее покалывание где-то в районе висков, — если бы не Кир, сидящий рядом на водительском и отвлекающий своими остроумными комментариями относительно всяких видосов, просматриваемых от скуки, Руслан бы точно сошёл с ума. В Питере нет пробок, и вообще в северной столице уютнее и легче дышится, а московский монументализм и людской муравейник не давят сверху, но… В Питере нет Баженова, а значит, пара-тройка маек и кофт, с присущим ему аккуратизмом и педантизмом сложенных в чемодан, заряженные на максимум наушники и многочасовая поездка на сапсане стали уже привычным ритуалом, который Усачев, несмотря на загруженный плотный график, для себя вырывал хотя бы пару раз в месяц. И так было бы и сейчас, если бы не разрушившая все его планы пандемия. Эти полгода дались обычно жизнерадостному парню, не унывающему, казалось, никогда, ой как нелегко — как бы он ни пытался скрыть это даже от самого себя. Конечно, Руслан не привык сидеть без дела и предаваться апатии — он всегда находил, чем себя занять, но в этот раз его собственные алгоритмы дали сбой. Ему самому не нравилось то, что порой он, отвлекаясь от экрана ноутбука или книги, вдруг утыкался немигающим взглядом в стену, не видя перед собой ничего, и зависал в собственных мыслях, слишком далёких от позитивных и радужных. Ему не нравилось то, что он снимал и писал, и он начинал всё заново, но ему снова не нравилось, а идеи ускальзывали словно бы из-под пальцев. Наверное, именно это чувство Баженов называл грубым, но метким словом «херово», и единственным выходом Усачев видел одно — обмануть самого себя. Он «развлекался», как мог: заслушивал до дыр песни Тимати, ища, к чему ещё можно прикопаться, ломал ещё не почившие в не очень высокотехнологичных муках «ирбисы», придумывая, как бы ещё протестить ноутбуки, скупленные по всему городу в разных магазинах, а потом и вовсе побрился налысо — просто так, чтобы не видеть каждый день в зеркале одно и то же. Его бесило угасающее пламя в глазах, бесила его причёска, бесила бледность кожи, не видящей солнца, и по ходу, он уже начал бесить сам себя. Без Жени всё оказалось не то, не так и вообще никак. Пусто, грустно, бесполезно и лишено всякого смысла. Машину, проехавшую чуть больше полуметра, снова дёрнуло вперёд и сразу же резко повело назад, и Руслан невольно закатил глаза, проводя пальцем по экрану нового «Самсунга». Он не знал, почему Женя до сих пор не оборвал ему телефон, — или знал, но не хотел думать о том, что в очередной раз проехался по нему, как катком по асфальту. Не приехал сразу, как мог бы, убив драгоценное время бесполезными прогулками по центру Москвы, — бесполезными, по мнению Баженова, конечно. Усачев же уверял себя, что это нормально. Отобрать у него это — всё равно что Женю заставить снимать обзоры без мата и хвалить Фонд кино, рассыпаясь в благодарностях. Так же нереально, противоестественно и глупо. К тому же, сам бы Усачев вряд ли радовался тому, если Баженов, вкрай ебанувшийся от разлуки и становящегося уже невыносимым расстояния, вдруг решил бы приехать к нему в то самое время, когда сам Руслан подыхал бы от постоянной зубной боли, творческого кризиса и двухмесячного простоя, — ничего хорошего из его приезда всё равно бы не вышло, и это была первая причина. Вторая — Усачеву жизненно была необходима перезагрузка. Недели домашнего заточения показались для него, привыкшего к путешествиям и новым впечатлениям, самой настоящей пыткой. Обычно позитивный, не умеющий долго усидеть на одном месте, а уж тем более в четырёх стенах дома Руслан, вдруг превратившийся в нервную капризную сучку, вечно всем недовольную, — вряд ли Женя такое заслужил, а значит… Работа, отдых на Алтае, съёмки во Владивостоке, поездки, вечеринки и опять работа — времени порой не хватало даже на то, чтобы наконец нажать на значок вызова и услышать по привычке чуть злой, но родной голос Евгена. Пусть за это придётся скоро расплатиться собственной задницей — Усачев был готов и не к такому. Вот только машина ехала слишком медленно, Агашков зубодробительно долго давил на клаксон плетущейся впереди «девятке», отчего барабанные перепонки скоро просто взорвутся, — Руслану ничего больше не оставалось, кроме как вжаться в сидение спиной, натянуть шапку пониже на уши и, устав слушать грёбаные длинные гудки, сбросить звонок. Может, спит. Или монтирует обзор очередного «шедевра» русского кино в наушниках, отключившись от всего внешнего мира. Образ жизни Баженова не был маньячно упорядоченным, да и просто по-человечески организованным тоже не был: спал, ел и работал он когда заблагорассудится, а про первое и тем более второе нередко и вовсе забывал. Надо было, наверно, что-то написать, но Руслан спрятал телефон в карман и закрыл глаза, пытаясь хотя бы немного подремать. Вряд ли ему удастся выспаться сегодняшней ночью, а однотипные вопросы, софиты и вспышки фотокамер его конкретно утомили. Нет, конечно, Усачев нормально переносил все тяготы свалившейся на него с десяток лет назад славы, но не сейчас, когда мыслями он был не в душной студии, а где-то далеко в уютной подмосковной глуши, смотрел в нереальные глаза Жени и лениво исцеловывал его грудь и шею. От осознания того, что осуществления этого простого человеческого желания его лишают (ему не хотелось думать, что вовсе недавно он лишил его себя сам), Руслан сильней, чем нужно, сжимал пальцами олдскульный большой микрофон, когда мозги приходилось напрягать остроумными ответами на тупые вопросы, а эти самые мозги плавились от картинок, подбрасываемых слишком богатым воображением, и невозможного уже ожидания. Откровенная усталость и внушаемая самому себе мантра сработала — Руслану удалось немного поспать. Тяжёлая рука Кира начала тормошить его за плечо, казалось, уже через десять минут после того, как он зажмурил веки, давая себе обещание не разлеплять их ни под каким предлогом ровно до тех пор, пока рядом не покажется черепичная крыша дома Жени, спрятанного за высоченным забором. Всю былую сонливость как рукой сняло — хватая лежащий на заднем сидении рюкзак и поправляя совсем съехавшую вниз шапку, Усачев кивнул Агашкову, поднимая вверх сжатый кулак — одновременно знак благодарности и прощания, и на ходу вновь набрал номер Баженова в надежде, что на этот раз этот придурок, от которого никогда не знаешь, чего ожидать, всё-таки возьмёт трубку. Трубку Женя не взял — стремительно мрачнеющий Руслан уже готов был начать изо всех сил барабанить в ворота (а торчать здесь до самых седин — или московских ночных холодов — ему точно не улыбалось), как те вдруг открылись, и в каких-то двух шагах от себя Усачев наконец-то увидел Баженова. Тот, закрывая пламя зажигалки своими донельзя длинными и тонкими аристократичными пальцами (эстет внутри Руслана от этой картины всегда непередаваемо ликовал), пытался прикурить на ветру и, кажется, вовсе не обращал на гостя никакого внимания. — Пам-пам! Руслан вмиг изобразил на лице фирменную улыбку, обнажая идеально белые ровные зубы и пытаясь в полутемноте при тусклом свете садовых фонарей разглядеть Женю получше. Конечно, он знал, что увидит очевидное: бледное лицо, заросшее бородой, синяки под глазами от недосыпа, неизменную помятую чёрную майку и неумело скрываемую радость в уголках губ, раздвинутых в подобии улыбки. Поначалу такая Усачева откровенно раздражала — в ней сквозило какой-то снисходительностью, приторной до горечи, но чем больше он узнавал Баженова, тем больше в эту полуулыбку влюблялся. Особенно если она предназначалась ему. Особенно когда разгадал её тайный, но на самом деле лежащий на поверхности смысл. — У тебя есть время, пока я докурю — а курить, так и быть, я буду максимально медленно. Пройдёшь внутрь, снимешь нахуй все свои шмотки и будешь ждать меня в душе. Руслан скользнул внимательным взглядом по казавшемуся статичным лицу Жени. Застывшая каменным изваянием броня трещала по швам под его напором — Усачев видел взгляд Баженова, и он сказал ему обо всём. Баженов тоже скучал, сходил с ума не меньше его (а наверное, даже и больше), лез на стены и скурил за это время не один десяток, и даже не пять, пачек сигарет по нему. И как он всё ещё сдерживается, оставалось для Руслана загадкой. — Лучше кури быстрее, Баженов. Ждать тебя долго — как-то не очень, — на ходу скидывая с плеча рюкзак, ответил Усачев. Видя, что Руслан всё с той же яркой улыбкой следит за тем, как изящные пальцы Жени сжимают сигарету и почти лениво прислоняют её к губам, тот уже хотел было потушить окурок о ветку ближайшего дерева и как следует поцеловать эти изогнутые пухлые губы. Но Усачев с хитрым смешком увернулся, одним быстрым прыжком отскочив в сторону, и наконец пошёл в сторону дома, благоразумно решив, что всё-таки впредь не надо больше злить Баженова, динамить и заставлять его ждать. И так уже нарвался. Но кто сказал, что ему такое не нравилось? Массивные серые кроссовки, тёмно-зелёная толстовка, с виду простые, но удачно облегающие джинсы, уже почти сросшаяся его головой чёрная шапка — Руслан раздевался медленно, попутно бросая томные взгляды самому себе в отражение большого зеркала в прихожей. На этот раз губы всё-таки обожгло требовательным поцелуем — сначала он уловил едкий запах табачного дыма, который, по-честному, не особо любил, затем — ощутил силу опустившейся на ягодицу, всё ещё обтянутую бельём, ладони и жар, заливший заодно и всё внутри. А уже потом столкнулся с требовательным и не терпящим дальнейшего промедления взглядом пронзительных зелёных глаз. Чужой язык толкнулся в рот, пальцы крепко держали затылок и шею, не давая отстраниться ни на миллиметр, и Усачев сдался, издав первый на сегодня стон. Ответом ему было сдавленное мычание, и он оторвался, приводя в порядок дыхание и свихнувшееся сердцебиение. — И что, ничего не скажешь даже? Разорвав поцелуй, Руслан снова одарил скрестившего на груди руки Баженова очаровательнейшей улыбкой и красиво прогнулся в спине, стаскивая с себя боксеры. Знал бы он Женю немного меньше — наверняка подумал бы, что тому глубоко похуй на всё происходящее и долгожданный приезд Усачева ему как козе баян. Но Руслан видел, как натянулась ткань его джинсов в районе ширинки и как старательно он прячет разгорающийся в глазах пожар; прячет, но ни хуя это у него не выходит. Слишком долго они не виделись, чтобы так просто следить за тем, как Усачев трётся ногой о другую, переступает через собственное бельё, призывно подмигивает, увлекая за собой, — провоцирует, гад, — и скрывается за дверью ванной. Наверняка зная, что уже через какую-то секунду все тумблеры сорвёт ко всем херам, эта самая дверь с громким стуком ударится о косяк, и Женя, скупым, но быстрым жестом срывая с себя майку, станет рядом с ним под горячие струи воды, откровенно наплевав на то, что оставшаяся одежда может намокнуть. — Что тебе ещё сказать? За полгода по телефону не наговорился? — Ну, например, что очень рад меня видеть. Или, наоборот, зол, что я так долго не приезжал. Наконец при нормальном освещении Руслан сумел рассмотреть Баженова получше, но тот не дал просто пялиться на себя — встал максимально тесно, схватил Усачева за плечи и вжал в стену душевой кабины так, что из груди тут же выбило весь воздух. Но улыбка так и не сползла с губ Усачева ни на мгновение. — Ты мне лучше вот что скажи, — обжигая дыханием лицо и параллельно избавляя себя от остатков одежды, с привычным негодованием в голосе прорычал Женя.  —Как ты, блять, до такого докатился? Нахера ты красил ногти? Да ещё и на какой-то сомнительной тусне. Опустив голову вниз и откровенно смеясь, Руслан попытался помочь Баженову, но, по-честному, больше мешал — и не сразу заметил, как его руки оказались прижатыми к чуть запотевшему кафелю над головой. Подушечки пальцев почти нежно провели по его зажмуренным векам, бровям, спустились по щекам на губы, вдавливая их до проступающей белизны, — и это так контрастировало с привычным Женей, что из глотки Усачева вновь вырвался невольный стон. — Сегодня лак, завтра — мэйк, а послезавтра — платье? Два пальца толкнулись в рот, лишая Руслана хоть какой бы то ни было возможности оправдаться — то ли Баженова действительно не волновало, как именно проёбывал своё время Усачев на бессмысленных, по его мнению, вечеринках, то ли сейчас просто проверял его на прочность. Не один ты умеешь играть, Руслан, как оказалось. От неожиданности и поволоки, затуманившей весь мозг, Усачев даже поперхнулся и перестал соображать. Но тех нескольких секунд, на которые его оставили в покое, пока сам Женя наконец снимал с себя последние элементы одежды, ему хватило, чтобы с хитрой улыбкой, взяв в руки гибкий душевой кран и направив в шею и грудь Баженова струю, другой рукой сжать его уже наверняка ноющий член и горячо выдохнуть в ухо: — Озвучиваешь свои скрытые фантазии, Женя? Когда он называл его имя так — непривычно для себя растягивая слоги и делая упор на ударный, Баженов наверняка сходил с ума. Этому Руслан находил подтверждение во вновь полыхнувших глазах — как будто в них плавили изумруды, и в табунах мурашек по его телу. Усачеву нравилось так: считывать крохи эмоций с мраморного лица, особенно если сильнее сжать пальцы на члене и провести снизу-вверх вот так — у него будет совсем немного времени до тех пор, пока Женя окончательно не потеряет контроль и не сорвётся. — Так вот почему ты постоянно изображаешь баб в своих обзорах. Мог бы сразу мне сказать, а не кидать непонятные намёки. Кстати, когда я в прошлый раз пытался примерить один из твоих париков, ты назвал меня конченым идиотом, а сейчас… Быстро-быстро проговорив слова — словно от того, успеет он всё сказать или нет, зависит как минимум его жизнь, Руслан коротко рассмеялся. И тут же захлебнулся собственным смехом, когда руки Жени, с силой надавив на шею и плечи, вынудили его упасть на колени. Пальцы Баженова сжали скулы и щёки, отчего губы невольно сложились в трубочку, и в рот быстрым движением толкнулся член. — Заткнись. Женя был на грани. По крайней мере, такой вывод напрашивался у Руслана, когда он слышал этот слишком хриплый голос и нетерпеливый тон. С непривычки Усачев начал чуть давиться, чувствуя, как безо всякой излишней прелюдии Баженов вошёл по самую глотку, но тот и не думал сбавлять обороты. Слишком долго он ждал. Слишком долго ждали они оба: но сейчас не время было думать о том, что надо было всё-таки вырваться раньше и приехать уже давно, потому Руслан лишь сильнее расслаблял горло, плотнее смыкал губы и, в попытке хоть как-то хватануть ртом живительный воздух, вдруг взялся рукой за основание члена, контролируя глубину проникновения и помогая себе. Но такой поблажки Женя давать ему не собирался. — Убери. А лучше — дрочи. Тебе же тоже хорошо. Но и Усачев не собирался сдаваться. Ему бросили вызов — и он принял его, даже не пытаясь скрыть хитринки в глазах. Конечно, Руслан послушался, опустил руки и прикоснулся к себе, но словно в отместку выпустил член Баженова изо рта. Облизал чуть поблёскивающие губы и, пользуясь секундным замешательством Жени, пощекотал кончиком языка головку, вскидывая дерзкий взгляд из-под ресниц вверх. Усачев не смог бы пропустить, как на мгновение расширились зелёные глаза, как Баженов тяжело поймал воздух раскрытым ртом, потому как знал — ещё немного, и все его попытки вывести из себя и без того уже едва удерживающего ошмётки контроля Женю на корню пресекут. Руслан успел ещё провести языком вверх, чуть вытягивая шею, взять член в рот совсем на чуть-чуть, обильно смачивая слюной и так же неприкрыто хитро смотря, успел двинуться пару раз и в собственный кулак. И наконец широкая ладонь Баженова обхватила его шею и затылок, утыкая в пах и крепко удерживая на месте, — пришлось даже опереться ладонями о его бёдра, чтобы не упасть. Усачев стрельнул глазами, чувствуя, как они непроизвольно наполняются влагой, как глубоко его вынуждают принять в рот, но Руслан ждал этого — и именно для этого дразнил. Усачев задыхался, через раз дыша носом, и боролся будто бы сам с собой — но да, ему это действительно нравилось, как бы на самом деле это ни звучало. Ему нравился Баженов — обозлённый будто бы на весь мир, давно уже поехавший крышей, не знающий границ и не чувствующий «берегов»; таким его видели все, но именно Руслан видел его с этой стороны, а потом, когда, обессиленные, оба валились на кровать, видел совершенно с другой. И ему нравилось знать, что глухие сдерживаемые стоны Женя дарит ему, открывается — пусть и в такой почти что ущербной форме — тоже только ему, а оттого принимал в себя его член ещё усерднее, снова послушно опуская руку к своему, уже стоящему колом и подёргивающемуся от происходящего. — Ты такой охуенный… Блять, ты просто ходячий пиздец… Рваные, произнесённые на выдохе фразы прибавляли Руслану эйфории — он изо всех сил старался, старался принять глубже, тёрся кончиком языка, позволял управлять собой и сам откровенно кайфовал. Он столько мечтал об этом в период вынужденного карантина — и теперь наслаждался каждой секундой и не хотел, чтобы всё заканчивалось так быстро. Собственный стон вибрацией отозвался где-то в горле — пальцы Жени, крепко сжимающие затылок, на секунду дёрнулись, а сам Баженов невольно подался назад, откидываясь головой о кафель — первый предвестник подкатывающего удовольствия. Внутренне ликуя, Усачев выпустил член изо рта, вновь дразняще прошёлся кончиком языка по головке и по инерции опять коснулся его пальцами свободной руки — второго приказа, впрочем, не нарушая и с бешеным темпом трахая себя сжатой ладонью. — Охуел не слушаться? Щёку внезапно охватило пожаром — напряжённая ладонь опустилась на лицо беззвучно, но более чем ощутимо. Хлопая ресницами, Руслан тут же убрал руку и поспешил ещё раз взять сразу глубоко. Он смотрел вверх на Женю, не отрываясь: испарина, перечертившая его лоб, от жара горячей воды и внутреннего огня, причиной которого был он и именно он, что откровенно льстило, дёргающийся кадык и требовательный рык делали своё дело, чтобы Усачев и сам мысленно уплывал. Упиваясь силой и мощью собственного воздействия на Баженова, Руслан вдруг напрочь забыл о себе и о том, что параллельно тот хотел от него, — пальцы Жени, сжатые в кулак, распрямились, и Усачев невольно зажмурился, ожидая ещё одной пощёчины, но тут же исправился и продолжил ласкать себя. Почти нежность, с которой Баженов провёл подушечками пальцев по его щеке, а затем надавил на натянутые покрасневшие губы, — вместо предполагаемого удара — стала последней каплей в и без того переполненной чаше терпения Руслана. На остатках сил он заглотил член Жени до конца, на пределе своих возможностей, ещё сильнее зажмурился, ловя танцующие под веками языки пламени, и излился со сдавленным мычанием в собственную руку. Он задыхался, а недостаток кислорода вынуждал его ещё острее воспринимать всё, что с ним происходит. Баженов догнал его спустя несколько секунд, до боли стискивая отросшие волосы и вжимая носом в пах. Слишком. Поднявшись на ватных, разъезжающихся в стороны ногах, — не без помощи, конечно, Жени, который, как всегда, быстрее, чем он, пришёл в себя, Руслан потянулся за поцелуем. Баженов тут же накрыл его губы своими, толкаясь языком в приоткрытый рот, и, одной рукой прихватывая кожу на загривке, второй сжал горло и придушил, даря Усачеву ещё один повод поехать головой. Впрочем, когда Руслан, в очередной раз за последние несколько минут лишающийся кислорода, застонал в его рот, Женя ослабил хватку и просто скользнул губами по губам, беспорядочно водя ладонями по подрагивающему телу. С этого — с простых человеческих поцелуев — обычно нормальные люди и начинают. Но они оба и не были нормальными никогда. Баженов — тот и вовсе таким ебанутым родился, а сам Усачев… Просто в какой-то момент не узнал себя, когда вцепился в этого чокнутого, и продолжал не узнавать и впредь, когда уговаривал его, подключая все резервы обаяния, на совместный обзор, когда творил всякую хуйню, закидывал его публичными комментариями и сообщениями в личке, звонил по пьяни, а затем и на трезвую голову, маньячно отсматривал все его обзоры, делая десятки стоп-кадров за раз. Наркоман, плотно и необратимо подсевший на дозу. Амфетамин только попался ему… с побочкой. — И где же комментарии, Баженов? Ты же обзорщик, вперёд. Возмущайся или хвали. Всё ещё восстанавливая дыхание, Усачев тёрся щекой о колючие щёки Баженова, обнимая и буквально повисая на его плечах. Он знал, что все его провокации вылезают ему потом боком; знал и провоцировал намеренно, коллекционируя свои маленькие победы в шкатулках памяти. Острые, пышущие гневом и страстью взгляды, сжимающиеся кулаки, желваки на его лице — Руслану нравилось знать, что именно он вызывает такие эмоции. Но Женя по-прежнему по его правилам играть не желал. — Режиссура донельзя банальна, сценарий — бездарен, мотивация главных героев улетела в пизду ещё на стадии экспозиции, когда они пересеклись на пороге, конфликт — туда же, исход очевиден изначально, и никакой интриги. Что тут хорошего, так это персонаж. Красивый и, знаешь ли, да, однозначно талантливый — а ведь о многих его талантах, несмотря на дохуя прошедшего эфирного времени, нам до сих пор не удосужились сообщить!.. — Ладно, я ещё отработаю, — довольно рассмеялся Руслан. — Я не понял, ты мне одолжение делаешь, что ли, Усачев? Конечно, отработаешь. За тобой почти шесть месяцев должок. В невозможно зелёных глазах Баженова вновь заплясали огненные черти, и Руслан, не удосужившись даже толком вытереться, послушно направился в спальню. Идти спиной вперёд в полутьме, особенно по лестнице, ведущей на второй этаж, и при этом неотрывно целоваться с Женей было, наверное, не самой лучшей идеей, но Баженов придерживал его за спину и плечи надёжно, не позволяя споткнуться или неудачно вписаться в какой-нибудь предмет мебели, перила или косяк. И отпускал его губы лишь на секунду, чтобы вновь сказать Усачеву, какой же он невъебенный, а затем обрушивался на них с новой жаждой и силой. Всё ещё роившийся туман в голове сгущался обрывками-картинками рук Жени — его личный фетиш, — которые были везде, губ Жени, не пропускающих ни одного сантиметра его груди и пресса, голоса Жени, когда он полушёпотом говорил всякие откровения, от которых шумело в ушах и сердце выпрыгивало нахрен из груди, пальцев Жени, которые растягивали нетерпеливо, но тщательно, языка Жени, повторявшего их путь и заставляющего буквально изнывать от собственного возбуждения. Его молчания Женя не любил — и никогда не позволял. Руслан в первые минуты даже честно пытался: упираясь локтями и коленями в кровать, он утыкался лбом в собственное плечо и закусывал нижнюю губу, чтобы не издавать излишних звуков. Он и сам не знал, что это было: то ли не хотел сдаваться перед Баженовым вот так сразу, то ли в очередной раз пытался доказать свою независимость самому же себе, то ли просто и незатейливо дразнил, пытаясь завести Женю за тончайшую грань остатков адекватности, — или же всё это вместе — но молчал. — Всё-таки охуел. Совсем отбился от рук за это время. Мстительно прикусив ягодицу, Баженов отпустил по ней ещё короткий, но довольно ощутимый шлепок. От неожиданности Усачев подался вперёд, чуть не падая на подкосившихся руках, но сильные пальцы Жени, обхватившие бока и живот, удержали его на месте и вынудили выпрямиться и опереться теперь только о собственные колени. — А если так? Баженов сильно провёл ладонями по груди и прессу Руслана, безмолвно убеждая его не двигаться, и уже спустя несколько секунд Усачев почувствовал, как в него вошли два пальца — бесцеремонно и глубоко. А ещё через пару мгновений вторая рука обхватила его член — контрастно медленно и почти нежно приласкала, заставляя захлебнуться воздухом и сдержать рвущийся наружу стон нереальными усилиями. — И это ещё не всё. Баженов явно решил над ним вдоволь поиздеваться — ещё потрахав его пальцами с двух сторон, он вдруг прекратил всяческие ласки. Прошептав на ухо: «Ты ещё будешь стонать подо мной, блять!», он болезненно прикусил мочку и резко за шею повернул к себе. Руслан позволил выйти наружу лишь шумному свистящему выдоху — и это стало последней каплей. Женя больше ничего не говорил. Он лишь удвоил напор, вгрызаясь в и без того краснючие губы Усачева взрывным поцелуем, до боли сжимал шею и придушивал — до ярких точек перед глазами, смешивающихся с темнотой. Руслан ничего уже не видел перед собой, а затем и вовсе захлебнулся в ощущениях, когда член Баженова тяжело потёрся о его ягодицы — Женя дразнил, но входить не спешил. И тогда уже Усачев подался назад сам, накрывая своими ладонями его пальцы и сдавленно мыча в терзающий его рот. Хватка через несколько секунд ослабла. Руслан застонал в голос, срывая горло, и лишь тогда Баженов наконец накрыл сразу обеими руками его член, придерживая за бёдра, и натянул на себя, окончательно лишая сил на любое сопротивление. Усачев больше не молчал. Женя вновь остался победителем в этой игре, но, если откровенно, Руслан и не возражал. В такие моменты, когда каждую клеточку тела ещё заполняли нотки удовольствия, он даже искренне не понимал, какого хера, собственно, не приехал к нему раньше. К чему было насиловать обоих этой вынужденной разлукой? Зачем нужно было доводить до такого, чтобы обоим стало так херово? И разве ему может быть где-то ещё так же хорошо, как здесь, с ним? Потому, наплевав на дискомфорт в чуть саднящей заднице, Руслан вышел вместе с Баженовым на балкон, едва прикрывшись простынёй. Это, конечно, отнюдь не спасало от рано окутавшей столицу промозглой осени, охотнее вступающей в свои права как раз по ночам, но жар, всё ещё не испарившийся с тела, согревал — как согревала и рука Жени, крепко, но как будто лениво обхватившая его поясницу. Усачев не желал отрываться от Баженова ни на секунду — прижимался тесно, крепко обхватывая его спину и плечи обеими руками. Наверное, стоило бы в этой ситуации что-то сказать: что он на самом деле дико скучал и сходил с ума, что его импульсивное бритьё головы оказалось своеобразным протестом против этой ужасной разлуки, которую он пережил откровенно с трудом, что без Жени всё стало бесцветным в его обычно ярком и красочном мире, а ещё, что ему безумно хорошо здесь и сейчас, несмотря на то, что уже утром, через каких-то пять с лишним часов, ему надо будет вновь уезжать. Судя по тому, как медленно, задумчиво и почти нежно Баженов гладил его спину и чуть ниже, а ещё как он медленно курил, то и дело забывая стряхнуть пепел и сквозь зубы чертыхаясь, когда тот падал вниз, Женя думал примерно о том же. Только вот он, в отличие от самого Руслана, который даже сейчас умудрялся молчать, свои мысли озвучил. — Люблю тебя, Усачев. Нахер ты вообще в моей жизни появился? Чтоб потом каждый раз вот так съёбывать?.. Думаешь, мало в моей жизни говна? А без тебя она — говно ещё больше. Голос Баженова в тишине подмосковной ночи отдавался набатом в голове — и это тоже было слишком. Сам Женя, несмотря на рвущие душу слова, при этом оставался предельно спокойным — будто говорил о погоде. Лишь интенсивнее делал затяжку за затяжкой, прикурив вторую кряду сигарету, сжимал её большим и указательным и выпускал дым куда-то в сторону — впрочем, глядя прямо в глаза. В них отчётливо читалось какое-то отчаяние вперемешку с надеждой, неприкрытое любование и немой вопрос: «За что? За какие грехи наказание и за что награда?». Такой взгляд Баженова убивал, заставлял чувствовать себя одновременно и на седьмом небе от счастья, и последним мудаком. — Какого хера, не знаю, но, блять, люблю, понимаешь? Эта его искренность Руслана всегда поражала. Так легко обкладывая всех хуями и налево и направо разбрасываясь оскорблениями, — даже когда его мнения не спрашивали и когда «жертвы» того не заслуживали, он так просто, «между делом», говорил Усачеву эти слова. Гораздо реже, чем, наверное, Руслан хотел бы от него слышать, но и в то же время намного чаще, чем тот отвечал ему тем же. Куда проще было вырвать изо рта почти истлевший окурок, притянуть к себе за затылок, поцеловать так глубоко и жадно, как только умел, сжать густые смольные волосы и, роняя ко всем чертям чуть влажную простынь, потащить обратно в комнату — и теперь уже толкнуть Баженова спиной на кровать. Оседлать его спустя ещё пару поцелуев и несколько рваных движений рукой на члене — ещё легче, ещё нужнее, и теперь уже сам Усачев, быстро двигаясь и насаживаясь до конца, потерялся в ощущениях, когда вдруг понял, что и его переполнило до краёв. Он был вынужден остановиться и уткнуться лбом ко лбу, обжигая губы словами — горячими и дурманящими, как только что сваренный глинтвейн, приправленный разными пряностями для вкуса. — И я тебя люблю. Знаешь, без тебя, оказывается, и моя жизнь тоже — то ещё дерьмо. Такое почти горькое признание стало для Баженова полусмертельным уколом в самое сердце. Особенно в этот момент, когда, казалось, вся жизнь теплилась в его руках: Женя не был дураком, чтобы не понимать, что он для Руслана — одно из ярких пятен в его вселенной, когда Усачев для него — целая вселенная. Но когда тот говорил такие слова, всё это уже теряло всякое значение. Потому что, наверное, и вправду — друг без друга они не могут. Как часто порой не могут рядом — но порознь ещё тяжелее, ещё невозможнее. — Какой ты охуенный, блять… Нахуя ты вообще такой родился… Нахуя выбрал именно меня?.. Баженов шептал что-то как в горячечном бреду: по-другому и не могло быть, когда Руслан, приподнявшись на руках и удобно прогнув спину, снова задвигался в бешеном темпе, отталкиваясь коленями и ладонями, на которые опирался. Эмоции ежесекундно менялись на его лице: от болезненного кайфа до кайфовой болезненности, и в какой-то момент Женя уже не выдержал — в два толчка опрокинул его на спину, скидывая с себя и вытаскивая член. Двух движений пальцами хватило, чтобы тот кончил, выплёскиваясь себе на живот, — сам же Баженов излился Руслану на лицо, не в силах оторвать взгляд от пухлых, всё ещё красных губ, между которых он и затолкал всё, что удалось собрать пальцами с носа и щёк. Как бы ни был порой Усачев невыносим, как бы ни был невыносим и сам Женя, одно всегда оставалось неизменным: Руслан всегда послушно и с каким-то маниакальным удовольствием и готовностью принимал всё, что тот ему давал, и, блять, улыбался. И пусть сейчас его улыбка была усталой, но довольной — а больше ничего Баженову и не было нужно.

***

Телефон завибрировал под подушкой ровно в восемь — по-честному, Усачев уже и не помнил, когда успел поставить будильник и вообще положить телефон сюда, но, не утруждая сейчас себя бесполезными догадками, быстро отключил гаджет и бросил короткий взгляд на спящего Женю. Тот сладко сопел носом и, кажется, даже едва слышно похрапывал — Руслан невольно раздвинул губы в улыбке, с трудом удержался, чтобы не взъерошить его растрёпанные волосы, и тихонько встал, оглядываясь в поиске собственной одежды. Конечно, она до сих пор так и валялась в прихожей. Всё, на что их хватило, — это кофе, наспех сделанный Баженовым (обычный растворимый — варить было откровенно влом), и сигарета, протянутая Русланом Жене прямо в постели. Пусть табачный дым он и не любил, но такую вольность Баженову позволил — в его же собственном доме, как бы странно это ни звучало. За что Усачев действительно ценил Евгена — так это за умение не задавать неудобных вопросов и принимать его таким, какой он есть. Даже если ебёт мозг. Даже если провоцирует и тут же обламывает — просто, чтобы позлить. Даже если динамит и не приезжает месяцами. За что Баженов ценил его — Руслан не знал и сам. Гораздо удобнее было думать, что только потому, что он отлично сосёт и трахается, но и Усачев не был дураком, чтобы не понимать, что всё это чушь. Иначе Женя точно не прощал бы все его выходки и загоны, ставил условия, выдвигал ультиматумы, не выслушивал бы его длинные монологи-рассказы, когда Руслан звонил в любое время дня и ночи, заранее наверняка не зная, отвлёк он сейчас Баженова от работы или разбудил. И уж точно не смотрел бы так — от этих взглядов его Усачева по-прежнему шарашило, как и в первый раз, когда он вдруг сделал для себя преприятнейшее открытие: такие взгляды Жени устремляются только на него. Как бы ни отгонял от себя Усачев все эти мысли, они крутились в голове сами собой: да, Баженов откровенно его терпит. Терпит, потому что, мать его, любит. А сам Руслан… «Нет, у меня дела». «Нет, пора опять куда-то свалить, надоело уже на одном месте сидеть». «Нет, на Алтае связи не будет, не созвонимся». Напяливал толстовку Усачев уже на выходе — конечно, он бы обязательно вернулся в комнату, чтобы разбудить Баженова поцелуем и сказать сонному парню ставшее уже зубодробительно-привычным: «Мне пора, Жень», — но сейчас Баженов, стоящий напротив, смотрел на него такими глазами, которые сам Усачев предпочёл бы никогда не видеть. Слишком много было в них того, что в книгах и фильмах называют болью. — Хотел съебаться втихушку? Думаешь, от этого было бы легче? — Жень, я… Руслану не дали договорить — его чуть потресканные, покоцанные губы прикусили в злом, почти обречённом поцелуе, но оторвался Женя почти тут же, утыкаясь лбом в лоб и крепко сжимая плечи. — Я хоть когда-нибудь от тебя наутро услышу: «Я останусь ещё на один день»? — второй рукой Баженов в ласковом жесте провёл по щетинистым скулам, закрывая глаза. — Да, я не хочу, блять, чтобы ты уезжал. — Надо, Баженов, надо. Мне вот-вот видос выпускать, а я его не домонтировал ещё. Руслан тяжело выдохнул, в очередной раз чувствуя себя мудаком. Он искренне не понимал, почему в такие моменты был близок к тому, чтобы начать ненавидеть себя, а уже через несколько дней, оказавшись в любимой питерской квартире и растворившись в новых впечатлениях и витках своей неугомонной жизни, забывал об этом ощущении напрочь. Может, потому, что он действительно мудак? — Я знаю, у тебя на всё найдутся отмазки. Но если ты ещё раз захочешь съебаться вот так, даже не разбудив меня… Заканчивать фразу Баженов не стал — просто вжался в губы Усачева, целуя медленно и обречённо. Казалось, на прощание он просто намерился задушить Руслана в своих объятиях, но и сам Усачев отвечал ему тем же, тяжело дыша и давая себе твёрдое обещание в следующий раз выкроить хотя бы несколько дней. И наутро, как и хотел Женя, изъявить внезапное желание остаться ещё. Они простояли так, крепко обнимая друг друга, пока у Руслана не пиликнул пришедшим уведомлением телефон — машина уже ждала его у ворот. Ещё раз неловко ткнувшись губами в уголок рта Баженова, Усачев выдавил из себя улыбку и, бросая очередной взгляд в зеркало, натянул шапку. — Ну, я пойду. Прости. Надеюсь в скором времени увидеть твой новый обзор на «Ютьюбе». Щёлкнул замок, входная дверь распахнулась, а сам Женя, донельзя несуразно смотрящийся в боксёрах и какой-то потрёпанной незастёгнутой толстовке, явно наброшенной наспех, чтобы Усачев не пиздел своё фирменное: «Оденься, замёрзнешь», вышел на крыльцо и прикурил в обыденном жесте первую за утро сигарету, смотря куда-то в сторону и избегая прямого взгляда. Руслан, в общем-то, был и не против. — У тебя есть время, пока я докурю — а курить сейчас я буду быстро — свалить отсюда нахрен. Или я за себя не ручаюсь. Усачев кивнул и быстрым шагом направился к воротам — кажется, он впервые был настолько близок к тому, чтобы наплевать на всё и передумать. В машине он непривычно для себя уселся на заднее, поприветствовав приехавшего за ним Кира лишь рассеянным кивком, и тут же потянулся за телефоном. Буквы уверенными движениями пальцев сложились в нужные слова быстро и легко. «А вообще-то и за тобой должок тоже. Я всё ещё мечтаю показать тебе свои любимые места в Питере». Когда-нибудь, наверно, они научатся по-другому. Когда-нибудь, когда перестанут ненавидеть, что так сильно друг в друге нуждаются.