Шкатулка

Некоторые люди напоминают шкатулки. За основным кроется тайное, никому не видное дно и никто заранее не знает, что оно ему принесет. Кому-то открывается печаль, кому-то радость, кому-то наивысшее счастье, а кому-то достаются разбитые надежды. И как бы ни пытался заранее вызнать, что ожидает ― все равно от судьбы не уйти. От той высшей воли, неумолимого рока, что толкает людей на невразумительные поступки. У Сокджина Юрьевича подобных шкатулок целое трюмо. В одной из них, маленькой и невзрачной, хранится его постыдный секрет. Хочется скулить каждый раз, когда удается увидеть, пусть даже мельком, Хосока Андреевича. Джея, Иноккентия и бог весть еще кого. От досады на себя, от того, что мало, непомерно мало. От веселого и искрящегося взгляда, направленного на кого угодно, но не на него. Хосок Андреевич ниже, тоньше и меньше Сокджина, но ему до дрожи в ногах хочется оказаться под ним. Быть втиснутым в кровать, задыхаться от суетливых поцелуев и торопливой жаркой ласки. Хочется так, что приходится кусать ладонь, чтобы не разбудить сладко похрапывающего на другой половине постели супруга. Сокджин приспускает полы шелкового расписного халата, развязывает немного и просовывает ладонь, где уже давно сводит горячим узлом в паху. Некультурно, невоспитанно, нагло и бесстыдно ― ублажать себя при живом и беспечно спящем супруге, думая при этом о другом человеке. У Хосока темные глаза, шальная улыбка и темные кудри. Густые кудри, в которые хочется зарыться пальцами и оттянуть до боли. Так, чтобы голова запрокинулась вверх, взгляд был устремлен в небо, а смуглую кожу можно было прикусывать и зацеловывать. Он похож на цыгана, но не цыган. Похож на русского, но не русский. В нем столько всего понамешано, что не разобраться и самому толковому летописцу. В нем играет, бурлит, волнуется кровь его предков, отчего он похож на вольный ветер. Ни минуты покоя, ни единой секунды промедления. В Хосоке Андреевиче бьется жизнь, и Джин хочет ее испить. Потому что его быт похож на поросший паутиной старый дворовый угол. Джин с силой проводит по члену, сжимает крепче у основания, закусывает ладонь до крови и мечется, мечется, представляя рядом с собой вовсе не Намджуна Алексеевича. Между бедер влажно и чуть липко, халат прилипает к телу от выступившей испарины, Сокджину жарко и томно, он двигается все быстрее и быстрее, одновременно с этим мечтая, чтобы состояние неги никогда не заканчивалось. Под ребрами растет комок боли и горечи и вместе с растущим удовольствием, скапливающимся в низу живота, это убивает всякую возможность разумно мыслить. Единственное, что себе позволяет Сокджин ― рвано и тихо проскулить, выпуская изо рта влажную от слюны ладонь. Отпечатки зубов четкие, кое-где в синеву и с проступившей кровью. Прокусил-таки. Ему от самого себя тошно, но он не может прекратить это безумие. Остановить. Сокджину хорошо до боли и больно так, что удовольствие становится острей ножа. Словно хорошо наточенным лезвием ведут по коже, оставляя покрасневшие полосы, от которых нервы напряжены до предела и каждое прикосновение ― словно раскаленные угли. От каждого движения руки по члену бедра дергаются так, словно Сокджину тринадцать и это его первые неумелые попытки познать собственное тело. Рукоблудие считается грехом, но все и во все века любили нарушать данный запрет. Сокджину кажется, что он чувствует запах Хосока, ту неуловимую смесь конского пота, дорогих духов, мыльного порошка, привезенного со степей дикой Скифии. Хочется скулить и прогибаться послушным щенком перед ним. Хочется предложить всего себя, вот такого: раскрытого, жаждущего, стонущего с румянцем на ланитах. Сокджин знает, кто глянулся Хосоку. Знает, но ревнует со страшной силой. Ему хочется разбить смешливого и дурашливого мальчишку, ровесника его сына, столкнуть с обрыва. Чтобы никто и никогда не смел подчинить себе вольный ветер. С члена капает семя, заляпывает дорогой расписной халат. Подступивший оргазм накатил внезапно и после себя оставил только едкую горечь. Словно в шкатулке оказывается вместо дорогого и качественного морфия сплошная труха из сушеного трутня. Содкжин лежит безучастно, слушает храп супруга и разглядывает бездумно балдахин над кроватью. Слушает звуки за пределами комнаты и отказывается думать. Знает, ― стоит ему увидеть Хосока Андреевича и все будет точно так же. Опять суетливое рукоблудие в тиши комнаты, опять горечь, опять опустошение. Его чувства к Хосоку напоминают яд, но Сокджин сам пускает его по венам. Сам отравляет себя. Потому что только так чувствует себя хоть немного живым.