Ностальгия

Осенняя хандра всегда подкрадывается незаметно. Кажется, что столько дел, крутишься, борешься за место под солнцем, не успеваешь жить, а потом в какой-то момент волна из пасмурного неба и желтых листьев тебя накрывает, и ты останавливаешься, смотришь вперед и словно не узнаешь серый мир. Вдыхаешь влажный, потяжелевший от запаха чахнущей природы воздух, слышишь шум ветра и дождя, перекрывающий гул нетерпеливого, ворчащего города. А ведь я не был в отпуске уже года два. Или даже три — хмуро шарю по полочкам памяти, вспоминая, где я вообще был в последний раз. Шри-Ланка? Пхукет? Что-то яркое, кричащее, жутко раздражающее. Последний раз мы точно ездили по выбору жены, а у нас с ней вкусы расходятся диаметрально. Хотя кое в чем все-таки совпадают. Мы любим нашу дочь. Мы любим мужчин. И если первое мы делаем сообща, то второе — по раздельности. Как раз после рождения Сонечки я тогда не выдержал и сорвался, впервые с тех пор, как получил кольцо на безымянный палец — сходил налево, впервые, после очень давней истории, оказался в постели с парнем. Он был такой гибкий, стройный, гладкий, а я такой пьяный, что так и не смог кончить. Потом был другой и вот с ним-то я и спалился. Жена сначала устроила истерику из-за смс-ки, из-за, в общем-то, невинной смс-ки, а я не выдержал, психанул, вывалил на нее все в подробностях. В тот день за окном тоже было пасмурно. И ветер гнал желтые кляксы листьев по серому холсту опустевших улиц. А Марина как-то разом успокоилась. Долго молчала, день за днем не поднимая на меня даже взгляда, листья успел закрыть снег, а я — сотни раз пожалеть о своем признании, когда она предложила договор. Сейчас почему-то тошно от этого воспоминания, хотя тогда испытывал только облегчение, сдобренное порцией недоверия. Почти десять лет спокойствия, удобной для обоих жизни — того стоили, но вот именно сейчас стало тошно. Ни когда я в первый раз услышал, что она собирается на свидание и не вернется на ночь, ни когда познакомился с одним из ее любовников, и даже когда один из моих любовников пришел к нам домой, напугав дочь бурной истерикой у дверей — тошно не было. Дочь успокоили, любовника в травмпункт свозили, номер его удалили и зажили дальше, как жили, не вспоминая и даже как-то не переживая. А вот сейчас стало мерзопакостно, под стать окружающей действительности. Пальцы, будто чужие, вцепились в холодные перила набережной, взгляд погрузился в черную воду, но почему-то видел я не родную, знакомую с детства реку, а столь давние воспоминания, словно и не со мной приключились. Хотя кого я обманываю? Они каждый год приходят вместе с осенней хандрой. Приходят с каждым новым любовником и после его исчезновения все равно остаются. Лица забываются, имена стираются с телефона, а первая любовь так и саднит. Кто-то говорит, что у любви красный цвет. Кто-то называет ее острой, сладкой, горячей… Моя любовь оказалась цвета осенней листвы, с тяжелым, влажным запахом остывшего лета. — Адрюха-а-а! — пьяный крик прямо в ухо. Отмахиваюсь, морщусь, смеюсь. — А-анр-рдю… Парня качает, он валится на меня, путаясь как в словах, так и в ногах. Я тоже пьян, но держусь приличнее всех из нашей компании. — Дрон! — вдруг рявкает один из наших собутыльников, обводит мутным взглядом компанию, старательно хмуря разъезжающиеся в разные стороны брови. — Никитос тебя зовет! Дрон, мать тв… И на полуслове падает спиной назад, валясь с лавочки. Дикий гогот перекрывает весь невнятный мат несчастного, какое-то время тот пытается бороться с неумолимой гравитацией, захватившей его в плен, потом затихает и, стоит ржачу пьяной компании смолкнуть — разражается раскатистым храпом. — Поднять бы, — выстанываю я сквозь выступившие от смеха слезы, думая про то, что друг, лежа на земле, замерзнет. Сентябрь в этом году холодный, а мы еще и на набережную приперлись, где ветер выдувает рассудок вместе с ушами. Впрочем, сентябрь, как правило, всегда холодный, а вот в октябре еще придет бабье лето, мы скинем куртки, всего на недельку, чтобы следом укутаться во что-то потеплее. Зима в нашем городе наступает достаточно резко, за ноябрь закрывая землю метровыми сугробами, к которым — какая неожиданность в наших широтах — коммунальщики всегда оказываются не готовы. — Сам виноват, — пыхтит мне в ухо Никитыч, не в силах справиться со своими конечностями, а потому пытается сложить все на меня, словно спихивает ответственность за свое неустойчивое положение. Мне не сложно, могу даже на коленочки к себе посадить. Но пока ограничиваюсь тем, что вцепляюсь в руку, перекинутую через мою шею, и обхватываю за туловище, спиной облокачиваясь на каменный парапет, закрывающий, местами правда, набережную. А то и до нашей дали докатываются слухи о страстях и пороках, захвативших столицу и так неспокойной страны. Вот и здесь не обходится без дурацкой шуточки. — Дрончик, ты его еще на ручки возьми, — ржет кто-то с параллели. Имени я, естественно, не помню, у меня вообще на имена плохая память. Зато меня знают все. Правда мне от этого как-то ни жарко, ни холодно. Но вот даже беглого взгляда в сторону шутника хватает, чтобы заткнуть. С местным чемпионом по количеству драк — связываться не хочется никому. Нет, я не абсолютный их победитель. Даже, наверное, до пятидесяти процентов не дотягиваю. И в травмпункте бываю не реже, чем мои противники. Вот только в этих драках моя персона фигурирует с завидной регулярностью и куда чаще любого из моих оппонентов. Почему? — И возьму, ты мне что ли указывать будешь, — презрительно сплевываю я под ноги, попадая кому-то на рваный кроссовок. Вот поэтому. Потому что орган, требующийся нам для осуществления вербальных коммуникаций — мною используется, как правило, для проверки терпения моих собеседников. Благо, сейчас мы гуляем своей компанией и драки, хочется верить, не случится. А то плакал мой новенький спортивный костюмчик, купленный для занятий физрой, которую мы сегодня всем классом решили прогулять, подышать свежим, речным воздухом, заодно набрав высокоградусного пойла, чтобы не замерзнуть. А вместе с костюмчиком пропадут и карманные деньги — такой жесткий ультиматум мне поставила маман, когда ее ненаглядное чадо зашло на финальный виток, то бишь отправилось в выпускной класс. Экзамены, поступления, все дела. Мол, негоже дитятке шляться по обезьянникам и травмпунктам. За ум пора браться. — Ой, а может у них любовь, — захихикала наша отличница, которую нехило развезло с одной банки портвейна. — Ой, а может у тебя мозги выдуло? — Дрон, ты чего? — единственный в нашей компании непьющий спортсмен, правда только сегодня — завтра на сборы, неожиданно заступается за девчонку. То ли глаз на ботанку положил, то ли я уже и правда палку перегибаю? — Андр-р-р-рюха, — с гортанным перекатом на букве «р» рычит мне в ухо Никита. — Да стой ты прямо уже! — рявкаю на пацана, слегонца встряхивая. Он повыше меня сантимов на десять, но умудряется изогнуться всем телом так, что кладет голову мне на плечо. Зато ýже раза в два так точно, особенно четко осознаю это сейчас, когда удерживаю его за тощую талию. Потихоньку начинает скапливаться раздражение. Хотя нет. Не потихоньку. Я уже на той стадии, когда прописать кому-нибудь с левой хочется прямо нестерпимо. Но своим нельзя. Ну или хотя бы повод найти надо. — Чеши-ка домой, — тихо бурчит спортсмен, чтобы не провоцировать ни меня, ни кого-то из компании. По глазам, похоже, понял, что я в шаге от очередного залета или в травмпункт, или в местный обезьянник. — И этого уноси, он сейчас, походу, вырубится. Одного взгляда на Никитыча хватает, чтобы понять — да, вырубится, глаза уже съехали в кучу, сам весь обмяк и, если бы не поддержка в лице моего надежного плеча, давно бы повалился там же, где стоял. — Погнали домой, — еще раз встряхиваю это тело, чтобы хоть как-то привести в себя. Эй, парень, давай, приходи в себя, я тебя тащить на себе не хочу. — Никитыч! Громкий крик в ухо помогает, тот распахивает свои до невозможности синие глаза и радостно лыбится мне, будто увидел после долгой разлуки. — Андрю-ю-юха! — затягивает он снова, расплываясь от неописуемого счастья. — Домой, говорю, погнали! — рявкаю ему в лицо. И чему ты радуешься, обморок? — К кому? — К тебе! — снова рявкаю, ведь днем еще договорился, что останусь ночевать у Никиты, мне-то лучше дома не появляться после пьянки. А то мать еще и этот вид развлечения запретит. — О-о! — глубокомысленно тянет тело, многозначительно поглядывая на нас, сидя по соседству со мной на скамейке, и только собирается добавить что-то наверняка умное и до жути смешное, как мой кроссовок, встречаясь в акте предваряющего восхищения с его подбородком, затыкает ему рот. Под очередной взрыв пьяного ржача еще одно тело добавляется к спящему позади лавочки. Думаю, утром здесь таких тел будет еще больше. Но меня это уже не колышет — тащу Никитыча к проспекту, чтобы найти все-таки бомбилу. А то он уже совсем невменько. Завтра сдеру с него за тачку в двойном объеме. С него можно, он у нас богатенький. Это у меня классический вариант семьи — я и мама. Отец растворился в лихорадке перестройки, однажды выйдя за дверь со скромным чемоданчиком в руках на поиски лучшей жизни. Мать, насколько я видел, даже не горевала — лишним ртом в семье стало меньше. Ее зарплата терапевта едва позволяла тащить сына, которому одни только шмотки приходилось менять почти каждый месяц. Нет, я вообще очень аккуратный и чистоплотный. Даже зашивать дырки сам умею и кросычы мою каждый день, по крайней мере — такой дождливый день. Но в драках на чистоплотность и стоимость шмоток всем чхать, а заштопать удается далеко не все повреждения. А у Никитыча предки имеют свой бизнес то ли в Польше, то ли в Болгарии, еще в пору союза обосновавшись там по какой-то партийной линии, так и остались. Здесь же он живет с бабкой, которая от своего телека походу вообще не отрывается. Сколько раз ни приходил в гости — все время торчит, безотрывно пялясь в цветной монитор. Пацан сам себе готовит, даже, походу, стирает себе сам, и в целом живет как трава, как говорит моя мать, то есть сам по себе. Зато денег ему родаки присылают с лихвой. Не пойму только, что к себе не заберут? Но не моего ума дело, зато пока можно тусоваться у него хоть дни и ночи на пролет, никто слова против не скажет. Кроме моей матери — та требует, чтобы я хотя бы раз в сутки обязательно показывался ей на глаза. Вот и сейчас из комнаты бабки доносится неясный бубнеж диктора, когда мы вваливаемся в квартиру. Тащу этого обморока сначала в ванную, хоть немного умыть, а то он вырубился основательно. Умывание не помогает, а вот ледяной душ на голову — еще как. Синющие, как и их владелец, глаза пораженно распахиваются. — Мать твою! — подвывает Никитыч, пытаясь вырваться. Но у меня не побалуешь, крепко зажав пацана подмыхой, старательно поливаю его из душа, заодно обильно смачивая и себя. — А-а-адр-бр-юха! Лишь когда тот обреченно замирает, прекращая нелепые попытки проораться или вырваться, отпускаю. И тут же улетаю мордой в кафель, нехило так впечатываясь скулой. Завтра синяк будет, паскуда, мать опять пилить начнет! И ведь не поверит, если скажу, что сам ударился. Я бы тоже себе не поверил. Но это почти что правда, потому что толкнувший меня Никита — точно не пытался подраться, вот только габариты ванной в хрущевке диктуют свои условия. — Слышь! — рявкаю, с полуоборота прописывая тому куда-то в бок. Судя по позеленевшему лицу — аккурат по почкам. Спохватываюсь, кидаясь тут же к нему. — Эй, живой? Подхватываю под руки, помогая устоять на ногах, а не добавить к повреждениям еще одно — от столкновения с недружелюбным кафелем. Пару минут на отдышаться и тот уже кивает, показывая, что в порядке. — Переодеться дай, — недовольно бурчу я. Чувствую себя виноватым, а я это чувство больше всего не люблю. Все-таки друзей бить нельзя. Хоть с Никитычем мы познакомились лишь в прошлом году, но сдружились как-то сходу. И до сих пор дружим. А со мной тяжело дружить. Я по пьяни нехило так чищу рожи своим друзьям, которые таковыми резко перестают после этого быть. И чего бы это — задался бы я вопросом, но не задаюсь, равнодушно следя за сменой компании вокруг себя. На месте одного утырка все равно появляется другой. Как ни странно — желающих со мной тусить все равно меньше не становится. А вот Никитосу пока не доставалось. Ну, пара дружеских тычков не в счет. Но тот так лихо отъезжает с алкоголя, что с ним и драться-то не получается, когда я дохожу до своей агрессивной кондиции — он уже сладко дрыхнет. Приходится каждый раз тащить его домой. Хлипкий. Тощий и высокий, даже меня выше, костлявый. Оденет свои дурацкие вязаные свитера, так вообще становится похож на вешалку в балахоне. — Держи, — в меня прилетает ком тряпья, видимо предназначенный для переодевания. Сам Никитыч поспешно стягивает с себя мокрую одежду, трясясь как куцый хвост. В квартире дубак, отопление еще не дали и не факт, что дадут вовремя, и не факт, что всему городу. А обогреватель сто пудов у бабки в комнате. Надо сказать этому отмороженному, чтобы притащил. Но тот видимо догадывается об этом сам, потому что поспешно сваливает. Мог бы и пораньше подсуетиться, я только штаны стянул, сам не меньше дрожа от холода. Быстрее натянуть один из тех убогих свитеров и спортивки, и еще носки надо попросить. Еще одни — свои я даже снимать не стал. — А где обогреватель? — недоверчиво оглядываю пацана, вернувшегося в комнату минут через пять. С пустыми руками. — А? — Ты не за обогревателем бегал? — А… нет, — тушуется, обморок, стесняясь своей тупизны. Не иначе как в тубзик гонял. Снова сваливает, возвращаясь уже с печкой. Держит ее через полотенце — по-другому никак не взять, корпус накалился, и только ставит на пол, как я выхватываю это полотенце, начиная ерошить им ему мокрую голову. — Ну-ка живо на кровать под одеяло, а то весь трясешься, — ворчливо командую я. — А я за чаем. Материна школа — болезнь лучше профилактировать, чем лечить, поэтому чай с каким-нибудь вареньем будет самое то. Все-таки совесть у меня еще есть, что бы маман не втирала, сетуя на мое поведение. Вот только никакого варенья в этой хате нет. Недовольно цокаю языком, разглядывая содержимое холодильника. Колбасы — хоть магазин открывай, всякой разной. Банок с вареньем нет. И нет ни одной кастрюли или тарелки с готовой едой. В шкафчиках ничего, что могло бы хоть как-то помочь: куча дошика, недавно заполонившего полки магазинов — здравствуй, просвещенный и цивилизованный мир, желтых кубиков с бульоном — гадость даже еще большая, чем дошик, и целая пачка разноцветных пакетиков «Юпи». Каждый раз вижу этот набор и каждый раз думаю, что пацан на такой химии мясом не обрастет, так тощим и останется, пока от гастрита не загнется. Ругаюсь, ставя чайник на плиту — придется пустой чай гонять. — Бутеров сделаешь? — организм, растущий на химии, вваливается на кухню, по уши замотанный в плед. — Ты когда еду нормальную ел? — В среду. У тебя, макароны с тефтелями, — лыбится, полудурошный, как будто тут радоваться надо, а не плакать. Я бы на таком рационе уже кони двинул, мой организм требует ежедневной порции горячего, а без сладкого день вообще прожит зря. Вот у нас банки с вареньем не переводятся — летом мы исправно катаемся к бабке в деревню, помогая с огородом и курами, а осенью и зимой она с автобусом регулярно высылает запасы. Живности побольше теперь не держит, а раньше еще свиней кололи. Помню, была одна особо суровая зима — в том плане, что зарплату матери не платили уже год, кризис, все дела. После работы она еще и подрабатывала — мыла полы в соседнем с больницей магазине, чтобы хоть как-то концы с концами свести. И вот ту зиму мы пережили на сале — в морозилке кроме сала не было вообще ничего, мы на нем и варили, и жарили, и с хлебом ели. Спасибо, что бабка осенью такой запас выслала, иначе вообще одной гречкой с макаронами питались бы, сваренными на воде. Да и сейчас — запас тех же разносолов помогает разнообразить все еще скудный рацион, хоть зарплату и начали платить вовремя, а толку. — Яичницу могу пожарить, — предлагает тем временем пацан. — Ты голодный что ли? — Нет, вдруг ты голодный, — супится, отводит взгляд. — Ты же вообще не ел ничего. — А ты-то когда успел заметить? — ухмыляюсь, вспоминая, как окосел Никитыч после первых же глотков, а к концу своей банки с понтовым джин-тоником, который он закупил на нас двоих, вовсе повис на мне, потеряв наработанный далекими предками навык прямостояния. Молчит. Правильно, лучше молчи. Нос целее будет. — Ну у тебя чайник и тормоз, — ворчу я, чувствуя, что скорее кони двину, чем дождусь, пока металлический агрегат на плите вскипит. То ли дома — на газ поставил и все тут же вскипело. Правда приходится то и дело тягать эти баллоны на заправку, но все лучше, чем вообще без газа сидеть, который то и дело отрубают. — Это ты тормоз, эта конфорка не фурычит, — хохочет и переставляет чайник на другую. — А я с какого перепугу это знать должен? — сходу бычусь я. Но обхожусь одним сердитым взглядом — руки засунул в рукава и расцеплять желания нет, совсем окоченели. — Короче, грей его тут, хоть яйцами, я задубел, пошел к обогревателю… Но даже шагнуть не успеваю, Никитыч преграждает проход и, распахивая свой плед как маньяки — плащ в парке по вечерам, обхватывает руками, пряча в тепле. И хочется возмутиться, но так тепло, что я как-то махом соловею, приваливаясь к нему в ответ. Кажется, даже задремать успеваю, потому что когда взамен теплых объятий меня обдает промозглым холодом, еще более острым, чем до того, как успел согреться, я резко вздрагиваю и просыпаюсь. — С коньяком? — вдруг спрашивает этот обморок, доставая откуда-то из глубин тумбочки большую бутыль. И как я ее проморгал, когда шарился по ящикам? Хотя вниз я не заглядывал, а надо было, тогда даже с чаем заморачиваться бы не стал. — Спрашиваешь! — настроение сразу повышается. Выпив по чашке горячего, сладкого чаю с коньяком, переходим просто к коньяку. Даже закусь не организовали к благородному напитку, но двигаться из теплой комнаты, наконец-то прогревшейся, не хочется. Хотя, когда выскочил до тубзика, даже не заметил стылого коридора — коньяк, все-таки, вещь! — Надо бы печку бабке вернуть, а то ночью кони двинет от холода, — бормочу я, развалившись на кровати. — Ща, — тут же подрывается Никита. И я тут же жалею о том, что высказал вслух свой благородный порыв — в конце-то концов бабка его, пусть бы сам об этом переживал, а комната стынет куда быстрее, чем нагревается. Едва парень уходит, унося с помощью все того же полотенца печку, как в помещении становится зябко, стыло и даже темно. И ветер сквозь незаклеенные рамы подвывает. Мать дома все фрамуги не только заклеила полосами ткани, но и ватой особо большие щели законопатила, хотя бы не сквозит, а тут сифонит словно окно нараспашку открыто. Надо Никитычу подкинуть мысль, что неплохо бы окна заклеить. Да что уж там — я и помочь готов. Тем более все равно минимум раз в неделю ночую у него, да и тусуюсь постоянно. Хотя так было в прошлом учебном году, а этим летом меня на два месяца, сразу после школьной отработки, сослали к бабке в деревню — помочь и спрятать от вечных драк. Там-то драться не с кем, разве что с быками, но я же не совсем конченный. Меня раз рогом боднули и я перестал к ним даже пьяный лезть. — Спишь уже? — возвращается Никитыч в комнату и отвлекает от воспоминаний о быке. Как ни странно, но пьяным он вовсе не выглядит, хотя мы уже кружки по две выпили. Не, ну мы конечно не до верха наливали, хотя всегда хотел, как в фильмах показывают — полный стакан со льдом. Или так виски пьют? Но сейчас даже от мысли про лед холодно. — Не, падай. И тот падает, едва не выбив кружку у меня из рук, на что я сердито шиплю и обзываю его кабаном, а он ржет и устраивается у меня под боком, заодно укрывая нас обоих одеялом. Сразу становится тепло и я вновь не замечаю, как соловею, и как осторожно у меня из пальцев выуживают стакан, убирая, пока не пролил. Меня обнимают, и я даже не делаю попыток отодвинуться — так теплее, и уже сквозь сон чувствую, как пристраивают голову у меня на плече. Снится мне какая-то эротичная фигня, что-то бессвязное, но с нереально реальной озвучкой. Я как наяву слышу сдавленное, возбужденное дыхание, успеваю возбудиться сам — и даже пожалеть, что так рано свалил с пьянки. Сейчас бы ночевал не у кореша, а с какой-нибудь телкой… Хотя с девками у меня выходит хуже, чем с драками. И не то, чтобы я страшный: обычный, русый, сероглазый, ну высокий и широкоплечий, но без особых примет — как говорят там, где я бываю гораздо чаще, чем в постели девушек. Они как-то внимания требуют, а мне на них как-то чхать. Распахиваю глаза и понимаю, что дыхание мне не приснилось. В комнате полумрак, но света фонарей из незашторенного окна достаточно, чтобы разглядеть обстановку. Я и разглядел — на свою голову. — Ахренеть, — сдавленно выдыхаю, резко усаживаясь на кровати, отчего одеяло задирается, демонстрируя картину того, как мой друг, по крайней мере бывший им до того, как я заснул, с энтузиазмом себе надрачивает. — Андрюха?.. — так же сдавленно выдыхает Никита, вот только в его голосе столько ужаса и одновременно удовольствия, что меня невольно продирает. Скажи мое имя так какая-нибудь девка и я бы, пожалуй, под это кончил. Но у меня и так стоит — будь здоров. А я здоров! И мыслей у меня никогда не было… левых. И надо бы возмутиться, что какого он творит, да еще и в общей постели — валил бы в туалет и дрочил там, раз приспичило, а я сижу и пялюсь. А этот обморок пялится в ответ перепуганными глазами и не прекращает свое дело. И я только более-менее собираюсь с мыслями, открывая рот для обличительной тирады, как он вдруг всхлипывает, вздрагивает всем телом, а потом тихо стонет и от этого все с трудом собранные мысли — как-то разом тухнут, сваливают из моего сознания, вновь оставляя с пустой башкой. С пустой, но очень дурной башкой, потому что иначе то, что делаю следом — я объяснить не могу. А я склоняюсь к нему и целую. А он отвечает. И все становится совсем плохо, потому что я перестаю соображать совсем, окончательно, и, кажется, бесповоротно — так и останусь тупым овощем с одним лишь желанием. Но это потом, а сейчас я ловлю его губы, кусаю, наверное больно, потому что он ахает и открывает рот еще шире, и я проталкиваю в него язык, который вдруг начинают облизывать в ответ. Никогда не знал, что язык может быть таким чувствительным. Но он его обхватывает, так мягко и влажно обволакивая, кажется, даже пытается проглотить, посасывая, и у меня вдруг вырывается стон. И почему-то этот стон срабатывает как команда «марш» — и каждая часть моего тела эту команду исполняет, начиная действовать самостоятельно. Руками обхватываю парня, окончательно подминая под себя и, опираясь на один локоть, забираюсь под и так задранный свитер, ладонью оглаживаю его бок, проскальзываю еще выше, по ребрам, и он вздрагивает, извивается, прижимается ко мне, обнимая за шею. Нога, вклинившись между бедер, подпирает яйца, поджимает голый и уже вновь стоящий член — и от этого становится до одури хорошо, это почему-то делает меня таким счастливым, что я задыхаюсь, прижимаясь к нему еще ближе, проталкивая свой язык еще глубже, словно пытаясь удушить. Но воздух требуется и мне, и приходится оторваться, сделать вдох и склониться ниже, присасываясь к шее. — А-а-андре-ей, — едва слышно выстанывает мое имя, захлебываясь сбившимся дыханием. Наверное, стоит быть аккуратнее, наверное — даже нежнее. Он всегда казался мне хлипким, но почему-то под моими руками сейчас не хрупкое, состоящее из стеклянных костей тело, которое можно легко сломать, а упругое и напряженное, которое хочется сжать еще сильнее, так, чтобы остался след. Его тоже потряхивает от возбуждения, и вот он уже широко расставил ноги, а я навалился сверху, на ходу стаскивая с себя штаны. Прижимаюсь к его бедрам, и где-то там бродят мысли: как же теперь трахаться-то? У него же между ног такая же балда, как и у меня, даже немного длиннее, зато ýже, как я убеждаюсь, когда обхватываю наши члены одной рукой. Как раз помещаются в кольцо из сомкнутого большого и указательного пальцев. И… апидареть — во всех смыслах этого слова, как же кайфово! С опозданием понимаю, что во весь голос принимаюсь стонать, благо, что эти звуки теряются где-то в глубинах рта, чужого, такого сладкого, податливого рта, но контролировать себя уже не могу. Бедра двигаются сами собой, в одном ритме с парнем подо мной, и, с силой сдавливая стволы рукой, то и дело прохожу головкой по его члену, и его, походу, от этого торкает — стонет уже громко, несдержанно, вдруг выгибается, упираясь затылком в подушку, открывая мне свою худую шею и я, пытаясь сдержать собственный крик, впиваюсь в него, оставляя следы зубов, которые наверняка завтра будет видно, но разве сейчас есть до этого дело? Нет, ничего кроме сладкого, опьяняющего удовольствия и напряженного, содрогающегося в оргазме тела — ничего больше нет. Прихожу в себя тяжело, будто бы меня по башке огрели чем-то тупым и тяжелым. Понимаю, что по-прежнему нависаю над парнем, уткнувшись лбом в его плечо. А он меня по-прежнему обнимает за шею, вцепившись пальцами в так и не снятый свитер. Наверное поэтому мне так жарко. Наверное поэтому воздух такой обжигающий, когда я с трудом его все-таки глотаю. Даже материться сил нет и я падаю на спину, рядом, чувствуя, как в голове шумит, но все же медленно проясняется. А вместе с прояснением появляются и силы — материться. И тут это тело вдруг принимается тихо хихикать. Хочется отвесить ему затрещину, но лишь поднимаю руку и вижу следы спермы на ладони. — Что ржешь? Полотенце дай, — недовольно хриплю я — голос, походу от пережитого, основательно так сел. Этот конченный все-таки поднимается, а хихикать не прекращает, но хотя бы полотенце подает. Подает и принимается сам вытирать мою руку. А потом вдруг наклоняется и облизывает мой палец. В голове вспыхивает мысль, что руки грязные, но тут же тухнет. Оказывается, пальцы тоже дофига чувствительные. А еще смотреть на то, как этот обморок обсасывает эти пальцы — дофига эротично. Так, что у меня снова стоит, как флагшток — хоть флаг на него вешай. — Сука, — выдыхаю я. — Я же тебя… Затыкаюсь на полуслове, когда Никита запускает руку мне между ног и сжимает яйца. Жмурюсь до звездочек перед глазами, не от приятного ощущения, а от самой ситуации, выбивающей меня из колеи. Он же тем временем принимается гладить, чуть сжимая, основание члена. И бедра сами собой приподнимаются, словно прося о большем, и он снова тихо хихикает. — Завтра прибьешь, — тихо говорит он, глядя мне в глаза, прежде, чем я снова успеваю начать рычать. И я почему-то затыкаюсь. — Я об этом год мечтал… — Как — год? — я-то думал, меня сегодня больше ничего не сможет удивить. — Молча, — ухмыляется перед тем, как склониться ко мне и — глазам своим не верю — осторожно облизнуть головку моего члена. Никогда не думал, что я такой громкий, никогда не был таким громким, но сейчас сил сдержать в себе стоны, когда член медленно лижут, посасывают, берут в рот все глубже и глубже, просто нет. Головка проскальзывает в горло и я чувствую, как сокращаются стенки вокруг, когда Никита давится, пытаясь сглотнуть, но не выпускает напряженную плоть. А я вцепляюсь ему в лохматые, черные волосы, то ли пытаясь сдержать, то ли наоборот — насадить еще сильнее. После — сил вообще ни на что не остается. Так и вырубаюсь со спущенными штанами. Правда, просыпаюсь одетый и в теплых объятиях, но желание набить этому обмороку морду — так и не появляется. Ни этим утром, ни днем, который я почему-то все еще торчу у Никитыча в гостях, ни даже в понедельник, когда вижу его в школе. Особо ничего не меняется. Мы все так же гуляем и тусим вместе, пока осенний ветер гоняет жухлую листву по серым улицам. Потом реже — потому что выпускной класс как никак и за нас основательно берутся учителя, а за меня еще и мать, так что даже я начинаю готовиться к экзаменам. Впрочем, готовимся мы снова вместе: или у него дома, и тогда я остаюсь ночевать, или у меня — и тогда я его кормлю домашней едой. Меняется то, чем мы занимаемся за закрытыми дверьми, когда остаемся в одиночестве. Я даже драться перестал. Почти. Просто стоит какому-нибудь утырку задеть Никитыча — а тот, переведясь к нам в школу, одним своим видом почему-то умудрялся вызвать у всех отмороженных нашего района желание накостылять себе по шее, и я без раздумий бью в морду. И, как ни странно, количество побед в драках вскоре достигает практически ста процентов. Как следствие меня и вовсе перестают трогать, обходя по широкой дуге. И меня, и Никиту, который все время рядом. Учебный год проходит, безумный, отбитый на всю голову выпускной — остается позади, а я все так же не считаю происходящее чем-то особенным. Ни в течение всего года, ни когда узнаю, что Никита уезжает за границу — к родителям. Желаю удачи, смеюсь на его вопрос — можно ли писать письма и машу рукой, уходя и не задумываясь, почему тот прячет глаза. Но новая осень, когда я сам уже в универе, когда вроде бы ничего особенного не происходит — схватывает так, что, кажется, сейчас сдохну. Серый, мокрый город душит, грозится стать моей могилой, клеткой, хочется взвыть, закричать, убить кого-нибудь — только бы не было так паршиво. Выпадает снег и становится немного легче. Весной даже начинаю встречаться с девушкой. Летом — уже с другой. Но снова осень — и меня снова накрывает. Мать говорит — осенняя хандра. И дает витаминки. Я понимаю — хочется сдохнуть. И пью коньяк. Потом выпадает снег и отпускает. Кажется — всё, освободился, очистился, забыл, больше не придет. Но каждый год безжалостно начинается новая осень. И листья опять желтеют, опадают, а ветер их начинает гонять, как разум гоняет одни и те же ядовитые мысли по кругу. И вроде ничего особенного-то не было, но почему-то так, как было с ним — больше не было ни с кем. Девушки вроде все были особенными, и ухаживал я за каждой следующей все красивее, обрастая манерами, шармом — как теперь по-умному говорят. Может и раньше говорили, но раньше я сам так не говорил. Теперь заматерел, карьеру построил, семью. Но снова стою на набережной, вцепившись в поручень новенькой, красивой ограды. Да и саму набережную отстроили, любо-дорого смотреть. Теперь здесь не сидят такие пьяные компашки, как мы когда-то, да и ппс-ники блюдут порядок. Стою и смотрю на черную воду с нестройными рядами пожухлой листвы, которую гонит ветер, вызывая мелкую, какую-то зябкую и пакостную рябь на поверхности. Стою и борюсь с желанием в эту воду сигануть, потому что все, что я прячу весь оставшийся год — глухую, ворочающуюся на дне души тоску, именно в эти дни поднимает непогодой наверх. — Прыгать будешь? — вдруг раздается веселый голос, совсем близко, а я и не заметил, как рядом со мной кто-то остановился. Поворачиваюсь, собираясь сообщить непрошенному собеседнику — куда тому отправиться, и, открыв рот, зависаю, не в силах осознать то, что вижу. Вижу невозможно синие глаза, которые насмешливо щурятся, в ожидании глядя на меня в ответ. — Уже час стою, жду.