Муки совести

Зимой в столице темнеет рано, не отличишь глухую полночь часа быка от деятельного вечера часа собаки. Фейерверки уложены в коробки до следующего Нового года и не освещают небо, за глухими стенами усадьбы не слышно уличного гомона, а домочадцы принца Цзина, чуткие к мрачности своего господина, предпочитают лишний раз не шуметь. Еще не поздно, а принц Цзин уже сидит и смотрит на полный кувшин, как смотрят на пойманного вражеского лазутчика при допросе. Расколется лазутчик – плеснет себе принц в чарку желтого вина, и дорога через подземный ход на этот вечер будет ему заказана. Не идти же к уважаемому человеку мало что без спроса, так еще и нетрезвым! Да и что, в самом деле, беспокоить больного, лишь недавно лежавшего в беспамятстве… Хоть сто раз смерь испепеляющим взглядом этот кувшин – а тот, подлец, стоит себе и не падает покаянно на землю, чтобы разбиться и избавить принца Цзина от искушения. Принцу стыдно. Так стыдно, что пионовыми лепестками горят уши. Сяо Цзинъянь всегда втайне гордился, что пусть характер у него – не лунный пряник, и мысли слишком прямолинейны, и сдерживать норовистую лошадь он умеет куда лучше, чем собственный нрав, зато он уж точно привержен справедливости и не предает своих. Но вдребезги, как чашка хрупкого фарфора, разлетелась его самоуверенность сразу после слов предательницы-служанки и укоризненного взгляда матушки. Он в тот же день ткнулся в подземный ход – и управляющий Ли, серьезный и насупленный, сообщил ему, что глава опасно болен и никого не принимает, и что его высочество уведомят, как только будет можно к ним прийти. Узнав подлинную причину этого недуга, принц Цзин чуть с ума не сошел. Он был готов трясти Ся Цзяна, как хорек – пойманную крысу. Лично скакать на другой край Поднебесной за чудесным противоядием. Сутками отбивать поклоны божествам, моля о выздоровлении советника Су. Или просто проводить вечер в мрачном раскаянии наедине с кувшином. Все это было в равной степени бесполезно и не отменяло его провинности. Очень гордый и добродетельный принц Цзин с высоты своего морального величия упрекнул презренного советника в безнравственности. Без вины виноватому Су Чжэ пришлось рискнуть жизнью, чтобы исполнить желание господина и одновременно не дать тому подвергнуть себя опасности. «Скажи, командующий Сяо, достойно ли по прихоти посылать своего генерала на смерть лишь потому, что тебе не понравились его манеры?» Манеры советника Су, одновременно вкрадчивые и повелительные, не нравились ему по-прежнему, но не жениться же на нем Цзинъянь собрался, в самом деле! Все же господин Су учтив и обходителен, а что до прочего – наверняка в цзянху, чтобы командовать бандой головорезов, человеку ученому иначе не прожить. Зато талант, храбрость, самоотверженность и ум Су Чжэ несравненны. Всякий генерал должен быть рад заполучить такого бойца в свои ряды, а не относиться к нему с преступной предвзятостью. Пусть даже этот боец слаб телом и не удержит в руках ничего весомей кисти для письма. Тем тяжелее небрежение Цзинъяня. Любой из его генералов стерпел бы стояние под снегом, но не этот человек – длинный, хрупкий, сутулый, точно хребет его недостаточно крепок, чтобы носить вес тела. Порой господин Су кланяется с превосходной грацией, а порой – заходится кашлем в покое и тепле и едва стоит на ногах при простой прогулке. Его фамилия ему совершенно не подходит, вдруг думает Цзинъянь. Какая из Мэй Чансу стойкая слива? Любые холода грозят его заморозить насмерть. А ведь был еще допрос в Сюаньцзин! И смертельный яд! На улице зябко. Зимние ветра задувают в щели промасленной бумаги, затянувшей окна. «Господин Су болен и не в силах принять гостей», – опустившись на колени, докладывает принцу гонец. «Где замешано сердце, нет порядка», – только и сказала матушка в упрек Цзинъяню. Нынче его сердце ноет от уколов совести и дергается от тревоги. Давно он не был в таком расстройстве чувств – и даже страшно вспоминать, когда в последний раз было это «давно» и какая беда тогда их настигла. Но сейчас, по эту сторону подземного хода, он томится сильней, чем влюбленный, разлученный с предметом своей страсти, и мучается горше, чем от больного зуба. Кто бы мог подумать, что совесть – такая ядовитая змея? Он цепляет к поясу меч, берет матушкин лаковый короб и спускается в темноту подземного хода без всякой надежды на предстоящее гостеприимство поместья Су. – Глава болен… – заводит свою песню управляющий. Лицо у него сурово, с таким лицом к вражескому парламентеру выходят, а не встречают господина и союзника. А нужны ли советнику Су враги с таким господином, как принц Цзин? Сам заподозрит, сам обвинит, сам загубит… Сяо Цзинъянь обрывает приступ самоедства, коротко кланяется и протягивает Ли Гану короб с лакомствами. – Ничего, у меня есть время подождать. Я слышал, господин Су должен вскоре очнуться. Прошу вас передать ему мой подарок вместе с пожеланиями выздоровления. – Могу ли я позволить, чтобы ваше высочество… – Можете, старшина Ли, – отрубает он. Никакие угрызения совести не мешают командующему армией с привычной властностью отослать бывшего армейского десятника. Но тут Цзинъянь спохватывается, что пришел признаться в вине и выказать раскаяние, а никак не командовать и повелевать, – и добавляет как может мягко: – Одно известие о том, что он пришел в себя, уже успокоит мое сердце. Я не стану докучать вашему главе против его желания. Непочтительный цзянхусский разбойник меряет его таким взглядом, каким не то что на императорского сына – на приличную дойную козу смотреть не стоит. Затем кланяется и со словами: «Для главы Мэй станет истинным сокрушением, если он не сможет увидеть ваше высочество», – задвигает дверь подземного хода. Должно быть, пошел совещаться, как не допустить до болящего Су Чжэ высокородного, но нежелательного гостя. Что Ли Ган, что его товарищ Чжэнь Пин – верные псы, ставящие превыше всего благополучие своего главы. Принц Цзин отлично помнит, как этот лихой молодец, которому меч в руках пристал больше, чем зонт от снега, возмущался и чуть не с кулаками требовал от его домочадцев принести его господину жаровню. За воспоминание мучительно стыдно. Злость и мелочность не пристали человеку добродетельному. Но Цзинъянь стискивает зубы и не гонит стыд прочь, а дает ему разгореться, как подпитывают хворостом слабый огонек. Проходит, наверное, добрых полстражи, прежде чем Ли Ган появляется снова. Кланяется не в пример ниже и проводит его в покои Су Чжэ. Тот лежит в постели с лихорадочно блестящими глазами и влажной тряпкой на лбу. Однако живой и даже в сознании. Сяо Цзинъянь первым складывает руки кольцом и кланяется. Неглубоко, чтобы не смущать слуг и домочадцев нарушением порядка вещей, но все же первым. – Я благодарю богов за то, что они даровали господину Су путь к выздоровлению и отвели от него беду. Скажу сразу, не случилось никаких происшествий, требующих его совета, и я не утомлю господина долгой беседой, однако мой разговор важен. – Мое внимание и разум всецело в распоряжении вашего высочества, – отвечает Су Чжэ хрипловатым, но ясным голосом. По движению его пальцев из комнаты выходят все; даже самого принца Цзина собственные слуги не слушаются так молниеносно. Только неподвижный, как статуя Будды, застыл возле постели маленький телохранитель. «Ты обрубил колокольчик у потайного входа при Ле Чжаньине и держал Су Чжэ на холоде на глазах у свидетелей», – напоминает себе Цзинъянь. – Я прошу вас сейчас не прекословить мне, почтенный господин Су, – предупреждает он решительно, отстегивает меч, кладет перед собой и простирается в земном поклоне. Он слышит над своей головой тихое невольное аханье, но не больше. Су Чжэ, умница, не пытается поднять его из поклона, вежливо отговорить, расстроенно захлопотать. Он ждет. – Я виноват перед вами и самой справедливостью, Су Чжэ, – глухо говорит Цзинъянь в пол. – Я верю, что с вашей снисходительностью и любезностью вы бы меня простили, но справедливость – более требовательная госпожа. – Отчего же ваше высочество судит себя столь строгой меркой? – спрашивает советник Су мягко и вздыхает. – Принц Цзин, поднимитесь, пожалуйста. Я не прекословлю вам, а умоляю! Мне не подобает обращаться сверху вниз к заколке у вас на макушке, а по телесной слабости я не в силах отдать вам должный поклон. Сяо Цзинъянь выпрямляется, но с колен не встаёт. Этот разговор не окончен. Су Чжэ ждет его дальнейших слов, и кажется, что это ожидание напряжено, как струна. – Если вы видите во мне будущего государя, как я могу позволить себе совершать несправедливость? Есть ли худший порок для правителя, чем верить в обвинения, высказанные облыжно? – говорит он прямо. – Вы не делали того, в чем вас обвинили наши враги, однако я охотно и легко счел вас виноватым. – Вы сами говорите - враги. Любой может быть обманут и пасть жертвой козней недругов. – В голосе советника звучат нотки придворного наставника и слышится рассудительность ученого мужа. Словно и не его жизнь только недавно подвергалась жестокой опасности. – Легче упасть тому, кто стоит на склоне, – возражает Цзинъянь. – Слишком долго меня тешила мысль, что есть достойный и прямой путь честного воина и кривой и неправедный – коварного советника, и человек, приверженный второму, несомненно способен на проступок. Оттого мне было проще поверить наветам шпионов Ся Цзяна, чем вашим словам. Я ожидал, что вы предадите меня, и потому легко предал ваше доверие сам. Эта тропа в Диюй широкая и натоптанная, но следует ли мне идти ею по стопам собственного отца? Су Чжэ хмурится. Он отлично уловил намек на скоропалительный суд императора в деле армии Чиянь, и это сравнение его очевидно беспокоит. – Пожалуй, уподобление, к которому вы прибегли, слишком вольно. Ваше высочество, кажется, не имели намерений меня казнить или хотя бы оставить без покровительства в ожидании ареста? – Ирония в голосе советника едкая и вполне явственная. Но отчего-то не обидная. – В моем проступке было больше слепоты, чем мстительности, – соглашается Цзинъянь. – Но даже моя матушка, живущая затворницей во Внутреннем дворце, оказалась в этом деле проницательней вашего ничтожного слуги и настаивала, что вы не могли бы поступить так бесчеловечно и грубо. – Вы вовсе не обязаны были мне верить, – поправляет его советник Су неожиданно жестко. Сглатывает, морщится, давит кашель. – Чутье добродетельного человека не обмануло вас, принц Цзин. Ваш низкорожденный советник искусно хранит вид благородного мужа, но нет таких замыслов, которые он отринул бы не глядя, если бы речь шла о вашем преуспеянии. – Вы наговариваете на себя! – возмущается Цзинъянь. – Но тот же советник точно знает, – продолжает Су Чжэ упрямо, словно не слыша возражений, – что ваше преуспеяние включает в себя и благоденствие близких вам людей. Так что, если вы резонно не рискуете полагаться на мое нравственное чувство, доверяйте моей памяти и разуму. Надеюсь, ваше высочество простит мне это небольшое наставление. – Я могу полагаться на ваши дела, господин Су, и на собственную оценку вашего характера, – возражает Цзинъянь. Стыд не отступил совершенно, но прощение получено, а то, что за ним неизбежно следует урок, это только правильно. – Вы проявили мужество и добрую волю в час наших бед. Нерадивый этого не забудет. – Благодарение богам, мы преодолели эту стремнину живыми, а наши враги оказались повержены, – улыбается Су Чжэ. – А если ваше высочество вдобавок умерили в результате свое презрение к племени советников, быть может, вы подсядете к недостойному еще ближе? И он совершенно по-простецки похлопывает по краю постели.