На привязи

Обласканный императором сиятельный циньван, сын Сына Неба, пятый принц даже в приступе искреннего расположения не испытывал желания прикоснуться к этой женщине так, как это предполагает естественный порядок вещей. Цинь Баньжо была опасная и странная. Она была безусловно хороша собой – однажды принц Юй видел, как ей пришлось смывать с лица кровь, и тогда, лишенное женских красок и притираний, у нее все равно осталось лицо красавицы. Яркой роскоши ее платьев могла позавидовать даже супруга-принцесса. В ней не было явной вульгарности ивовой девушки – однако не было и капли женской мягкости и нежности, пусть ее манеры оставались подобающими, а голос – вежливо тихим. Памятливостью, талантом к работе с бумагами, изобретательностью и жесткостью решений она походила на старого Цзе. Будь принц Юй сведущ в мистическом, он непременно бы поинтересовался у гадальщика, не возродилась ли в этой красавице чья-нибудь мужская душа. Идеально пригодная для той роли, которую барышня Цинь при нем исполняла. Его не влекло к Цинь Баньжо как к женщине - однако он не мог отвести взгляда от ее волос, на редкость красивых, густых, блестящих как смоль. Так и тянулась рука – ощутить шелковую тяжесть, точно погладить холеную кошку или опустить руку в чистый, прокаленный солнцем песок. А иногда снилось и вовсе несообразное – будто сама Баньжо касается его волос. Расчесывает, заплетает умащенные драгоценным маслом пряди, тянет за косу повелительно. Сны, после которых он просыпался не измученный весенними желаниями, но уверенный и исполненный сил. Однако в первый и единственный раз, когда он шутливо погладил ее по голове, барышня Цинь улыбнулась и сказала безмятежно: – Смиренно умоляю ваше высочество поостеречься. Неразумная живет среди опасностей и носит в волосах острые шпильки для своей защиты. Улица Луоши, скопище домов увеселения, и вправду была не самым спокойным местом в городе, но даже здесь такого рода предосторожности казались излишними. Глядя на барышню Цинь, принц Юй сразу вспоминал коралловую змею из тех, что водятся во влажных южных лесах. С его стороны это было скорее одобрительное суждение, чем обида. Но и предостережение самому себе – тоже. Она была его собственная ядовитая змейка, да. Его редкостное оружие и вечная загадка, которая терпеливо ждала его в покоях всякий раз, когда требовался ее совет, и исчезала в своем «Хунсю-Чжао», пока ему не было в ней нужды. Иногда Сяо Цзинхуань задумывался: как, каким образом ему, принцу, пришла в голову мысль возвысить до своей советницы хозяйку парчового домика? И всякий раз вспоминал эту историю по-иному. Их первая встреча. Они сидят за доской в сянци, Цинь Баньжо одета в алое, расшитое золотыми и пионовыми нитками, и ее палец с алым лакированным напальчником двигает красного советника-ши к краю «дворца». Кажется, эту партию принц Юй выиграл. Кажется, ставкой в этой партии был поиск книги в городских лавках. Он, разумеется, был готов простить ее заклад, учитывая неравенство в их положении – но ясно помнил, как позже Баньжо, склонившись, поднесла ему список редкой рукописи учителя Ли. Но иное воспоминание зудело, как пчела в жаркий день: когда он впервые встретил Цинь Баньжо, на ней был скромный полотняный халат, с одной отделкой лиловой шелковой лентой. При гладко заплетенных волосах и в кожаном панцире поверх платья она смотрелась степной воительницей. Где это было? От какой опасности она его тогда остерегла? Он никак не мог вспомнить. Но видел же, точно видел! Как-то он не удержался, спросил небрежно: – Баньжо, как у тебя только хватило дерзости впервые предложить мне свою службу? – Вашему высочеству в его безграничной снисходительности понравилось представление моих девушек, и он удостоил меня беседы. – Голос Цинь Баньжо пролился медом. – Скудоумная сумела развлечь высокородного своими суждениями… И это он тоже помнил со всей отчетливостью. Их первая встреча. Танцующие девушки: плавные взмахи рук, позволяющие тонкому шелку опадать почти до локтя, изгибы стана, дым курильниц, повторяющий эти изгибы, мелькание красок, переливы пипы и голос гуциня – и Цинь Баньжо, присевшая на ступенечку у ног принца Юя, в отороченном беличьим мехом голубом платье, улыбается и развлекает его тонкой беседой о пути благородного мужа, приводя убийственно точные примеры из книг ученых мудрецов и деяний основателя его собственной династии, императора Тайчжуна, а между тем подливает ему душистого вина. Но так же уверенно он помнил, что сначала ее привел к нему в усадьбу старый Цзе. Первая их встреча прочно запала ему в память, своей гармонией подобная запечатленной на шелке картине. В приемной зале своего дворца принц Юй не сразу различил Цинь Баньжо среди собрания мудрецов. На ней не случайно было надето темно-бордовое платье с вышитыми узорами, в цвет одеяний министров, а в высоко поднятых черных волосах красовалась округлая нефритовая брошь – как зеленый шарик у них на шапках. И ее немногословные речи были подобны речам чиновников, из тех, что помоложе: уверенные и точные, однако без похвальбы и дерзости. Глупые мысли! Принц Юй отбросил их в сторону, как бывало всякий раз, когда на ум приходила эта безделица. Барышня Цинь много лет служила ему верно, ее советы были уместны, а осведомленность – поразительна. По прошествии стольких лет не было никакой нужды помнить, в каком платье она впервые показалась ему на глаза. Кстати, о платье. Даже мысленно представить ее без всяких одежд у него не получалось ни разу. Казалось, кому бы, как не опытной матушке двух десятков певичек, усладить знатного мужчину игрой тучки и дождя? Кому, как не простолюдинке, с восторгом принять знак внимания циньвана и постараться всячески его удержать? Но стоило принцу Юю высказать к ней мужскую приязнь, она тотчас склонилась до полу и пропела: «Недостойная не смеет даже приблизиться к его высочеству, зная, что он не питает склонности к ее ничтожным прелестям». И вправду – как отрезало. Потому, когда Ланцзинь простодушно заговаривала о том, чтобы взять Цинь Баньжо наложницей в дом, Сяо Цзинхуань всякий раз смущался и злился. Не говорить же супруге, что иной мужчина вызывал у него больше телесного желания, чем очаровательная барышня Цинь! А и к лучшему, надо сказать. Или один из знатнейших мужей в государстве не найдет, куда посадить свой корешок, если придет желание? А вот советницы такой, как лукавая барышня, – преданной ему, ратующей за его интересны, умной и деятельной – он ни в одном доме не отыщет, ни в веселом, ни в достойном! *** Цинь Баньжо раздраженно выдохнула – действительно напоминая сейчас тихим шипением раздраженную змейку, – и махнула рукой. Второй сестре этого было достаточно, чтобы удалиться самой и воспретить всем прочим девушкам приближаться без знака. У Баньжо были причины для досады. Через столько лет знакомства его высочество сумел ее удивить – и удивление это было не из приятных. Усыновленный лянской императрицей, выросший в роскоши дворца, пятый принц тем не менее даже юношей нес в себе признаки сильной крови своей родной матери – и коварный ум своего проклятого отца, которого в преисподней Диюй давно заждались демоны. Это было выгодное сочетание качеств, обещавшее ему успех при должном руководстве и умелом наставлении. Бездетная императрица сама учила приемного сына всему: стремиться к вершинам совершенства, решать жестко, но держать себя мягко, умело лавировать в подводных течениях при дворе и заводить полезных союзников, которые не были бы слишком сильны, чтобы попытаться вести игру в собственных интересах. Драгоценная покойная наставница – принцесса Сюаньцзи – тому не препятствовала и не выражала недовольства. Но какие бы планы наставница ни лелеяла касательно будущности сына своей сестры, боги слишком рано призвали ее радоваться в чертогах десятых небес. И тогда ничтожной Баньжо, не обладавшей ни каплей драгоценной крови в жилах и не имевшей на Сяо Цзинхуаня кровных прав, пришлось действовать по-своему. Принеся богатое посмертное возжигание наставнице и сняв с себя траурные одежды по окончании должного срока, она тогда уединилась в своих покоях, трепеща от дерзости того, что собиралась совершить, и все же не питая ни малейших колебаний. Два парчовых мешочка лежали перед ней на резном столике красного дерева – бесценное наследие. И она намеревалась распорядиться ими по-своему. Кусок шелка с выписанными твердой рукой буквами – разложить ровно. Два крошечных, перевязанных нитью пучка волос – один от матери, другой от дитяти – поверх. Простая бронзовая шпилька с алой каплей эмали, некогда принадлежащая самой принцессе-правительнице, – рядом. «Как волосы первопредка людей Пань-гу стали травами и деревьями, так волосы твои и твоей матери сделаются прочным стволом и твердой основой…» Кровь с ее руки закапала на стол. Обмакнув шпильку в алую лужицу, она вывела несколько знаков на желтой бумаге. Знала бы наставница о том, что собирается сейчас сделать Баньжо – то ли сразу воткнула бы эту шпильку ей прямо под ребра, то ли, напротив, похвалила бы за решимость. «Мать нашего народа, взирающая на меня с небес. Доверь мне силу, чтобы связать сердце, не ведающее правильного пути». Несколько волосков вспыхнуло вместе с запиской, обратившись в пепел, и Баньжо высыпала его в чашку с талой водой. С чашкой в левой руке и шпилькой в правой она трижды произнесла четырехсложное заклинание-чжоу, отдала земной поклон богам и предкам хуа, разожгла тигель и взялась за работу. Вышла она тогда, когда солнце успело описать полный круг по небосводу. Ее лицо было бледным, на пальцах – царапины и ожоги от горячего металла, но в высоко поднятых волосах утвердилась новая заколка с бирюзовыми бусинами и мелкими обточенными гранатами. Сплетенные в крошечную косичку волосы Линлун и ее сына Цзинхуаня были надежно спрятаны внутри, а переделанная булавка заняла в украшении центральное место. Даже сейчас, по прошествии почти десятка лет, Цинь Баньжо помнила свой тогдашний восторг и одновременно боязнь: если не перед святотатством, то перед разоблачением. Кто она такая, чтобы, обманом накинув на себя вуаль великой госпожи, требовать повиновения от ее сына? Куда ее неграмотному хуасскому колдовству против знаний придворных заклинателей? Будь так все просто, разве смог бы лянский император замыслить предательство против царства хуа и его повелительницы! Но у нее все прошло плавно и без препон, как лотос в пруду распускается: Сяо Цзинхуань увидел то, что должен был увидеть, склонил к ней свой благосклонный слух и одарил презренную мерой доверия. А затем – и послушания. Которое не позволяло ему заметить несообразности в деловом союзе безродной женщины из квартала утех и императорского сына. О нет, Цзинхуань вовсе не был в нее влюблен! Эту путаницу Цинь Баньжо пресекла сразу. А если поначалу он ошибался в роде влечения, которым его к ней тянуло, она не питала обиды; все мужчины таковы и по молодости путают крепость станового хребта и то, как твердо встает молодец у них в штанах. Управлять мужчинами через их жен и наложниц – так же естественно, как править конем с помощью удил. Но своего принца Цинь Баньжо выводила на тоненьком, прочном волоске, опутывала волосяной сеткой его память и радовалась собственной предусмотрительности. Шли годы, могущество принца Юя крепло, а уверенность Цинь Баньжо в своих силах возрастала. Ее приметная высокая заколка служила путеводным маяком в устремлениях Сяо Цзинхуаня, ее слова он всегда выслушивал с наибольшим тщанием. Когда он говорил ей: «Умница моя, я сделаю тебя канцлером при своем правлении», – это были отнюдь не пустые слова, какими мужчины лгут влюбленным в них дурочкам. Кто же знал, что крепость избранного ею принца пошатнется под градом мелких неудач? Ладно, не так чтобы слишком мелких. Взятка от уездного губернатора, взрыв фабрики, попытка выставить злокозненного принца Цзина мятежником перед царственным отцом – неприятности не малые и не великие, просто случившиеся до крайности некстати. Однако все было поправимо: ни головы (как его первый брат), ни высокого титула (как брат четвертый), ни даже разрешения жить в столице (как некогда седьмой) Юй-ван не лишился! – Неужели ваше высочество решили сдаться? – спросила она, уверенная, что он немедля ее разубедит. А получила в ответ лишь речи об усталости и поражении. Это от Цзинхуаня-то, который даже почти удавшуюся попытку покушения, и ту воспринял с веселой яростью! Баньжо попыталась его утешить – и услышала жалобы. Попробовала с привычной четкостью перечислить, какие силы еще остались в распоряжении принца Юя, – и ее упрекнули в корыстолюбии и неверности. Захотела уменьшить его страхи – и дело дошло до скрытых угроз. Вернувшись к себе, она дрожащими руками открыла потайное гнездо в заколке. Нет, ее первейшие страхи оказались напрасны: тоненькая косичка, хитро перевитая волосом из хвоста священной белой кобылицы, была на месте. И все же волосяная узда, столь надежно служившая Цинь Баньжо многие годы, грозила порваться. В ее тайнике лежало еще и письмо принцессы Линлун, но Цинь Баньжо дурой не была и прекрасно понимала, что это признание подорвало бы и без того угнетенный поражением и пьянством дух Сяо Цзинхуаня, только и всего. Что делать? Сейчас она была готова на все – хоть ублажить сразу принца Юя и два десятка человек его охраны, хоть отхлестать негодного по щекам, чтобы привести в чувство. «Госпожи мои на небесах, – взмолилась она со слезами, распластавшись в земном поклоне, – просветите скудоумную, укрепите сердце отпрыска вашего рода!» И принцесса Сюаньцзи с небес назвала ей имя. *** Вернувшись из тюрьмы от Ся Цзяна, Цинь Баньжо сразу поспешила к принцу. Письмо, побывавшее у него в руках, теперь жгло ей пальцы даже через мешочек. «Не медли, – приказал ей старый колдун, ощерив зубы в усмешке. – Имела дерзость начать, так заканчивай». Сяо Цзинхуань прочел записку, и лицо его загорелось вдохновенным огнем. Он не спросил, откуда его советница взяла этот кусочек шелка, не усомнился в его подлинности, не искал оттиска печати. «Отомщу лянскому императору за любимую матушку, возмещу неверностью за предательство, возьму трон, как благороднейший из по происхождению, прижму к ногтю братьев!» – вот и все, что она услышала. В сторону Цинь Баньжо он даже не посмотрел, будто она была простым гонцом, доставившим ему письмо. Хорошо, не кинул монету за труды. Рассыпалась волосяная узда Цинь Баньжо, замкнулся бумажный капкан Ся Цзяна. И ничтожная Баньжо не удивилась бы, если бы принц сейчас не вспомнил ее имени. И даже если бы косичка в ее потайном медальоне рассыпалась пеплом.