История

      Доподлинно неизвестны ни название места, ни год произошедших происшествий. Однако же автору сего с великой точностью известно, что уездным городом N управлял губернатор Лембке Андрей Антонович, по рассказам жителей "пьяный" от единственной отрады - школьнических поделок из бумаги, вызывая тем самым общее порицание населения и собственной жены, но помимо того, становясь невероятно доверчивым и уязвимым, чем впоследствии воспользовался овладевший им "бес". Но одного только имени решительно недостаточно для того, чтобы понять и представить в полной мере всё то, что случалось в сентябре примерно 186*-го года. Осознавая это, считаю необходимым сообщить то, что, предугадав грядущие волнения, даже природа объявила отречение* от извечных традиций своих и первый осенний месяц выдался до безобразия жарким. Впрочем, всё то, что следовало дальше, стёрло из памяти горожан столь "незначительные мелочи", да только, как известно, "бес кроется в деталях". Но да пускай, пустое. Извольте внимать, любезный читатель, историю четверых, имевшую место быть некогда в некотором городе.       В городе N, по истине милом и отрадном, полностью отображавшем суть слова "провинция" происшествия были делом не сказать чтобы редким... Скорее уж проще, неслыханным. И потому, тем жарким сентябрём каждый ощутил нечто иное, чужеродное. Дурное, как выяснилось позже. Но то позже, а в тот самый момент, когда события не начинались даже, а лишь готовились начать, весь город N встречал прибывших с ликованьем.        - "...говорят...Петербурга...да что вы?!...Да-да, сам де Сад...Неужто и впрямь?..Уверяю..." - неловким роптаньем все те разговоры разносились, проникая во все переулки и крепко селились в людских мыслях. По брусчатой площади, нагретой не по-осеннему обжигающим солнцем, звонко разносился стук шагов. Толпа приличная, никогда раннее не собиравшаяся в таком составе нигде, кроме ступеней храма, толпа разномастная и цветастая, роптала. Никто из составлявших её людей ни тогда, ни поздней не сумел бы выразить точно цель своего в ней нахождения, но между тем, толпа была. И именно она встретила четырёх юношей, идущих почти птичьим клином, идущих так гордо и бойко, что вернее, намного, да и уместнее, было бы сказать парящих. Да-да, парящих. Так счастливо и беззаботно, но до чего иначе, так не похоже друг на друга.       Первым из четырёх шёл Пьер. Он же и Пётр Степаныч, он же Верховенский - десятки имён и того больше личин. Его полёт был воробьиным. Уже известный жителям города N он вел тесную дружбу с Юлией Михайловной, губернаторской женой и на того же губернатора имел неслыханное влияние. Столь маленький и несуразный на фоне тех, других троих, он и впрямь был нахохлившимся воробьём, гордой и важной птицей, чьи амбиции и страсть к вершинам непропорционально больше и крепче маленьких хрупких крыл. Коричневая клетка костюма, пружиняще-лёгкая походка и златой блеск уложенных кудрей. Он был очарователен и мил, но то лишь тысячная доля, так, пшик, не боле. Воробьиные перья скрывали натуру воронью, злую и чёрную, угольно ужасающую мглу души. В его лексиконе новейшие слова и выражения, не так уж много, чтобы прослыть знатоком, но достаточно, чтобы втереться в доверие, своим по-воробьиному хрупким тельцем пригреться под чужим крылом. А после склевать, с той вороньей злобой, растущей из детских обид и огорчений. Бедный птенчик, выкормленный горечью обид, он был до того глубоко не уверен собой, что казался самодовольным. Льстящий и лебезящий он был подобен червяку, но оказывался паразитом, таким ужасным, селящимся не телах людей, о нет, страшнее - в мыслях. И он их пожирал. Сам плодил нужные мысли и настроения и их же пожинал. Его изящные руки, аристократичные руки в перчатках, никогда не касались крови. И всё же он мог бы захлебнуться в жидкости, пущенной им из жертв, явных и не очень.       Второй. Николай Ставрогин, Принц, Князь, красавец, идол. Тихий, угрюмый, мрачный, с безумными глазами, сверкающе прекрасный он приковывал к себе сердца людей. А люди и сами, подобно мотылькам, летящим на свет его чернильной души, безропотно сдавались, падая ниц и вверяя сердца. У него за спиной шалостей не счесть. Пробитая когда-то ранее, на службе голова, давала о себе знать частыми мигренями и потерей координации, от того в руках его увесистая трость, а вторая рука нередко прижата к виску. Одна из шалостей (ведь так? Всего лишь шалости юноши, изнеженного материнской и не только лаской. Он же играюче, он не со зла, от скуки только и из интереса, он игрок не в карты, нет, зачем пасьянс, когда есть люди-куклы, такие разные, но безобразно однообразные) маячит за спиной, бледной немой тенью маленькой девочки. Ставрогин не птицей летит, конечно же нет. Он подобно одной из своих любимиц, порхает бабочкой. Беспрекословно прекрасный он есть красота в людском обличии - от выбившейся пряди, до лёгкой походки. Но то лишь крылья. Пустая декорация пустой души (ведь не считать же извращённость и коварство за наполнение нутра?). Лишь проницательные взоры смогли бы рассмотреть (как будто ту же бабочку под микроскопом) его мерзейшую натуру. Он совершал шалости, преступления, если угодно, и они были мерзки, лишены той красоты, коей обладал сам преступник. И тени тех преступлений следуют за ним по пятам, подобно призрачной девочке. Страшная мигрень перерастает в галлюцинации, а в безумно сверкающих очах однажды зарождается иное пламя. Когда из четверых их станет только двое, он вдруг всем телом встрепенётся и поймёт. Он по жизни порхал лёгкой бабочкой, срывая впечатленные вздохи, не боясь ничего - ни сачка, ни чьего-нибудь клюва. Да только потом, на конец, всколыхнётся неуверенным пламени язычком в тех безумных глазах раскаянье. Он хотел бы забыть и забыться где-то там в кантоне Ури, где он значится гражданином, да только его опаляет пожар, что сам же когда-то он и разжёг. Его история теперь не более чем застольная быль.       Четвёртый - несчастный студент по фамилии Шатов. Пылкий юноша он отдавал себя всего друзьям и находил себя счастливым в том союзе, летел уверенно, сверкая соколиным взором. У Ивана сестра - нежной лебёдушкой плывущая в океане жизни, а потом и жена, и сын - гнездо бы он свить и рад, да только не успевает. Он же всего себя, да на общее благо, друзьям (или тому одному, неважно) отдавал, ничего не жалея и огонь его души пылал так ярко, улыбка сверкала и глаза - лучистое счастье. Да только от добра добра не ищут. А он студентом непутёвым был или на лекциях не говорили о таком. Какая разница, болел, не слышал, пропустил? Вместо гнезда он оседает на речное дно с лишним отверстием во лбу. На губах застывает дразнящая улыбка и во взгляде вызов. Его друзья не предавали, просто этот, первый, другом никогда и не был. У Шатова чистые руки без крови, без грязи и такая же суть. Да только ведь всякий огонь быстро гаснет, так было и с ним.       Третий - Алёшка Кириллов. Он талантливый в общем-то малый, смышлёный, подвижный. Ему б по-хорошему мир повидать, да людей. Только он опадает зелёным листом раньше срока. Его ветер несёт и гоняет, он даже, наверное, был некогда счастлив. В объятиях друзей, или с соседской дочуркой играя, а может когда грифель из рук не выпускал по ночам, когда вдохновлёно (или безумно, помешанным, сумасшедшим, потерянным, опьянённым без капельки спирта - только своим собеседником и янтарной чашкою чая, глупцом) вещал. И он бы всему миру сумел заявить, показать красоту. У него красота не явная, как у того листа - края подгнили, свернулись, прожилки иссохли. Только глаза красивые, добрые. Речь путанная, а слова всё равно красивые. Хорошие слова. Только ему договорить не дали. Пригвоздённым к земле листом он опал, пока над ним воробьиные лапки плясали. Кириллов не оставил плохого, да и хорошим словом его не вспомнят. В последнюю ночь свою он даже не видел сны. Красочный лист, красивый, оказался растоптан, сгнил.       Их четверо парило, иронично, правда? Вот же там и Смерть, и Голод, вот Война и рядом Мор. Их было четверо, остался лишь один, да впрочем, разве ж он "остался" лишь оболочка, маска, в душе его давно хозяйничает бес. Возможно некогда и кто-то о них расскажет, помянет, кто-то покрестившись, или всплакнёт невольно. Ну а сейчас их четверо пока что, они идут по площади брусчатой и их встречает ропотом толпа. По-адски жарящий сентябрь ещё горит, он не сменился октябрём. И город N пока не знает, кто проживает теперь в нём.