— Простите. — По неловко присел и принялся собирать рассыпавшиеся со стола инспектора бумаги. — Я не знаю, что на меня нашло.
Он знал. С ним случилось то, что не должно происходить с писателями, с теми, кто создает миры силой воображения и разрушает пинком, повинуясь лишь собственной прихоти. Он оказался в одном из своих рассказов, еще не написанных, но подспудно живших в нем, под гладким камнем его души, в глубине глаз, в тишине кричащего сердца, и разрушение на сей раз было не в его власти. Он должен был идти тем путем, которым обычно вел своих героев, к финалу, который был предначертан заранее. Сейчас он не хотел помнить, каковы были эти финалы, но власти забыть у него тоже не было. Нить событий вырвали из его рук, сделав из ведущего ведомым, и он словно потерялся в том сумрачном крае, который создал для своей мертвой Улалюм.
— Я знаю. — Филдс невозмутимо сортировал подаваемые ему листки, словно и не срывался недавно на крик. — Неудачи, алкоголь, опиум, убийца, пожар. Вы вымотаны, По, хоть и не ощущаете этого.
— Да, наверное. — Как может быть вымотан корабль в водовороте? Как можно не напрягать все силы, когда борешься за жизнь? И если бы за свою… Может быть, он и сдался бы, иди речь только о нем одном.
— О чем вы думаете? — спросил Филдс. По казалось, что инспектор на него не смотрит. Оказывается, смотрел. Он был вездесущим. Глазами в стенах, ушами в окне, рукой, открывающей дверь погорельцу. И он читал его рассказы. Не любил, но читал. Он знал, в какие миры открываются двери страниц и готов был отправиться туда вместе с автором и убийцей. Третьим.
В его рассказах никто никогда не вмешивался в противостояние двоих. По не мог понять, хорошо это или плохо.
Плохо. Все плохо. Ему плохо. Он не имеет права так себя чувствовать. Не сейчас.
— О том, что жизнь Эмили куда дороже моей.
— Убийца знает об этом. Он очень хорошо вас знает, По. Он мог бы привязать под маятником вас, но это его совершенно не устроило бы. Как вы думаете, каково его отношение к вам? Не к мисс Гамильтон, не к ее отцу, а к вам лично?
— Я понимаю, о чем вы. — По взмахнул рукой, останавливая инспектора. Он знал, что ответить, знал прежде, чем был закончен вопрос. Он не хотел вопросов, он хотел действий. Он не мог больше думать. Этот дар был его проклятием, всегда, неизменно, как и большинство даров. А инспектор Филдс был железным молотком, вбивающим гвозди в его череп. — Он хочет причинить мне боль. Хочет, чтобы я страдал.
— Но каков должен быть результат этих страданий?
— Результат? — Красный шелк вновь взметнулся перед глазами, заслоняя мирную комнату. Туманно-дымный Уир, вонь тлена и болота, саркофаг, то, что, возможно, уже свершилось… — Результатом будет смерть Эмили! Единственного человека, который меня любит! Которого я люблю!
Он хотел сбить инспектора с ног, растоптать его, заставить хоть как-то облегчить страдания, вернуть Эмили — но твердый кулак, встретившийся на пути, не позволил осуществить ни одного из этих намерений. Руки Филдса обхватили его стальным капканом, прижав локти к бокам.
— Возьмите себя в руки, По! — Его голос даже не сбился. — Мое терпение не безгранично.
Губы По дрогнули. Он с удивлением обнаружил, что находится на грани слез.
— Отпустите, — пробормотал он.
— Нет. — Филдс говорил, как часовой механизм. Безупречный часовой механизм. По ненавидел его сейчас, доверяя, как никому другому. — Пока не отпущу. — Слова размеренно звучали рядом с ухом, но дыхания не чувствовалось. Словно хронометр или метроном, монотонно, успокаивающе, гипнотизирующе. — Отвечайте мне. Соберитесь же, По! Вы только что рассказывали, как много от вас зависит.
— Я не смогу. — Дрожь вцепилась в него зубами, трепала, встряхивала. — Я не справлюсь. Я не знаю, что делать.
— Я снова вас ударю, По, — пообещал Филдс. — У вас еще достаточно сил, но вы тратите их на истерики. Отвечайте на вопрос.
На какой вопрос? По заставил себя вернуться назад во времени, отлистав пару страниц в их разговоре. Результат. Чего хочет добиться убийца?
— Смерть Эмили?
— По, — оборвал его сухой стук метронома. — Думайте.
Дрожь понемногу отступала — в кольце рук Филдса ей не находилось места. Красный шелк улегся к ногам, отсвечивал, но не взлетал.
— Он хочет, чтобы я страдал? Чтобы сошел с ума?
Они словно вернулись к началу.
— Возможно. Я уже говорил, что он хорошо вас знает. Как вы думаете, как он к вам относится?
По не ошибся — все начиналось заново. Второй шанс. Он сжал кулаки. Филдс ни в чем не виноват, Филдс — единственный, кто по-настоящему может помочь. Нужно только думать. Он ведь всегда умел это — думать. Единственное, что он действительно умел. Понимать людей, пусть даже воображаемых. Рассказывать об этом остальным.
Правда, в последнее время стало выходить хуже…
— Это определенно не любовь.
Он даже умудрился пошутить. Но Филдс не оценил. Или не счел это шуткой.
— Этого нельзя исключать. Любовь принимает порой самые причудливые формы.
— Тогда вам лучше меня отпустить.
— Хорошо. — Филдс усмехнулся над ухом. — Но не пытайтесь больше ударить меня. Я этого все равно не позволю.
По не пытался. Рухнув в кресло, он наблюдал, как инспектор заканчивает приводить в прежний порядок разбросанные им бумаги. По была чужда эта методичная деятельность, этот аналитический подход. Он жил эмоциями, впечатлениями, именно по ним выстраивая логику своего мира. Интересно, чей подход использовал убийца?
— Думаете, он больше похож на меня или на вас? — спросил он, продолжая вслух свои размышления. Филдс на секунду задумался.
— Трудно сказать. Он явно проникся вашими идеями, но вот подход к их осуществлению у него достаточно рациональный, надеюсь. Чем более мы похожи, тем скорее я вычислю его. Но если он больше схож с вами, мои шансы падают. Можно просчитать логику безумца, но нельзя предсказать полет фантазии, воображения. Нельзя предвидеть экспромт.
— Как вы догадались, что я говорю об убийце?
— Это очевидно. Мы думаем об одном и том же.
— Вы сказали, что он очень близок мне. Значит, я его знаю, вижу. Он прячется под маской. И как давно?
— В случае с вами — кто знает. А вообще — всю жизнь. Как и большинство людей.
— Да, верно. Поэтому я так люблю Эмили. С ней мне не нужны никакие маски.
— Так ли? — У инспектора был темный, немигающий взгляд. Как у ворона.
— Конечно. Она видит меня насквозь.
— Вполне возможно. Но это не означает, что вы не носите при ней маску. Кем вы прикидываетесь для нее, По? Немного большим романтиком, чем на самом деле? Немного более страдающим, более тонко чувствующим, более циничным?
По прижал к губам кулак. Филдс был отличным детективом. Лучшим детективом, чем он — писателем.
— А вы сами? — Он чувствовал потребность защищаться. — Какие маски прилипли к вашему лицу, Филдс?
— Я не люблю маски. — Инспектор посмотрел на него, на этот раз позволяя заметить взгляд. В уголках глаз мелькнуло что-то, похожее на улыбку. — Редко надеваю их и всегда — осознанно, только когда они действительно необходимы. Например, на бал-маскарад. Жизнь — не бал-маскарад, По.
— Вы чертовски правы, Филдс. — Он собрал в кулак ткань своего сюртука. — Почему я не могу быть таким, как вы?
— Потому что вы — Эдгар Аллан По. Потому что Эмили любит вас именно таким. Потому что каждый живет той жизнью, которую для себя выбирает.
— Маски утомляют. — Только проговорив эти слова, По понял, насколько они правдивы.
— Конечно. Как и их отсутствие.
По поднялся и подошел ближе, протянул руку.
— Вы позволите?
Филдс снова усмехнулся. По коснулся пальцами его щеки.
— Это удивительно. Как у вас получается?
— Само собой.
— Что еще более удивительно, рядом с вами я не чувствую потребности в масках.
— Потому что я, как и мисс Гамильтон, вижу вас насквозь. Ей помогает влюбленное сердце, а мне — опыт и трезвый ум.
— И вы видите, чего я хочу сейчас? — По не пытался замаскировать волнение в голосе, участившееся дыхание и вожделеющий взгляд. Желание вспыхнуло мгновенно, пробежало по венам, ударило в виски. Он не скрывал его. Многие сказали бы, что Эдгар По не умеет скрывать свои чувства, и только он сам знал, сколько игры было в его ярости, страсти, боли или гневе. Он играл, как дышал, он был сам для себя актером и театром, ставил для одного себя непрерывную пьесу и тут же записывал ее, чтобы показать публике в иной обертке. Пожалуй, впервые сложившая ситуация не оставила ему ни сил, ни желания для игры, но предоставила взамен человека, который мог понять это — и, возможно, еще многое из того, что и он сам не до конца понимал.
— Да, вижу. — Филдс был все также спокоен.
— Возражаете?
— Нет.
— Потому что вам жаль меня?
— Потому что вы мне нравитесь, По. Я не ложусь в постель из жалости. Или, по крайней мере, предупреждаю об этом заранее.
— Так невозможно жить.
— Так жить довольно легко. Нужно только привыкнуть.
* * *
Его одежда пахла ночной сыростью и гарью, когда им пришлось торопливо одеваться при свете единственной свечи. В сладостной полудреме, что последовала за физическим наслаждением, название «Фортунато» всплыло перед глазами, сияя золотом, и вместо крепкого сна в разделенной на двоих постели их теперь ждали тоннели Балтимора — сотни футов кирпича и тьмы, едва разбавленной светом фонарей. Где-то там, по предположениям Филдса, могла быть замурована Эмили. По видел ее глазами, слышал ее оглохшими от грохота крови ушами, задыхался смрадом и страхом вместе с ней и проклинал свое воображение, чувствуя, как очередная маска — отчаявшегося влюбленного — прирастает к коже. Эта маска отражала его душу. И все же в ней было преувеличение, была та доля гротеска, что делает театральную пьесу отличной от подлинной жизни. Сорвать эту маску можно было только вместе с лицом, она была частью его самого, и По оглушала ненависть: к окружающим, которые принимали маску за лицо, и к себе самому, не умевшему жить иначе.
Оглядываясь вокруг, освещая фонарем трещины кладки, он искал не только Эмили — он ждал, что Эммет Филдс покажется из-за поворота и снова вернет ему его — настоящего.
* * *
Выстрелы у церкви — это звучало, как название нового рассказа. Он не мог не думать об этом. Просто не мог. Проклятое воображение.
Он вскочил на коня, чтобы гнаться за убийцей, и это тоже было словно сцена из рассказа. Если бы он сочинял книгу, все так бы и происходило. Убийца словно писал свою книгу его рукой. По был пером, черным вороньим пером в красных от крови пальцах.
Он не хотел так думать, не хотел подбирать сравнений: они сами толпились в голове, стучались в крышку черепа, просили выпустить, хотели жить.
А потом, повернув за угол, он увидел на земле детектива Филдса, и слова исчезли, как и не было. Он остановил лошадь, не зная, что сказать, что сделать. Кровь и время утекали, а он не мог сделать выбор, не мог решить, что более ценно.
— Филдс… — И больше ничего.
— Найди его, Эдгар. Скорей! — Филдс всегда знал, что действительно важно.
По послушно хлестнул коня. Ветер и ветки били по лицу. Теперь он был мстителем, преследующим похитителя своей невесты. Какой сюжет! А кем бы он был, останься рядом с раненым? Вызывающим недоумение ничтожеством, не способным на настоящий поступок. Тем, кем и был на самом деле. Он мог притворяться мстителем, но лошадь, что выбросила его из седла, знала, с кем имеет дело.
В редакции, торопливо записывая на бумагу слова, которых ждал убийца, По знал: только здесь, только сейчас, наедине с пером и бумагой, он — это он. Здесь… и еще с инспектором Филдсом.
Ему уже сообщили, что тот жив и скоро поправится, и По мог теперь с полным правом предложить свою жизнь в обмен на жизнь Эмили. Он поймал себя на мысли о «теперь». А если бы Филдс умер… Разве жизнь Эмили стала бы тогда менее ценна? Разве обмен был бы невозможен? Нужно было понять, в чем тут дело, понять себя, сдирая маску за маской, как обдирают кочан капусты. И он сделал это привычной, набитой на десятках своих героев рукой, содрал все листья и добрался до кочерыжки.
Если бы Филдс умер, По не удовлетворило бы спасение Эмили. Он не стал бы менять свою жизнь на жизнь любимой. Он обменял бы ее на жизнь убийцы.
Он словно заглянул в колодец, и пронесшийся над ним маятник пошевелил волосы на затылке. Однако По знал, что не упадет, и что маятник не пробьет его чудовищной шкуры. Он был большим ужасом, чем все, что создало его воображение. Он обрек на мучительную смерть девушку, что безумно его любила, ради мести за смерть случайного любовника. И пусть это случилось лишь в его воображении — По знал, что мог поступить так на самом деле.
«Эм…» — начинал писать он и останавливался, не сразу зная, какую букву вывести следующей.
На скамье парка он блестяще исполнил последнюю роль — гениального писателя, погибшего загадочной смертью. Он был уверен, что Филдс поймет, что случилось, но не сделает из этого сенсации. Скорее уж сделает все, чтобы поймать Рейнольдса и засадить за решетку. У него получится. Филдс — хороший детектив. Жаль, что его нет рядом. Филдс бы знал, что сказать.
— Скорбь и пепел был цвет небосвода, — проговорил он, откинув голову на спинку скамьи. Роли следует доигрывать до конца.
Вороны вспорхнули с ветвей, обрушившись на него аплодисментами, и Эдгар По умер.
* * *
Филдс смотрел в окно в ожидании доктора. О причине смерти тот не сказал ничего нового, да это и не требовалось; фамилия, произнесенная По, — вот что было важно. Поблагодарив Моргана, он ненадолго вошел в палату. Щека По была ледяной. Ему оставалась последняя маска — посмертная.
«Пусть останется с тобой
Поцелуй прощальный мой!
От тебя я ухожу,
И тебе теперь скажу:
Жизнь моя была лишь сном…»
Париж мало чем отличался от Балтимора, особенно с появлением там Рейнольдса. Бросившись на поджидавшего в карете инспектора, тот рассчитывал, что Филдс постарается взять его живым. В этом случае шансы были примерно равны. Однако пуля сделала выигрыш Рейнольдса маловероятным.
Филдс не любил надевать маску — ни для других, ни тем более для себя самого. Он знал, что выстрелит в любом случае, даже если Рейнольдс поднимет руки и скажет, что сдается. Он знал, что приехал сюда вовсе не как представитель полиции.
Он приехал как тот, кто намерен отомстить за утрату.
«…просто друга одного,
Друга — больше ничего…»
Это прозвучало бы эффектно, в духе По. Но истину Филдс ценил выше эффектов, и пришедшая на ум красивая, но искажавшая суть вещей цитата осталась непроизнесенной.
