Исповедь

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали Лучи у наших ног в гостиной без огней. Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали, Как и сердца у нас за песнию твоей. Если бы ты знал, сколько раз я сожалел о своем странном поведении, ты бы, наверное, удивился, потому что я редко оказывал тебе какие-либо знаки внимания. Все, что ты обычно слышал из моих уст, было «болван», «дурак», «идиот» ну и тому подобное. Ну а как-то… Нет, даже вспоминать не хочется. До сих пор болью в сердце отдается сказанное в запале «КОНЧАЙ ПАРИТЬ МОЗГ СВОЕЙ ГРЁБАНОЙ ЛЮБОВЬЮ». Ты тогда обиделся и ушел в слезах. Как мне хотелось броситься перед тобой на колени, обнять твои ноги и вымаливать прощение – так долго, насколько это возможно. «Ты не способен сделать его счастливым» - да кто был Масаки, чтобы его слова меня задели. Тогда я задумался – а правда, способен ли я на то, чтобы сделать тебя счастливым? Смогу ли я сделать так, чтобы ты больше никогда не чувствовал себя одиноким, брошенным, покинутым – даже я себя таким не чувствую сейчас, хотя столько всего случилось, что нельзя не завыть от ужаса. Следующие дни, те мучительные дни до нашего примирения – они прошли для меня как в аду. Я чувствовал яд, протекающий по моим венам, отравляющий все мое существо, разрывающий душу на мелкие осколки в знак наказания за то, что я был такой скотиной по отношению к тебе. Как мне тогда хотелось просто подойти к тебе, обнять и погладить по голове, прошептать что-то ободряющее, успокаивающее, подарить тебе тепло….Хотя выходило у меня хреново – ничего кроме холода, язвительных замечаний и необоснованных упреков ты от меня не получил. Мое подсознание никак не могло донести до сознания, пропитанного ничем не оправданной гордыней, то, что такого, как ты мне больше никогда не встретить, что ты – ты, именно ты… . Я часто вспоминаю твои невинные, почти детские глаза, означенные – нет, не обидой, а какой-то странной озадаченностью, задумчивостью – наверняка ты занимался самокопанием. О, как ты любил это дело, просто как будто кайф с него ловил. Ты пела до зари, в слезах изнемогая, Что ты одна - любовь, что нет любви иной, И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, Тебя любить, обнять и плакать над тобой. Помню, за день до примирения ты напевал в лаборатории какую-то странную песенку. Я до сих пор не помню слов, хотя мелодия звенит у меня в ушах довольно часто. Такая медленная, перемежающаяся с ритмичностью… А может, слова ты сам выдумал? Может быть, и не было никаких слов? В любом случае, ты уже не сможешь дать мне точного ответа. А к кому мне взывать? Не к кому… Стоит ли мне говорить, что у меня больше никого нет на свете? Ну… Формально есть – отец, которому насекомые дороже семьи, маленькая, ничего не понимающая сестра и младший брат, далеко от меня. У меня был ты. А теперь у меня нет тебя. Забавно, не правда ли? Раньше ты говорил мне, что у тебя нет меня, а сейчас все вышло с точностью до наоборот. Ты где-то далеко от меня, в том месте, куда не попасть мне… Впрочем, пока не попасть. После того случая мы прожили… Я уже не помню сколько. Время для меня с тобой расплывалось – не было ни дней, ни месяцев, ни времен года, ни самих лет. Время почему-то так быстро летит. И только почувствовав себя абсолютно счастливым, осознав, кто ты для меня, я был жестоко наказан. За те 4 года, что не замечал твоих чувств, за ту безответственность, с которой я отнесся к твоему признанию, за те издевательства, что ты молча терпел, за то, что такой как ты умудрился полюбить такого как я…. Я так и не смог понять, почему именно я… Я, в жизни никого не любивший, я, который всегда ненавидел таких как ты (к слову, до сих пор терпеть не могу). Почему?.. Наверное, это выше моего понимания. Верно говорят, что любовь слепа. Но не она одна такая… Как только между нами установилась полная гармония, незаметно подкралось то, что страшнее любых моих истерик и оскорблений в твой адрес. Я не помню диагноз, поставленный тебе. Я не могу вспомнить, как он звучал, в памяти прорезается лишь тот факт, что когда я сполз вниз по стене от шока, до моих ушей через какой-то пронзительный внутренний крик донеслось слово «неоперабельный». А ты тогда казался спокойным, невероятно спокойным. Какой-то неведомый до этого могильный покой уже тогда укутал тебя своей странной холодной тоской. С твоего лица стерлись прежние красивые черты: исчез блеск из глаз, губы пропитались бледностью и стали очень сухими, хотя ты часто облизывал их. Ты ослабел и похудел – ты в буквальном смысле таял на глазах. А я… А все, что я мог делать – помогать тебе карабкаться по этому хрупкому канату дальше… Почему? Почему все так получилось? С того момента, как о болезни стало известно, что-то изменилось между нами. Нет, оно, разумеется, в любом случае поменялось бы. Не было больше той живости, не было той жизни, которая раньше кипела в нашей квартире. Были лишь два человека – каждый одинокий по своему, одинокие вместе. Каждому из нас нашлась новая пара. За тобой неотступно следовала смерть, как будто поджидавшая удобный случай, как будто напоминавшая тебе о том, что твои дни сочтены. А у изголовья моей кровати всегда сидела безысходность. Я даже почти нарисовал ее портрет – такая монохромная, почти одноцветная, с каким неизмеримо больным выражением лица. На котором не было запечатлено ничего, кроме скорби. Она часто смотрела на меня, и весь ее взгляд говорил о том, что именно ей навеки суждено скрашивать мои и без того безнадежные дни без тебя. Каждый вечер мы сидели в гостиной – ни о каких бурных ночах и речи не могло быть. Теперь уже я был тем, кто обнимает, тем, кто дарит тепло, тем, кто гладит по волосам и рассказывает какую-нибудь ерунду непринужденным тоном. Мы не говорили о твоей болезни – это разбередило бы что угодно – как во мне, так и в тебе. Ничего не значащие разговоры, фильмы ни о чем – может, мы только и смотрели по зомбоящику, что рекламу пива. Я и сейчас, видимо, только ее и вижу по телевизору. Помню, мы даже как-то заснули на диване в этой странной позе – обнявшись, как котята, спасающиеся от мороза под звуки рекламы пива по телевизору. Я проснулся в пять утра от того, что у меня спина ныла из-за неудобного положения. Твоя рука крепко сжимала мое плечо, ты бормотал во сне что-то бессвязное. Я старался встать так, чтобы не разбудить тебя, но твоя хватка оказалась на удивление железной. Я не стал противиться – лишь откинул голову на спинку дивана и прошептал едва слышное: «За что… Его…. За мои ошибки….». Ты немного заерзал и вцепился в меня еще крепче. Видимо, тогда мои объятья были сильнее тех смертельных, которые всегда поджидали тебя за спиной. Я погладил тебя по спине и почувствовал, как сон вновь накатывает на меня. В темноте я уже затуманенным взором успел выхватить два печальных глаза, смотрящих на меня из пустоты. И сухие губы напевающие грустную песенку… И много лет прошло, томительных и скучных, И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь, И веет, как тогда, во вздохах этих звучных, Что ты одна - вся жизнь, что ты одна – любовь… Похороны я помню отчего-то отчетливо. На них было не очень много народу: твои родители, брат, этот парень Масаки, твой друг Хирото, моя сестра и Мацуда-сан. Я был удивлен увидеть рыдающей твою мать – женщина, казалось, была в полнейшем отчаянии, она готова была броситься на кого угодно. Масаки нежно обнимал твоего брата за плечо – тот был в очень глубокой задумчивости, вероятно, он перемалывал в уме все, что случилось с ним за жизнь. А я стоял с окаменевшим, лицом и не отрываясь смотрел на твою фотографию и черточку на могильном камне – неужели это все, что мне осталось от тебя? Неужели от жизни не остается ничего – только эта черточка? Эта маленькая черточка между рождением и смертью… Эта маленькая черточка между рождением и смертью… Раньше это все казалось таким глупым, таким далеким – даже со смертью матери я так и не смог до конца прочувствовать всю горечь утраты, всю ничтожность жизненного срока – лишь потеряв тебя, я стал похож на опорожненный сосуд. Не важно, что раньше в нем находилось- вода или вино, что угодно – но было что-то, было что-то, что как-то ободряло меня, появился тот, ради кого мне хотелось стараться дальше, достичь чего-то большего. Но теперь сосуд пуст. В одночасье пуст. Я так и не заметил, как он опустел. Придя в тот день домой, я первым делом пошел в твою комнату и зарылся в твои вещи – они пахли тобой. Эта толстовка, эти штаны, этот костюм, в котором ты выглядел таким смешным и забавным. Я прижал их к своей груди, чувствуя, как к горлу подступает комок. Я сдавленно всхлипнул – мне было плохо. Мне. Было. Плохо. Мне было плохо без тебя. Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ты умер. Тоска так и не смогла покинуть меня – в университете каждая колбочка, каждая пробирка напоминала о тебе, о твоем влюбленном взгляде и решительных действиях, о том, как именно здесь мы впервые поцеловались, как здесь было самое сладкое примирение из всех в моей жизни… Все это делало работу просто невыносимой, а о прогрессе и говорить не приходилось. А дома – дома невыносимость возводилась в бесконечную степень – дома все кричало о тебе, каждая частичка… Я спал в твоей комнате, прижав твою одежду к груди – но она уже постепенно утратила твой запах, хотя оставалось осознание того, что она действительно твоя… Я редко куда-либо выбираюсь, чаще всего просто сижу дома и напиваюсь. И я не могу опьянеть, сколько бы ни пил – все оттого, что рядом нет тебя… А как-то раз произошло такое: я сидел в компании пустых бутылок из-под пива, а чья-то теплая рука взъерошила мои волосы, а наигранно-недовольный, но добрый голос проговорил: «Семпай-семпай… Нельзя же столько пить…» -Мори… Мы так толком и не поговорили – я не смог ничего ему сказать, я мог только смотреть на это на миг появившееся видение, которое вот-вот исчезнет. «Семпай…» - ты взъерошиваешь мои волосы, целуешь мой лоб. Твой успокаивающий взгляд меня постепенно убаюкивает и я не замечаю, как засыпаю. Не понимаю как, но проснулся я в твоей кровати, заботливо укрытый одеялом. Я не знал как. Мне было все равно как. У меня в голове стояло лишь твое лицо, озаренное грустной улыбкой и невыразимо-нежное, на одном выдохе «Семпай...» Ты редко приходил, но я дорожил этими мгновениями, случавшимися, может, раз в полгода. Может я и жил раз в полгода, те недолгие минуты, когда мне было достаточно видеть эту сладкую иллюзию и отдаваться во власть звуковых галлюцинаций… Похоже, я сошел с ума – видимо, это единственный способ выжить в этом ненормальном мире без тебя. Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки, А жизни нет конца, и цели нет иной, Как только веровать в рыдающие звуки, Тебя любить, обнять и плакать над тобой! Когда тебя не стало, я осознал, что больше не смогу видеть тебя, говорить с тобой, издеваться над тобой, в глубине душе чувствуя себя последним идиотом. Я не смогу держать тебя за руку, чувствовать тепло твоего тела, твои губы на моих губах. Я осознал, что ты больше не увидишь свет, не услышишь новые хиты по радио, не добьешься чего-то на своей работе. Самое страшно осознание, к которому я пришел после твоей смерти – то, что жизнь продолжается несмотря ни на что. Наверное, только моя жизнь остановилась с твоей смертью. Я как будто застрял в пространстве – для меня нет будущего, есть реальность, с каждым днем становящаяся все более невыносимой, есть прошлое, которое навеки похоронено. И как клеймом в моей душе выжжено слово "НИКОГДА". Я теперь стал часто бродить по улицам – без маршрута, просто так… Куда приду – оттуда и поеду обратно. Я просто убивал время, которое не могла убить даже работа – странный, абсолютно бесполезный способ себя занять. Как-то раз я зашел в кафешку, я даже не помню, что заказал. Единственное, что я помню до сих пор – твои руки, которые легли на мои и крепко их сжали. Я помню твои губы, целовавшие подушечки моих пальцев. Помню слезы, непроизвольно хлынувшие у меня из глаз, помню изумленные взгляды окружающих. Но мне было все равно. Слезы лились потоком как будто я какая-то девчонка. Я сорвался с места и сделал то, что всегда хотел сделать – приземлился перед тобой на колени и зарыдал в голос, шепча еле слышно : «Прости…». Ты нежно ерошил мои волосы. Со стороны это, кончено выглядело так: распсиховавшийся парень, положивший руки на стол, рыдает как последняя истеричка и что-то бессвязно бормочет. Но боль так и не отошла от сердца – она стала еще сильнее, отдаваясь во всем теле мощнейшей мучительной вибрацией… Однако по крайней мере теперь я понимаю, что делать – я стою перед твоей могилой, кладу на нее две красные гвоздики и выпиваю содержимое бутылочки, взятой из лаборатории. Не знаю, через сколько времени яд подействует,но уже через пару секунд моя рука оказывается в твоей, твои губы собирают слезы с моей щеки – и мне неважно, реальность это или старуха пришла и за мной. Для меня существует теперь только одна реальность - стоящая передо мной и сцеловывающая соленые дорожки с моего лица….