Привечал Фёдора Царь-батюшка в покоях царских по вечеру.
Сидели обе фигуры в молчаливом смирении, да думалось всякому своё. И токмо месяц-пентюх глядел чрез слюдяное окошко. Под его лучистою восседал мощным станом на своём сидалище царь, а у ног его, у самых колен, укрытых тонкими дланями, кутался в багряницу Басманов-сын. Перебирал государь перстами вороновы власы, глядел соколом на юношеский лик, тенью кутанный. Фёдор лицом был покоен, токмо очи его бурые не утаили ярой буести младых лет. Щурится, льётся, будто бросится тотчас в окошко слюдяное и обернётся диво-птицей аль обычным жаворонком. И разнесётся гаврановым пеплом по ветру бродящему, по свету пролетит, да посеет всюду хитрость и корысть басмановскую. Басманова сила — колдовская сила… Нечистая! А ему будто знамо: подымает очи свои небесные, ухмылкою свещет и тянет перста в млако белые, узловатые; тянет аки могильник — цепляется за царскую рубаху, молвит птичьим голоском речи свои по-кошачьему величавые, мутные, сладкие. — Царь батюшка, разреши отцу в Московию епистолию слать, на братчину звать… — котом выгибается черть, угловатыми ланитами трётся о грубые иоанновы длани, утягивает всё дальше в пучину грешную да за душу нечистую. Да не отмыться ни от одного его косновения, да не выпасти чистоты в его дрёном румянце. И рушится за ним его же темень, по багрянице рассыпается его же власами, путает царский взор сладострастными хмелем… Тащит за собой в омут томный, да пряный, тащит всей своей сущностью и изрыгает полымя гиенны невызрытой. Будто битва. Извечная бойня, обещавшая скорый конец. Но Иоанн противится. Противится, отводит взор, тем, может, и спасаясь, и подаёт наконец низкий глас. Не без усмешки речи его. — Чуха! Епистолию слать… Что ж ты, Федька, кравчий мой, Москву по басурманскому кличешь? Что ж ты повадился, месяцок мой ясный, гонзати туды езжати к батьке своему? Али мыслишь думу дурную? — Не вызмогает. Усмехается Иоанн, тянет к себе точёный стан, усаживает на колени, аки детину, а сам с ухмылкою любуется, аже и смур становится. Ибо льнёт опричник к любовнику своему; а очи его абие темнее выстлаются, резче движения лисьи, грубее кожа землистая, и снова молвит он, ныне голосом звучным и поболе томным, чай, куда же пуще… — Душно мне в Москве, батюшка. Да не ведомо ли тебе? — Фёдор будто и удивлён делается, а продолжает. — В Москве кострищами пахнет. Вонь там смрадная, нечистая, от всех, государь, вонь, от всего… вся Москва огнищем покрыта. Здесь покойнее буде, али в Новгороде… Тоже ладно. Нет вины моей в том. Иоанн усмехается, треплет юнца за ухо. Змиями томимый, срывается на хрипоту. — Васили-и-иск ты, Федя, как есть змий. Неужто погореть боишься, и то правда выходит, что колдуешь, басурман? — государь ухватывает его за талию и хмурится с веселой. Насмешил его опричник, раззадорил… Будто шуткою жестокой, той, что на пирах рубит, аки головы с плеч, рубит и не жалеет. И его, Господи, не пожалеет… Не пожалеет. И тогда Фёдор сам смехом звонким заливается, вскакивает с коленей иоанновых, шагом, полукругом, снова шагом, поступью. В танце диком или ради посмеху, кружится по опочивальне волчком, за ним багряные всполохи тянутся, да те, с ужасом жмурится царь, что шею его туготой плели. И только проплясав, становится у окошка, плещи его вздымаются часто, да теперь оба они глядят в красный угол на догорающую лампадку. Да в ней ли благо. Огонёк её скромный, лик святой, Иоанну бесовщиною мрещатся, будто пускают они по стенам чёртовы тени, аки покойник из-под половиц, свою молочную гниль тащат, аль кряхтят и орут, что есть мочи… что камни на древе резном под иоанновыми перстами скрипят. Темнеет царский взор. Бьётся под потолком птенец варгана. И федькин голос… как свет свечи церковною в сией бесовщине. — Погореть любому страшно. Да не токмо мне это писано. И пропащает. Будто никогда и не мерещился.***
Царь опустился грузно на престол, уронил голову на шуйцу… Мёртвую, мёртвую-мёртвую, солоную воду с ланит своих утёр шелковой багряницей, в какую Федька при жизни кутался. Тепло его, горячесть хранила ткань. Но не жалела. Судьба царя сцапала за крепкий стан… Ревела она ему, жрала смертию за смертию… Знала: токмо и тут не оставил своих суеверий государь. — Говори! — раздался его глас над сотнею голов. — Не стали хоронити, царь-батюшка, опричника твоего. Жгли, как и наказывал ты, Государь, на костре алом, на самой площади, у холопа иного на виду. Ты токмо… — Дружина замялся, зажевав полуседые тараканьи усища, побурчал, подбирая глагол верный, да не успел. Колоколом ворвался… Вихрем грозовым, вбежал в палаты юнец-простофиля, и царь на него подымал смуры очи. Кланялся молодец царю судорожно, лоб его о колешки ударялся, да дрожала фигура, аки хиленькай лист на осеннем ветру. — Гой еси, батюшка! Беда! Беда сталась, — беда… беда… «беда сталась» повторяли его слова головы… А юнец, обрушившись, на полы, дёргался в поклоне, рыдал, сажей соромя царские ковры. И продолжал его дрожащий глас. — горит Москва, горит страшно. Да ведает Боже, выгорела уж вся. Я вем, я видывал. Татары жгут не жалея! Страшно горит, ой страшно! Синим пламенем, батюшка, люд весь в Кремле крылся. Я ве-ем, я ви-идывал. Никитку Шуйского-то того… Всё! Пороховые склады подорвались, две стены градских снесло. Плохо, батюшка, плохо! — юнец кланялся всё, ныл громко да тараторил, и плещи его сжимались уродливо, будь то культяпки у немощного чловека. Тишина полоняла комнаты. Тишина… И один только глас, да ведомо чей… — Выслать… — трясся царь тем юнцом… — Выслать дружинников вооружённых, войлок, да чаны с водой, сколько можно буде. Если ж можно буде там что упасти. Татаров, слышите, черти?! Гнать не ж-ж-жалея, токмо народ оставшийся упрятать за стенами крепкими. Князей соберите. Горит Москва… Все вон! Горит… Горит… — шипел царь, дожидался пока двери затворят и только тогда… взвыл раненым зверем, ревя не по-людскому, да бросился к окошку слюдяному… оттуда на него теперь не месяц, а златой купол взирал, да обратился купол его наказанием… Всё ему припомнил царь, всё. Все молвы Фёдоровы, все свои суеверия, всю тоску старую… — Что же творишь ты, Феденька… Что творишь?! Что ш-ш-ш ты, смрад, делаешь… Али не стоило плоть твою огню предавать? Али знал ты тогда?! Знал?! Всё знал! — воет царь зверем, изрыгает боль всю темень слов, убивается, бьётся, страдает вместе с русскою землёю, душу на клочья с багряницей рвёт. И плач его истошный над куполами вьётся… Один он себя оставил. Один! Горит сердце русской земли вместе с сердцем его, государевым! Горит! Горит! Да токмо ворона бурого за слюдяным окошком он так и не примечает… Не примечает и не приметит, как отворотится и бросится в новый страх… Не спасут Иоанна его суеверия. В ту ночь Москва сгорает вся, разносится по земле хитрость басманова, стонут выженные до грудей матеря. И только слышится варганий гогот над градом пепла. 24 мая 1571 года случился один из самых сильных московских пожаров XVI века.