Ничего предосудительного

— Ты такой красивый. Как… как самый прекрасный меч! — Ой… Минцзюэ-сюн так шутит? У дяди Цижэня слегка растерянный вид. Отец Не Минцзюэ добродушно хохочет. — Не теряйся, А-Хуань! Люди из клана Не если что и хвалят, так от чистого сердца. — Тогда… тогда Минцзюэ-сюн — как драгоценная броня... Очередь Не Минцзюэ заливаться краской. Ему почти десять. Лань Сичэню недавно сравнялось семь. *** Им двенадцать и девять, и мама Сичэня недавно умерла. Он в трауре, маленький и строгий, похожий на ледышку или кусок нефрита — красиво, но очень грустно. — Извини, пожалуйста, Минцзюэ-сюн, — Сичэнь склоняет голову, — я должен развлекать гостя, но мне что-то ничего не придумывается… — Я знаю, — быстро говорит Не Минцзюэ, — не придумывай, не нужно. Моя мама тоже умерла. Я понимаю. Госпожи Не уже давно нет, и Минцзюэ ее толком не помнит, но все равно понимает, как Сичэню плохо. Кто только придумал заставлять его принимать гостей? Минцзюэ как-нибудь и сам не заскучал бы, он в Облачных Глубинах не первый и не десятый раз… Лань Сичэнь так и стоит с опущенной головой, и тогда Минцзюэ обнимает его. Он знает: людей, которые горюют, надо обнимать, им от этого легче… Потом вспоминает, что здесь вообще-то не принято лишний раз дотрагиваться до других людей. Но не разжимает рук. Сичэнь не плачет, но обнимает его за шею и прижимается крепко-крепко. Почти как маленький А-Сан. *** Солнце печет, как будто не одно, а все десять выкатились на небо. Не Минцзюэ глухо рычит от досады: свело бедро во время тренировки. Сичэнь быстрый и тощий, попасть по нему трудно, нужно очень резво поворачиваться. А сам Минцзюэ уже вытянулся и раздался в плечах, теряя от этого в скорости, и Бася все еще тяжела ему. Вот, повернулся. Неудачно. — Я разомну, — уверенно говорит Сичэнь. — Сними штаны, пожалуйста. Они не раз уже разминали друг другу натруженные мышцы, Минцзюэ привык и доверяет. И сначала, шипя от боли, стягивает штаны до колен — а потом, когда Сичэнь, быстро растирая ладони, садится рядом, понимает, как это выглядит. Хорошо, что никого нет поблизости: они ушли тренироваться в скалы. Пальцы у Сичэня очень сильные: он часами упражняется на сяо, и это не говоря о горах исписанных кистью листов. Он надавливает и гладит с нажимом, перебирает закаменевшую мышцу, чуть ли не вонзая кончики пальцев туда, где она крепится, руки у самого паха ласковые и горячие, и Минцзюэ закусывает губу, когда от совсем не “весенних” прикосновений его член крепнет под слишком тонкой тканью белья. Это возраст, он знает. Ему скоро шестнадцать, и у него встает на что попало и в самые неподходящие моменты. Сичэнь в этом совершенно не виноват, он делает доброе и нужное дело, но… не оскорбится ли он? А если сделать вид, что ничего, совсем ничего не происходит… это тоже как-то… Сичэнь меняет позу, наклоняется, всем весом давя на руки, прокатывая вдоль бедра основания ладоней, и густая масса его волос соскальзывает со спины вниз, прямо между ног Минцзюэ, накрывая напряженный член. Скользя по нему в такт движениям Сичэня. Тяжелые, прохладные даже в эту жару пряди. Минзцюэ прокусывает губу в попытке не застонать. Не выходит все равно. Сичэнь вскидывается: — Больно? — подхватывает волосы, перебрасывая их назад, и от этого длинного и хлесткого рывка тело Минцзюэ прошивает беззвучная молния. — О, — одними губами произносит Сичэнь и вежливо отворачивается, возвращаясь и взглядом, и руками к многострадальному бедру. — Прости, я доставил тебе неудобство. От стыда Минцзюэ хочется провалиться сквозь землю. — Ты… не виноват, — сипит он. На языке вкус крови. — Я не… ты не подумай… — Все в порядке, — Сичэнь улыбается, достает из рукава фляжку с водой и платок. — Ничего предосудительного. Какой-то миг Минцзюэ с ужасом думает, что Сичэнь намерен сам его обтирать… но нет, тот просто протягивает ему влажный платок. Еще с полгода Минцзюэ видит в утренних снах, как Сичэнь действительно это делает. И не только это. Потом проходит. *** Отец так и не оправился после той злосчастной ночной охоты. В клане вполголоса призывают небесные кары на голову Вэнь Жоханя, но никаких доказательств нет. Мало ли что саблю в руках подержал, глава Вэнь не темный заклинатель, чтобы проклятья накладывать на клинок, а ломать или гнуть — так не ломал и не гнул, все видели. Так говорят те, кому обвинения ордена Не кажутся беспочвенными. Минцзюэ пересказывает слухи Сичэню, когда после церемонии представления нового главы Не они сидят поздним вечером и пьют, один вино, другой — чай. Гнев ходит в груди тяжелыми волнами, мешает дышать. При Сичэне можно — и Минцзюэ вслух придумывает все более изощренные способы уничтожить главу Вэнь. Теплая ладонь ложится на грудь над сердцем. — Тебе нельзя давать волю ярости, Минцзюэ-сюн. Пожалуйста, подыши ровно. Нельзя, верно. Фамильный недуг бродит рядом, ищет слабину. Нужно смирять свой нрав — хотя бы пока Хуайсан не войдет в силу. Минцзюэ пытается успокоить дыхание, но сбивается раз за разом: похоже, он выпил многовато. — Сейчас, — говорит Сичэнь, — я помогу. Он перебирается со своего места — вплотную, медлит мгновение, а затем уверенно садится, седлая бедра Минцзюэ. — Обними меня, — распоряжается спокойно, и сам прижимает Минцзюэ к себе, — дыши вместе со мной. Сичэню семнадцать, он уже мало уступает самому Минцзюэ ростом и размахом плеч, и он тяжелый, и горячий под слоями шелка, а еще от его одежд едва уловимо пахнет жасмином. Этот водопад незнакомых ощущений оглушает, и Минцзюэ покоряется водопаду: обхватывает Сичэня поперек тела, вжимается лицом ему в грудь, слушает, как он дышит, мерно и медленно. Сам старается дышать в такт. Так проще. Или нет, потому что на смену гневу приходит желание. Не Минцзюэ — взрослый мужчина. У него были женщины, юноши были тоже. Он понимает: это не более чем потребности тела. Думал, что понимает. Сейчас, обнимая Сичэня и соразмеряя свое дыхание с его, он ничего не хочет понимать. Он хочет, чтобы исчезла ткань, разделяющая их тела. Он хочет почуять запах кожи вместо запаха жасмина. Хочет подставить руки под скользкие струи волос. Хочет прижаться губами к нежной коже над воротом… И отшатывается, понимая, что именно это сейчас и сделал. Лань Сичэнь — не девица из ивового терема, не юноша для утех. Он друг, он наследник союзного клана, непозволительно думать о нем вот так… — Слезь, — велит Минцзюэ хрипло. — Сичэнь, я слишком пьян, я делаю не то… — Не то? Мне кажется, именно то, Минцзюэ-сюн. Губы у Сичэня мягкие и сладкие, дыхание пахнет чаем. Минцзюэ, хоть убей, не может сказать, кто из них сейчас потянулся целоваться первым. Можно даже — если хочется успокоить совесть — сказать себе, что между ними ничего не было. Руки под одеждой, распахнутые воротники, губы, скользящие по обнаженной коже, пальцы, касающиеся чужих пальцев на прижатых друг к другу членах… вот и все, быстро и тихо, как после тяжелой охоты или стычки бывает между двоими, которые и имена-то друг друга назавтра не вспомнят. Но Сичэнь улыбается, трогает нижнюю губу языком — забудешь тут хоть что-нибудь, как же. *** Молодой глава ордена Лань — минувшей осенью сравнялось двадцать — поднимает малые кланы против ордена Вэнь. Он безупречен даже после полугода скитаний по лесам и горам: одежды чисты, речь течет полноводной рекой, взгляд тверд, горда осанка. Он привел на Собрание кланов несколько сотен человек, за каждым из которых — еще люди, и все желают мести. Он безупречен и тогда, когда входит в шатер Не Минцзюэ, и улыбается так, словно ничего особенного не произошло, просто они не виделись уже год за делами своих орденов. Но когда Минцзюэ обнимает его — год не виделись! — Сичэнь вдруг как будто ломается в руках, сразу весь, словно стальной стержень, державший его весь день, рассыпался от чужого тепла. Обмякает, вжимается, повисает у Минцзюэ на шее, дышит тяжело. Так бывает. Глава ордена Не знает это как никто. Самые сильные, самые стойкие ломаются страшнее и внезапнее всех. Ничего тут не поделаешь. Сейчас Сичэнь отдышится, выпьет чаю, успокоится… может быть, позволит себе пролить немного слез — он вправе, он потерял отца… Но когда Сичэнь поднимает голову, глаза его сухи и блестят, словно у него жар. И пальцы не дрожат, когда он уверенно тянется к поясу Минцзюэ. — Сичэнь… Руки Сичэня замирают. — Нет? По-хорошему, нужно сказать “нет”. Сичэнь не в себе. Ему отдохнуть бы, выспаться, а не пытаться сбросить напряжение любовными играми. Но… Но это Сичэнь. Ореховые глаза, доверчивая улыбка, тепло и свет. Как отказать? Вреда ведь, наверное, не будет? — Если ты хочешь… — Я хочу. В этот раз все иначе. Неторопливо, откровенно, одежды сброшены, ладони скользят по коже, изучая и лаская. Минцзюэ то и дело кажется, что такого не может быть, что это сон или морок. Но даже если морок — он готов и рад быть обманутым. Они не соединяют тела, только сплетаются в объятиях, покрывают друг друга поцелуями и доводят до исступления руками. А потом Сичэнь улыбается странной пьяной улыбкой, и пропускает сквозь пальцы пряди собственных волос — и обматывает, укутывает ими член Минцзюэ. — Я помню, тебе нравилось, — выдыхает он и тянет легонько, так что мягкие, гладкие, как лучший шелк, петли сжимаются и скользят подобно змеям. Минцзюэ забывает дышать от этого ощущения и этого зрелища, цепляется за ложе одной рукой, а другой зажимает себе рот, глуша стон. — Еще? — улыбается ему Сичэнь и, не дожидаясь ответа, делает так еще раз. Невыносимое удовольствие выгибает тело Минцзюэ до хруста в спине, до беззвучного вопля. А когда в глазах перестает мелькать новогодний фейерверк, он видит забрызганное семенем лицо Сичэня и его волосы — и задыхается в волне наслаждения повторно. Уже после, омывшись, одевшись, они пьют чай и разговаривают о том и о сем, как и полагается главам орденов после долгой разлуки. Только Минцзюэ нет-нет да и приклеивается взглядом к влажным после мытья волосам Сичэня. — Ничего предосудительного, значит… — бормочет он в ответ на ласковый вопросительный взгляд. Сичэнь улыбается понимающе и горько. — А некому больше осуждать нас, Минцзюэ-сюн. *** На излете войны они приносят братские клятвы. Кланяются алтарю Неба и Земли — и ноздрей Минцзюэ касается аромат жасмина. Они назвались братьями и, стало быть, больше никогда не прикоснутся друг к другу иначе чем в родственном объятии. Почему-то Минцзюэ вспоминает об этом только теперь. Сичэнь уговорил его брататься ради Мэн Яо. Доля политики в этом тоже виднелась: ни у одного из них не было сестры, чтобы выдать ее за другого и скрепить союз орденов родством, а в союзе они нуждались — и лучше бы формальном. Но для этого можно было найти и другие пути, а вот Мэн Яо, которого Сичэнь так опекает, — он никаким иным способом не мог получить их защиты и покровительства. Минцзюэ не больно-то хотел такого родства, однако Сичэнь просил. Просил, обосновывал, уговаривал. — Что ж, если ты хочешь… — Я хочу, Минцзюэ-сюн. И вот они кланяются втроем, произнося клятву, а Минцзюэ вдыхает запах жасмина и думает, что, может быть, стоит попросить у Сичэня прядь волос на память. Сичэнь, конечно, поймет все, но какая теперь разница. С этого дня они братья, и уже не люди, но Небо и Земля осудят их, позволь они себе непотребство... Подарка он так и не просит. *** Прядь волос ложится с ним в могилу. Дважды. Но узнать об этом Не Минцзюэ не суждено.