рисуя его портрет

Узуй ничего о нем не знает. Не помнит ни отзвуков имени, ни красок голоса, ни сказанных когда-то им слов, ни обрывков чужой жизни. Для него этот человек — белый холст. Этот человек для него — ноющая до боли пустота между ребер, которую ничем не заполнишь. Тенген вновь берет в руки кисть — тонкую, пахнущую свежим деревом. Окунает ее в черную смолу туши. Выводит линии бездумно и смело. Рисует в беспамятстве, не чувствуя мира вокруг, как и положено человеку, когда-то отдавшему всего себя капризному искусству. Он почти не дышит, ведь не в силах позволить себе нарушить священного безмолвия творения. В медовом свете ламп особо остро ощущаешь собственное обреченное одиночество — здесь только ты и мольберт. Ты, мольберт и снова те самые глаза напротив, в которых вьется непокорное пламя. Чтобы Узуй не делал, как бы ни старался забыть и куда бы ни убегал, каждый раз перед ним возникал один и тот же портрет. Портрет человека, которого он никогда не видел. И, должно быть, не увидит больше никогда. Золотые волосы собраны в высокий хвост, но все равно выбиваются и струятся непослушными прядями по широким плечам. Самоуверенная улыбка, от которой становится не тепло, но жарко. Ее почти невозможно вынести, она слишком яркая. Ярче, чем все, что знает Тенген. Он похож на взвившийся ввысь костер, разрывающий безжалостно мрак небес. Согревающий, опаляющий, побеждающий. Такой молодой, еще совсем мальчишка — явно младше чем Узуй, но в каждом взгляде мудрость сотни тысяч лет. Понимание того, как должно жить: жить с высоко поднятой головой. Жить… Если этот человек и жил когда-то, то ни собственная трусость, ни чужая слабость никогда не ломали его. Стиснув зубы и выпрямив гордо спину, он шел вперед. К землям, где каждое утро рождалось багряное солнце. Он, должно быть, сам был (для кого-то) солнцем. Узуй не сомневался, ведь когда он заканчивал очередной портрет этого незнакомца, у него начинало нестерпимо болеть в груди. Так постыло и сильно. Непонятное чувство на грани между тоской и восхищением. Было трудно смотреть в искристые глаза напротив. И было трудно пересилить себя, чтобы наконец отвести уставший взгляд. Солнце сжигало, но без солнца жизнь не была бы жизнью. Без (этого) солнца все бы утратило смысл. Линии ложатся ровно, рука не дрогнет. Тенген уже столько раз вырисовывал с несвойственной ему нежностью черты чужого лица, осторожно оставлял короткие мазки, стремясь передать что-то, чего не знал сам. Не знал, но видел. Как видят сны, так он видел на белоснежном холсте чей-то образ, который должен был освободить. Придать ему форму, позволив потом рисунку пленить себя. Всегда и везде, Узуй все равно бы продолжил это гиблое дело. Даже будь он при смерти — все равно попросил бы холст, чтобы нарисовать еще один последний портрет. А когда его спросили бы, что за юноша изображен поверх жесткой ткани, он бы лишь улыбнулся с плохо скрываемой горечью и ответил тихо «не знаю». Не зная, кто перед ним, не в силах вспомнить, что было между ними (если и было когда-то), Узуй может только неотрывно наблюдать за движением собственной кисти. Отчего-то столь важно, чтобы в этом портрете не было ни одного, пусть и крошечного, изъяна. Полки в мастерской завалены старыми и новыми холстами, написанными столь же кропотливо. Все эти картины вторят друг другу, на них одно и тоже лицо. Но этого мало. Хочется изобразить юношу идеально, совершенно. Ведь тогда, может быть тогда, Тенген наконец узнает хотя бы его имя. Поймет, почему всю жизнь, с тех самых пор, как взял в руки краски, не может не рисовать человека с глазами цвета прозрачного янтаря. Узуй смотрит на еще один почти готовый портрет, который он никогда никому не покажет, который канет в пучину времен. Портрет с ласковой усмешкой смотрит на него. В вечерних сумерках душно. Ладонь легко ложится на край льняного полотна, пальцы поглаживают туго натянутую ткань. Становится вдруг невыносимо одиноко. Ощущение потери заполняет собой легкие, и Узуй тонет. Юноша с портрета (должен быть) для него чужой. Но от этого не легче. Неизменно возвращается чувство, протяни руку — и будешь рядом с ним. Хочется вставить неосторожное «снова» — «снова будешь рядом с ним». Но Тенген не в праве разбрасываться такими громкими словами. Хочется, конечно, но нельзя. Он ведь даже не знает, кто это. Но если бы Узуй верил в перерождения, он бы позволил себе немного помечтать. В мечтах они могли бы знать друг друга. Быть друзьями. Тенген был бы близким, верным другом, которому доверяли, с которым щедро делили радости, невзгоды и слезы. Они были бы не просто людьми, которых сплотило когда-то общее жгучее горе. Может быть, Узуй любил бы этого мальчишку. Любил, восхищаясь его сиянием, не находя вокруг никого прекраснее. Любил, зная, что юноша-пламя среди них лучший. Единственный достойный каких-то там званий и почестей. Любил обреченно, даже если потерял бы навсегда. Может быть, Узуй истинно любил бы его, так что не пожелал забывать. Любил, в молчании проживая остаток какой-то той, далекой, не своей жизни. Но Тенген уже давно перестал верить в подобные бредни. Для него есть только «здесь» и «сейчас», а «там» и «тогда» — испарились, превратившись в пепел веков. Было, не было — все едино. Все равно теперь уже ничего не изменить. Но что хуже, что ужаснее стократ, — уже ничего не вспомнить. Хотя, а было ли что вспоминать? Фантазии, реальность, вымысел, правда, ложь, истина — все слилось в единый поток, который растворился в черноте вечера. Узуй не помнит ни отзвуков чужого имени, ни красок голоса, ни сказанных когда-то чужих слов, ни обрывков (их) жизни — так значит и не нужно это помнить. Для него этот человек — белый холст, который он заполнит пурпурной и золотой красками. Для него этот портрет — боль, которой нет названия. Тоска, которой не должно быть причин. Ноющая пустота внутри. Дыра в груди. Потому что свое сердце Узуй неизменно теряет, рисуя его портрет.