Зверь.

Пусть существами они были абсолютно разными и по природе своей враждующими, Кимбли давно замечал, как они на самом деле похожи. Странно только, что первой разностью в глаза бросались именно клыки — аккуратные, почти незаметные — не раз помогало обмануть невнимательную пищу — вампирские ни в какое сравнение не шли с пастью Шрама. Когда его в очередной раз вожмут в землю, когда, рыча, стянут с хвоста бант — Кимбли вспомнит, почему. Стоит клыкам волчьим впиться в шею первый раз, он почти задохнется в эйфории, понимая — Шраму ничего не стоит разорвать ему глотку. Это не убьет вампира, этого слишком мало, чтоб убить, но Кимбли едва может представить, насколько это было бы мучительно больно на контрасте с тем, как легко зубы, привыкшие рвать плоть, прошли бы сквозь шею. Он тянется слегка дрожащими, ледяными руками куда-то под грубую ткань, оглаживает, дразня, оставляет царапины когтями, чтоб почувствовать вибрацию от рычания глубокого — "не лезь". Кусаться в ответ Зольфу запрещалось строго (но он, конечно, игнорировал это) — не столько из недоверия — Шрам знает, кровь оборотня для вампира дрянь та ещё, — сколько из вредности, будто бы давая себе ещё один повод разозлиться на чужую наглость, зарычать грозно на ухо, впиться в бледную, холодную кожу сильнее, войти грубее обычного — чтоб под ним только простонали, не виновато вовсе — сдавленно и со всем удовольствием. У Кимбли ни сил, ни желания больше в ответ отбиваться — только пальцами в серебристые волосы вплетется, прижмет, примется на ухо сбивчиво шептать ругательства и проклятья, чтоб пуще разозлить — оборотни до смешного нравственные, Кимбли же до смешного хорошо знает, на что надавить, — это ли не любовь? Смеется хрипло, воркочет, ждет — Шрам остановился, дышит близко-близко, почти припадая к губам — и Кимбли не дышал — но только оскалился грозно, развернул с силой на живот, сгреб вороные пряди в кулак, потянув на себя. Зольфа подмывает что-то засмеяться громко, противно, потому что он видит, чувствует в этой жесткости тепло — любовное почти, но воздух из легких вдруг выбило — и к лучшему. Это давно перестало быть наказанием, угрозой, поединком, давно перестало кричать изначальное «не смей соваться на чужие территории», но Шрам отчаянно этого не признавал — рычал, бил, кусался, царапал, брал грубо, как со всей ненавистью к роду вампирскому, зная при этом до тошноты хорошо, что Кимбли так только лучше, что этого он и добивается, что именно так он и любит, что будет мурлыкать потом на ухо довольно. Потом — в тот короткий миг, когда все закончится, и отдышаться удастся с трудом, потом — они будут лежать, почему-то обнимаясь лениво, обессиленно, потом... И в ту секунду, когда Кимбли почти решится сказать «останься», Шрама рядом уже не будет. Он — дикое животное. И Кимбли никогда его не приручить.