Тень

Доффи отпилил кусочек мяса и, положив его в рот, начал старательно жевать. В голове повисла жаркая пустота, и стук сердца тонул в ней, как и любые мысли. Что он вообще ел? Утку, морскую корову или недавно завезённого в их края белого кита? Он сделает повару выговор! Будь это раб на Мариджоа, разговор был бы коротким — пуля в лоб, но право это давно уже не для них. Доффи с трудом проглотил еду и досаду — и уставился на кляксу соуса на тарелке. Затем украдкой скосил взгляд: Роси как раз вновь обмакнул ложку в соусницу. Сволочь. Свинья маленькая. Ну что ты делаешь? И где? Совсем мозгов нет? Вилка царапнула по тарелке с противным звуком, и Доффи сжал зубы, снова исподлобья глянул на брата. Еда не лезла в горло, пока этот ублюдок, ухмыляясь, старательно вылизывал ложку мягким розовым языком: от поблескивающей выемки лопасти до узкого черенка — а с воображением у Доффи всё было отлично. Вот он, стервец, обхватил узкую полоску металла губами, влажно подобрал потёки соуса, тут же бросая напряженный взгляд на увлеченных беседой родителей, а затем на Доффи — пристальный, тёмный, осязаемый, горячей патокой по горлу — в грудь, в живот Доффи. И нарочито медленно облизал ложку с другой стороны, пошло надавливая ею на кончик языка. Горячие мурашки и слабость ударили по затылку, волной окатили спину и колени. Руки онемели от желания дотронуться, стиснуть, прижать к себе. Остро хотелось поцеловать, слизать соус прямо изо рта. Доффи завис, всей кожей ощущая и упругое давление, и каждое нежное касание. И с трудом замечал, что почти задыхается — от праведного гнева и жгучего, пьянящего чувства в груди, — но тоже не мог перестать. Ещё медленнее Доффи опустил взгляд в свою тарелку и облизал пересохшие губы. Горели уже не только уши, но и щёки, и шея, а в паху предательски отяжелело и ныло. Он поерзал на стуле, подцепил вилкой ненавистную брокколи и не удержался, поднял голову — тут же вздрогнув от окрика: — Роси! Брокколи сорвалась и шлёпнулась на бриджи. Доффи мрачно глянул на расплывающееся пятно, поправил съехавшие очки. Отец выговаривал Роси за кривляния, мама озабоченно заглядывала в лицо тупого сыночка, перекошенное в страдальческой гримасе: кажется, от испуга он ткнул ложкой себе в нос, или прокусил щеку, или выбил зуб, или все вместе — с этого недоумка станется. Смесь досады и облегчения охватила его: и не поймали, и пытка закончилась, и Роси получил… Не давая себе времени на раздумья, Доффи потянулся через стол, подобрал оброненную ложку и, зачерпнув — нет, только сделав вид — соус, быстро стряхнул капли в тарелку. А следом воровато сунул злополучную ложку в рот. Густой пряно-соленый вкус и металл, ещё немного тепловатый от губ брата, оглушили. Он предельно аккуратно положил ложку на скатерть; сердце заходилось в груди, и пальцы легонько подрагивали. Роси таращился на него рыбкой-гуппи. Встрепанный и с ярким румянцем, такой, зараза, красивый! Но больше никто его проказы не заметил. Доффи ухмыльнулся и снисходительно произнес: — Он когда-нибудь повзрослеет, даром что выше вас, маман, на две головы. Вы же знаете, на ложке самое вкусное... для детей — в особенности. Помнишь, отец, ты сам говорил, когда мы то варенье из орехов ели, что нам приносил пастырь. Отец рассеянно кивнул и улыбнулся. — В узком семейном кругу многое допустимо, Доффи, но это может войти в дурную привычку, и на людях уследить за собой будет сложно. Да и вы уже не дети. Роси, сын мой, веди себя прилично. — Да, Роси, не позорь своего брата, — чопорно поддержал Доффи, глядя в злющие глаза напротив. Румянец пятнами растекался по коже Роси, аж под вырез рубашки, и это было некрасиво. Очень-очень некрасиво. Очень! Доффи скинул со штанины огрызок. Обычно вокруг места Роси пол был покрыт объедками: то оброненные кости, то куски картошки. С координацией у него всегда было плохо, а еще у братишки гнулись суставы так, что вечно подворачивались ноги и руки, на фортепиано он и вовсе не мог играть. Но многие вокруг считали, что Роси просто неуклюжий и придурок. Он и был придурок. Из-за него придется переодеваться. И как бы подтолкнуть эту чертову капусту под стул Роси? — …следи, пожалуйста, за братом, когда вы на людях. Да и просто, по возможности, одергивай его и поправляй, — спокойно и мягко, но неизменно строго попросила мама, и Роси тут же вскинулся, недовольный. — Или вам обоим стоит вновь нанять учителя этикета? — А мне зачем? — Чтобы Роси не было скучно и обидно, — рассмеялся отец, и Доффи хмуро на него зыркнул, но тут же откинулся на спинку стула. Сложил руки на груди и растянул губы в улыбке. — Так я сам могу поучить его манерам. Ты мне за это заплатишь, папа? Родители рассмеялись даже как-то одобрительно – конечно, ведь у Доффи проклюнулась жилка дельца, уж он-то в мире людей не пропадет, как опасались отец и мать. Доффи не отрывал взгляда от надувшегося Роси, который не понимал, что это всё для них обоих – под этим предлогом можно же… многое. Быстро глянув на него – едва заметное движение глаз, – Роси вновь уныло ковырнул в тарелке обед, но на губах у него, Доффи мог поклясться любимыми очками, мелькнула хулиганская улыбка. Когда он вставал из-за стола, всё ещё казалось, что во рту пощипывает, хотя на ложке, которую он стащил, ничего не было, кроме соуса. Вечером пришлось лечь пораньше: надвигался шторм, и темнело рано, а свет стоило беречь. Доффи все эти ухищрения бесили до сих пор: на Мариджоа ни на чем не экономили и не испытывали бытовых трудностей. На Мариджоа жили зажравшиеся уроды, Доффи их ненавидел и, иногда, завидовал им. С каждым годом он все яснее видел и понимал, насколько ограничены были в своей жизни тенрюбито. Ограничены, в первую очередь, в своих головах, повязаны статусом и безграничной властью, которую тратили впустую, на ерунду. Доффи находил этот парадокс даже забавным. Разбирать историю с отцом и пастырем, а потом и самому, в итоге оказалось интересно. Он читал о разном, но везде маячило между строк это настойчивое табу на причинение вреда Мировой Знати, на знание из Охары, на инцест и много чего еще. В последние месяцы тема инцеста занимала его особенно: что в нём такого? Как с этим у тенрюбито? Что реально страшного произойдет от того, что он любит родного брата сильнее, чем прочих? Чем принято у обычных людишек. Он стиснул зубы, давя недовольный вздох, ведь называть рабов людишками не было никакой радости, даже про себя и наедине — против правил, а Доффи хотел победить, пока не важно, в чем именно. Он перевернулся под колючим одеялом и лежал так с минуту, слушая свое дыхание в прохладной тишине. За окном заунывно и сипло, как старый простуженный пес, завывал ветер — и всё. И тогда он закрыл глаза, сунул руку под резинку штанов и медленно погладил себя, неторопливо воскрешая в памяти: медовые лучи текут сквозь листву резной вуалью на камень, Роси сидит на перилах балкона, болтает сбитыми босыми ногами и уплетает малину — редкая ягода в их краях. На колене — порез, Доффи мог бы его зализать, трогать языком горячую шершавую коленку в такт движения кулака на члене здесь и сейчас, и во рту тогда сольется вкус крови, сукровицы, пота; Роси над ним зашипит от боли, а затем засмеётся чистым звонким голосом. Ветер унесёт звук, встреплет светлые волосы, и братишка, щурясь, попытается убрать чёлку со лба, но лишь неловко размажет по щеке ягоду. И уронит тарелку. Рот и щеки, и твёрдый, в невесомом пушку, подбородок, и сухопарая ладонь с ожогом у мизинца, и даже кончик носа у него в липких пятнах, а сам он угрюмо смотрит вниз на рассыпанный по траве полдник, обсасывая пальцы рассеянным бездумным движением, ничего нарочитого, ничего пристойного — но волнует, томительно пьянит сильнее вина. Роси вскидывается — гибкая золотистая шея блестит от пота, — широко распахивает глаза, и все звуки вокруг глохнут. Солнце на мгновение подсвечивает радужку, она ярко-оранжевая, как сердоликовые камни в колье матери. Это захватывает, кружит голову — Доффи не может ни вдохнуть, ни кончить, так сильно и ярко его упоение и его вожделение. Роси, ещё не осознающий ни своей красоты, ни силы, ни надменого поворота головы — но за ним уже тянулись, его искали взглядом, ему улыбались, что даже Доффи иногда ревновал: моё сокровище, только моё! Твоё, — шепчет брат, пряча глаза за челкой: сок от ягод нарисовал на лице гротескную кривую улыбку. Доффи сжимает пальцы под сочащейся, ноющей от возбуждения головкой члена так же плотно, как сжаты губы брата, мысленно целует их, долго и влажно, и в этой тишине, охваченной жарким ветром и запахом малины, узкие губы выразительно шевелятся, растягивая буквы: — До-о-оффи. От звука своего имени он едва не стукнулся макушкой о спинку кровати, тыльную сторону ладони обожгло грубо проехавшейся по ней резинкой, когда он отдергивал руку. Сердце заколотилось в горле тяжело и нервно, а лицо залил удушающий злой жар. — Твою мать, Роси, — он швырнул подушкой в брата, замершего в двери. Светлый силуэт маячил на фоне плотных сумерек, похожий на тень, призрака. Такое удовольствие испортил, чудовище! — Ну и словечки, — хихикнул Роси. — Дрочил, что ли? — спросил весело, прикрывая дверь. — Почему ты не спишь? — проигнорировал подначку Доффи и зашипел, когда Роси плюхнулся рядом и заехал локтем в грудину, пытаясь поднырнуть под одеяло. — С ума сошел? — но руки сами притянули брата к себе. Он был холодный, жёсткий и стучал зубами. — Что? Роси обвил его вьюнком, и Доффи подтянул одеяло выше. — Я сломал отопление в комнате, — через целую вечность признался Роси шепотом. Доффи почти задремал, плюнув на идею додрочить. Он со вздохом потрепал в ответ по спутанным волосам братца, вслепую провёл по его лицу пальцами: зрение — ненадежный орган. — Я специально. Во все ещё ломающемся голосе слышалась улыбка, и Доффи с силой сжал нос Роси. Тот ойкнул, замотал головой, пихаясь, ну точно наглое маленькое чудовище. — Зато я могу переночевать у тебя, — выдал гнусаво, отбив ему все ребра, и Доффи разжал пальцы. То ли расхохотаться, то ли отодрать за уши. Доффи хмыкнул, а следом и вовсе вздохнул, проводя ладонью по длинной, податливо гнущейся спине Роси. Не такой уж тот и мелкий, хотя Доффи вытянулся уже выше двух метров, а в Роси пока метр девяносто три. Он скрупулёзно измерял рост каждый день. Окружающая среда или гены, всё вместе или что-то иное, отец точнее сказать не мог, а Доффи считал, что это знак: они выше людей и в прямом, и в переносном смысле, но вслух старался этого не говорить. Пока. Толку никакого, кроме нотаций и занудных лекций. Дофламинго прижался губами ко лбу Роси, и тот замолк. А то бубнил про трубы и вентиль, и как день потратил, разбираясь в системе отопления. Роси над его идеей смеялся, говорил, что ему просто хочется быть особенным. Дурак. — Не мешай мне спать, — строго сказал он, и Роси фыркнул. — Серьезно? Не будь занудой. Можем сыграть в карты на желание, или я могу почитать тебе приключения Роджера, есть же свечи... — Только пожара нам не хватало. — Да ладно, как в прошлый раз поссышь на ммм… Зажав рот, несущий вздор, Доффи тут же отдернул ладонь. Прохладный мокрый язык скользнул по ней, и внутренности как кипятком обожгло. — Роси, ты приперся сюда в карты играть? — раздраженно спросил он, отпихивая брата от себя. Они уже давно не спали в одной кровати, и Доффи был не уверен, что не начнет распускать руки… что выдержит, если руки начнет распускать Роси. А тот начнет, судя по представлению за столом. У брата всё чаще отказывали тормоза, а может, нравилось ходить по лезвию — Доффи знал, что чувство страха и азарта всё делало острее, разбавляло скуку их захолустья. Иногда даже брали сомнения: может, Роси просто скучно, он привязан к нему, но не испытывает такой жажды близости, сводящей с ума и не вмещающейся под ребра, сколько воздуха не вдыхай. Дурачится и страдает фигней, но всё это — просто пощекотать нервы, доказать что-то себе, ему, миру. Он не понимает… Доффи нахмурился и охнул — Роси вновь заехал ему в бок и, процедив: «Опять ты не о том думаешь», треснулся уже носом в зубы, неуклюжий идио… Рот у Роси был мягкий, горчил втихую выкуренной сигаретой, и Доффи, зарываясь пальцами в вихры на тёплом затылке, жадно толкался языком, прихватывал губами, дурея от близости, от тяжести угловатого тела в руках, от протяжных, бесстыдных звуков, которые он глотал вместо воздуха. От того, что вкус Роси за столом ему всё же не померещился. С трудом оторвавшись, он исцеловал лицо брата: скулы, вздорный подбородок, щеки, еще немного по-детски округлые. Тонкие дрожащие веки, висок с налипшей прядкой, холодное торчащее ухо — и сумасшедшая нежность затопила его солёной тревожной волной. Прижав его голову к себе, Доффи заговорил, вслушиваясь в тяжелое дыхание: — Когда тебе исполнилось полгода, мама впервые дала мне подержать тебя на руках. Ты был совсем крохотный и очень тихий, почти не плакал — потом, видимо, навёрстывал, — ухмыльнулся Доффи в макушку — Роси тяжело и шумно сопел ему в плечо, — длино поглаживая по худому плечу, по рукам, по закинутой на него ноге, веселясь с протестующих тычков. Слова выпархивали из горла сами, словно в груди им было тесно. Тесно было не только в груди, поэтому звук голоса еще и отвлекал. — Она сказала, чтобы я держал тебя крепко, не отпускал. Что мы с тобой — часть одного целого, и я должен заботиться о тебе, а ты обо мне. Я тогда не понимал, как обо мне может заботиться этот тёплый тяжёлый кулёк, и ужасно боялся его уронить. Мама говорит, я не выпускал тебя из рук весь день. Всё хотел услышать твой голос, почему-то это было важно, что ты настоящий, не игрушечный. Это я помню очень хорошо, хотя до трёх лет почти ничего более, — он шептал и коротко касался Роси губами. Брат, кажется, был единственным, кого он хотел трогать, и трогал с удовольствием. Он мог бы взять Роси силой. Или приказать ему отдаться. Может, тот не стал бы даже возражать — точно не стал бы, Роси его тень, его правая рука, его сокровище. Но все это не интересовало Доффи. Те, кто его боялись и подчинялись ему, те, кто слепо обожал и преданно лизал ему руки, боязненно уважал и видел его величие: Доффи был сильным, обаятельным, умным — их будущим королем, все они не были равными ему и ценными более, чем ценны деньги и оружие, верные слова и точные знания. А они, братья Донкихот, — одной крови и плоти, бывшие небесные драконы, перед которыми склонится мир, однажды — обязательно. И Доффи не нужен был раб или слуга. Ему нужен был брат. Вторая половина, с которой он сможет разделить все: вкус вина и вкус победы, добытые сокровища и свое ложе, боль и радость, мысли и душу, весь свой путь от конца до начала. Обычно для этого женились, но зачем ему какая-то девка, если есть Роси? А свою тень, свою кровь нельзя принудить. К рассвету он проснулся от того, что озябли ноги — Роси стянул с них одеяло, но и сам в него не закутался: жался к боку, обхватив его поперёк груди иссечённой мелкими шрамами рукой, слегка придавив коленом член Доффи. Губы сами растянулись в улыбку. Он погладил мягкую тёплую кожу на боку под мятой рубашкой, пересчитал пальцами позвонки. Предутренняя мгла отступала, зыбкие очертания мира и краски просачивались извне. Роси хмурился, линия губ болезненно кривилась, он казался старше и ранимее. Им обоим иногда снились кошмары — в их уходе со Святой земли не всё было гладко. Иногда сознание царапала мысль, что бы их ждало, не встреться им пастырь Кума, но Доффи старался не оглядываться, а смотреть в будущее. Сейчас Роси цеплялся за него и дёргался, словно Доффи мог куда-то деться. Словно узнал, что тот собирался сплавать с сопливым Треболом и напыщенным Диаманте в Черную Бухту за редкими специями и фруктами. Без него. Ещё бы, если там опасно, а он не уследит за братом… или кто-то положит на него глаз. Или Роси сбежит… Нет, не сбежит. Но нужно же ему к кому-то возвращаться! А выручку он собирался откладывать на их общий корабль — книги и разговоры не сделают их опытнее и свободнее. И ещё он купит кровать. Мягкую, широкую, с атласным бельём и множеством подушек — тоже общую. — Нет, Доффи… Нет! — Роси! — он встряхнул брата пару раз за плечо. — Кого я там убиваю? Твою любимую белку, собаку? Распахнув глаза, Роси таращился на него бессмысленным страшным взглядом. Через секунду он стал осмысленнее — и ещё более жутким, а затем схлопнулся, как крышка сундука упала. В такие мгновения Дофламинго хотелось просунуть ладонь, поймать это ускользающее, непонятное, ценное, разобрать на волокна то, что увидел. Тень отражения, своего отражения — понимал он каждый такой раз. Но так ли это было? Доффи обхватил голову Роси, притянул к себе, заглядывая в обычные сейчас, карие глаза, прижимаясь лбом ко лбу, выдыхая в рот — бледный шрам на лице, ему бы пошла краска: сок, кровь, помада… Роси как-то накрасился на спор. Сердце стучало часто и быстро, оба сердца; он ощутил движение губ, и только после услышал: — У тебя всё-таки стоит на меня, Доффи. Вот гадёныш. — И? — не стал он отпираться. Спросил спокойно и насмешливо, чтобы остудить мальчишеский пыл. Роси отодвинулся, серьёзный и лохматый на фоне желтеющего предрассветным пожаром окна. — А я у молочницы учился минету, — очень ровно и волнующе низким голосом ответил он, а сам краснел, как накануне, горячими пятнами, до самой груди. Сжал губы — дьявол, это же теперь одна сплошная мука и стояк! — и очень неторопливо, словно боялся спугнуть дворовую собаку, которых он иногда подкармливал, спустил ладони по спине Доффи к бёдрам, ощутимо вжимая их. — А ты со мной как… с девчонкой! Которым до свадьбы ни-ни! И обязательно на большой кровати с лепестками роз. Ну? — С розами неудобно, — машинально ляпнул Доффи. Он проверял. Забиваются в разные места, да и вообще… мех или перья лучше. Лицо у Роси перекосило, и он начал щекотать Доффи. … Доффи ненавидел щекотку. А ещё он ненавидел, когда его обманывали — или что-то от него скрывали. Например, походы к молочнице за грязными уроками. Или что Росинант давно договорился с Треболом, что его возьмут в плавание к Чёрной Бухте. Или что Кума завербовал его брата в революционную армию. Он ещё не скоро поймёт, что Роси, его тень, его отражение, его любимый брат — всегда был сундуком с захлопнутой крышкой, обманчиво простым и понятным с виду, но манящим загадкой. Сокровищем, что в нём хранится. Настоящим сокровищем, куда там ван пису. Ну а пока он был наглым засранцем, неплохо умеющим добиваться своего. Чёрт с ним, с кроватью. Показывай, чему там тебя научили, Роси.