Лжец

Какузу редко повышает голос, но, если и повышает, делает это так, что даже у близстоящих деревьев по стволам бегут мурашки. Хидан не дерево, он недостаточно безрассуден, чтобы превратить себя в нечто подобное Сасори, но дрожью он покрывается не хуже. На полуслове обрывает гневную фразу, молчит недолго, слушая разносящееся внутри его сердца эхо. Думает. Какузу часто пытается заставить его что-то сделать, ещё чаще пытается заставить его что-то не делать, и это гораздо сложнее, очень сложно, очень, практически невозможно, но Какузу, устав терпеть, повышает голос, и делает это так, что Хидан слушается. Он потом плохо слышит и плохо говорит, больше думает, а думать и говорить одновременно ему довольно трудно, потому что говорит он обычно, не думая, от чистого сердца, очень односложно и оттого ни капли не вычурно, а вот думать и говорить, и все это вместе… — Хидан, — окликает идущий впереди Какузу, и Хидан замирает. Хидан молчит. Хидан думает. Думает, что ответить, думает, стоит ли отвечать вообще, думает, как ему дышать и куда забраться и от желания спрятаться только круче выпячивает грудь, только надменнее смотрит и говорит. Говорит что-то обидное, но не для того, чтобы задеть, а для того, чтобы сказать хоть что-то. Какузу замолкает, хмурится и идёт вперёд. Жрец следует за ним. Все как всегда. — Где сегодня остановимся? «В лесу» «В поле» «На берегу» — Может, в гостинице? Там еда и одеяла… Какузу даже не останавливается: не думает, что это нужно, хотя прекрасно слышит, с каким трудом Хидан волочит за ним ноги. Ну устал и устал. — Чем тебя не устраивает земля, свежий воздух и тепло моего тела? Хидан мнётся. У них иногда было что-то такое: странное и воздушное, когда Какузу ложился рядом и обнимал, будто действительно нужно ему было живое тепло чужого тела. Казначей долго так лежал, прислушиваясь к ровному дыханию, и, думая, что Хидан уже спит, целовал его за ухом и в загривок, вдыхая запах запыленных в дороге волос. Хидан улыбался и хотел, чтобы Какузу заговорил с ним об этом однажды. Какузу молчал. Они были почти друзьями. И все равно Хидана что-то смущало. Чего-то их дружбе не хватало. Он понимал, чего именно, но не мог сформулировать — слишком всё это было непривычно. То ли что-то необычное было в том, что росло в траве в нескольких шагах от его ног и щекотало пятки при каждом поцелуе в шею или осторожном выдохе напарника, то ли в его чувствах, то ли в самом «свежем» воздухе. Хидан не знал, а странное «что-то» появлялось из ничего, и его никак нельзя было объяснить. Обстановка постоянно была накалена, но кругом ничего не происходило и не могло произойти, и это делало непонятное особенно непостижимым. Хидан чуял в этом опасность, Какузу же ощущал только одно — странное отсутствие всякой опасности. Он злился. Помахивая твердым кулаком перед самым носом Хидана, он подносил его то к губам, то к подбородку, то к горлу. Хидан улыбался. Знал, что Какузу не ударит. Какузу от улыбки злиться переставал и злился ещё больше. Отходил. Негнущимися пальцами он делал пометки в маленьком блокноте, который носил с собой. Пытался понять причину такой странной злости и раз за разом пробовал подобрать правильные слова. Получалось не очень. Словно все эти слова, которые приходили на ум, относились к чему-то совершенно другому. Нукенин пытался начать разговор — и это тоже не выходило. Хидан огрызался. Не хотел говорить и творил что-то детское и глупое, и Какузу ухмылялся на его выходки под маской, с ужасом осознавая, что он совсем-совсем не испытывает никакой ярости. Точнее сказать, от этих детских и глуповатых выражений ему делалось смешно и как-то приятно, но, видно, надо было это прекратить. Если бы Какузу мог, он бы давно сообразил, что все не так страшно, как кажется, но у него не было возможности изучить этот вопрос. Он давно уже забыл о подобного рода чувствах и даже не рассматривал их возможность, когда сидел за своими записями, когда убивал, продавал трупы и когда целовал спящего Хидана в шею. Поэтому он продолжал заниматься своими делами, совершенно забыв о том, что ведёт себя совсем по-другому. Быть может, это объяснялось тем, что просто всё время находилось какое-то несоответствие между тем, что он хотел сделать, и тем, что делал. Да, он хотел целовать — и он целовал. Но он хотел целовать Хидана в губы и бодрствующего, он хотел его желать и, более того, Какузу хотел, чтобы и Хидан желал его. Хотя Какузу уже много лет никого не желал и не был уверен, что найдется в этом мире хоть кто-то, кто его захочет. Хидан вот точно не хотел. Хидан острил. Злился. Злил. Разговор перерастал в скандал. Нет, они вовсе не ссорились, скорее это было подобием любовного разговора. Какузу что-то говорил Хидану, тот отвечал, и вот они уже до невозможного близко друг к другу, ощерившиеся и готовые сворачивать шеи. Какузу примерно на расстоянии двух сантиметров от губ напарника замирал и отстранялся, и Хидан, желавший явно не этого, хмурился и дул губы. Потом он уже в постели прижимался своим неподвижным телом к Какузу и надолго затихал, похожий на кучу тряпья в углу — в общем, действия его вполне можно было охарактеризовать как мысли о смерти, что неудивительно: умирал Хидан часто и с удовольствием. Когда он засыпал, Какузу тихо гладил его по щеке, надеясь, что напарник видит что-то спокойное, и вместе с тем бдительно следил за тем, чтобы не разбудить спящего. На большее его пока не хватало. Оглядываясь назад, финансист смутно понимал, что в прошлом его образе жизни были свои преимущества — отчасти потому, что он не врал и действительно отлично знал, что делает. Другое преимущество заключалось в том, что он ни о чем не заботился, кроме поддержания жизни в себе самом и преумножении капиталов. Он просто был тем, кем был. А теперь он все чаще думал о том, как бы Хидана не задело в бою и, при крайней необходимости, мог заняться любовью с продажной женщиной в том самом месте, куда Какузу никогда бы не решился пойти, будь он в своем уме. «Какузу. Гостиница», — требует напарник. Финансист отвечает, что на это нет денег. Он врет. И сегодня они все равно останавливаются ночевать в постелях. Под одеялами. Вдвоем. Хидан весь вечер дрожит, хотя он явно доволен: стреляет своими дурацкими малиновыми глазами, думая, что погруженный в книгу напарник не заметит, и, не дожидаясь даже, пока Какузу отложит чтиво, бурчит что-то о том, что он весь заледенел. Какузу приходится лечь рядом. Он делает вид, что не хочет этого. Он врет. Они возятся в темноте, стараясь улечься поудобнее, и не видят друг друга. Становится жарко и тесно, и Какузу неожиданно чувствует рядом чужое дыхание. Он пытается увернуться, но напарник прижимается еще сильнее, и финансист уступает; в следующий момент чужое лицо оказывается совсем рядом, и мужчина поднимает взгляд. — Чего тебе? Хидан жутко и глубоко дышит, сверкая в лунном свете серебристыми волосами и, наклонившись, сам целует Какузу в лоб. — Холодно, говорю. Жрец неловко улыбается, плотнее прижимаясь к горячему телу напарника, и наклоняет голову ещё чуть-чуть, так невинно и боязно касаясь чужих губ, что у обнявшего его Какузу не остаётся никаких сомнений: его желают. У него вырывается вздох, который заглушает тихий шепот напарника, щекочущий его ухо: «Ой, тише, дурной, расслабься…». Хидан наконец-то склоняется к нему всем своим телом, и Какузу не удерживается от слишком интимного прикосновения: «Ну так же не надо… М-м…» Хидан кажется очень неопытным любовником: ему требуется мало касаний, чтобы завестись невероятно сильно. Жрец глубоко дышит и уже через несколько минут развязно целует напарника в шею, кусается, пытается поддеть зубами нити, и Какузу с трудом удерживает его от слишком болезненных прикосновений. Они только что обменялись парой поцелуев, но жрецу кажется невыносимо интимным именно поглаживание по скуле, и он покрывает её поцелуями. Какузу отпускает его и настороженно смотрит на бледную руку, двигающуюся по его телу. Пальцы скользят по черным нитям швов, все ниже и ниже; вот жрец уже нежно поглаживает большим пальцем набухшую плоть, и Какузу часто сглатывает, сдерживаясь: жар их тел почти невыносим. Впрочем, его больше заботит то, что Хидан всё ещё смотрит на его член, будто бы не решаясь прикоснуться к нему еще раз, и глотает набегающую слюну. Несколько секунд Какузу позволяет себе быть мягкотелым, ждёт, но вскоре начинает испытывать настоятельную потребность в чем-то более возбуждающем. Он тянется, проводит пальцами по талии Хидана, гладит ниже, медленно, так, чтобы парень чувствовал каждый его пальчик, и по красивому, умершему сотни раз телу проносится дрожь. Какузу понимает, что Хидан чувствует то же самое, и давится непристойным смешком — абсурдно двум убийцам ощущать что-то подобное. Секунду они просто молчат — жрец отводит взгляд и легонько царапается, просовывая пальцы под толстые нити чакры. Он не умеет ласкать, Какузу это отлично понимает, поэтому самостоятельно сжимает напарника в объятиях, крепко целует его и дотрагивается языком до впадинки между его ключицами. Ситуация более чем неловкая: финансист ощущает, что что-то не так и останавливается, выдыхая на мокрую кожу. Напарник хочет сказать какую-то глупость, которая в конкретный момент кажется ему невероятно важной, и потирается о тело Какузу с лицом примерной монашки. Это странно. И смешно. — Что? — бурчит Какузу в шею замершего парня. — Хочу, чтобы ты говорил. Какузу хмыкает. — Что? Хидан раздражённо фыркает, блистая в белом свете луны. Какузу смотрит на его плечи и от яркости болят глаза. Он жмурится. И послушно начинает что-то рассказывать. Хидан слушает его внимательно; он сам находит нужные прикосновения, сам гладит и напарника, и себя, он сам целует, сам дышит жарко в самое ухо, сам треплет волосы с гораздо большим азартом, чем вначале и сам тянется к пальцам Какузу, когда ему требуется помощь. И, нет, в глазах финансиста он не выглядит ни капельки красивым. Потому что глаза врут. Снаружи жрец светится холодом, но внутри он непереносимо горячий и содрогающийся. Какузу входит совсем немного, и вот Хидан, все так же жутко и глубоко дыша, содрогается синхронно с ударом своего сердца и синхронно с ударами всех пяти сердец партнёра. Какузу замолкает, заворожённый этой картиной. Хидан опускается до конца. Хидан двигается. Хидан требует. Какузу даёт. Бормочет что-то несвязное, прижимая нагретое тело к себе, шепчет на ухо и трахает быстро, глубоко, не обращая внимания на вежливые постукивания с той стороны стены — Хидан громкий, очень громкий — он выгибается и стонет что-то столь же бредовое, как и слова Какузу, который не врёт и от этого сама суть его слов кажется особенно абсурдной. Хидан улыбается на каком-то моменте и прекращает ласкать себя. Боль уходит, оставив после себя только судорожную горячку и липкое удовольствие, странность близости с кем-то и удовлетворение от осознания этой самой близости; знание, что желание близости взаимно и приятно им обоим. Хидан кончает то ли от осознания этой простой истины, то ли от сбивчивого голоса напарника, вещающего ему что-то околопогодное. Он не думает. Хидан вообще с трудом думает, а заниматься любовью и думать — слишком сложно. Какузу думать начинает сразу после того, как в ушах прекращается бешеный стук сердец. Он гладит спящего на его груди Хидана по голове и мысленно обещает себе, что такого больше не повторится. Он врёт.