I
— Мишель! — Смеется Сергей, наблюдая за юношей, что раз за разом пытался повторить показанные ему только что фокус. — Мишель! Поставь бокал! Всю посуду сейчас перебьешь, ей Богу, — мужчина подымается с места, подхватывая чуть не разбившийся в дребезги хрусталь. — Но, — Миша глядит своими теплыми глазами, словно в душу заглядывая, согревая. — Серж, в последний раз, пожалуйста! — Молит Бестужев, касаясь рукава мундира. — Не "Серж", а "Сергей Иванович", ясно тебе? — Щурится мужчина, поучая Мишу скорее из вредности, чем из надобности. — Ах так! — Возмущенно фыркает юнец, насупливаясь, заставляя тем самым Муравьева отвернуться, дабы сдержать смех рвущийся наружу. — Тогда не "Мишель", а "Михаил Павлович", — в отместку выдает Рюмин, морщась от того как же все таки некрасиво звучит это "Михаил". — А Вы ведь, Михаил Павлович, сами не любите когда Вас так зовут, — замечает Сережа. — А Вам, лично Вам, Сергей Иванович, я разрешаю, — глядит парень исподлобья. Улыбается. Мужчина смущенно хмыкает, отводя взгляд, и тут же из рук его выхватывают бокал. — Мишель! — Бестужев-Рюмин смеется, а посуда тут же разбивается. — На счастье!II
— Мишель! — Сергей, одетый в легкую рубашку и штаны, босой совсем, машет сидящему на траве юноше. — Мишель, а ты умеешь венки плести? — А Вам зачем, Сергей Иванович? — Смешливо жмурится Бестужев из-за слепящего его солнца и перебирает сорванные на рассвете, уже начавшие увядать цветы. — Неужто подарить кому хотите? — Слегка взволновано вопрошает парень, наблюдая за тем, как ласково мужчина срывает распустившиеся маргаритки. — Хочу, — улыбается Муравьев, с хитрецой глядя на вмиг изменившегося в лице Мишу. — Нет, не умею тогда, — ревность неприятным и колючим сорняком прорастает внутри. Уж очень неприятно становится юноше в этот момент. — А язык цветов ты знаешь? — Продолжает Сергей, усаживаясь рядом, начиная сплетать белоснежные цветы. Венок получается красивейший и веет от него какой-то щемящей нежностью; и сплетен он для кого-то другого, но точно не для Миши. И, — юноша поклясться был готов, — так завидно Бестужеву-Рюмину не было в своей жизни никогда. — Конечно, знаю, — бурчит Миша в ответ, отворачиваясь от занятого мужчины, что прямо таки светится радостью и предвкушением чего-то определенно хорошего. Это начинает раздражать. — Мишель, — зовет Муравьев-Апостол после нескольких долгих минут молчания. — Мишель, — шепчет он прямо в ухо, аккуратно укладывая цветочное переплетение на вьющиеся локоны мишиных волос. — Что значат маргаритки, Михаил Павлович? — Заискивающе спрашивает Сергей, касаясь губами слегка пухлой, еще не тронутой щетиной щеки. — Что? — У Рюмина перехватывает дыхание. Он глупо глядит на оставшиеся цветки в ладонях Сергея Ивановича, а затем берет уже начавшую увядать незабудку и вкладывает за ухо Муравьева-Апостола.III
— Мишель, — тихо шепчет мужчина, протягивая ладонь юноше напротив. — Позволите пригласить Вас на танец? — Слабая улыбка отражается на устах парня. — Да, конечно, можно, — кивает Бестужев-Рюмин, касаясь пальцами чужой руки. — Сегодня Вы были на балу просто непростительно грустны и совсем не танцевали. Что Вас расстроило, Мишель? — Он склоняет голову в бок и начинает напевать легкую мелодию. — Я был опечален тем, что не могу станцевать с Вами, Сергей Иванович, — Сережа подымает взгляд на возлюбленного. Глаза у того такие печальные и понимающие, такая глубокая обреченность плещется в темных омутах, что больно становится. Да так, словно сердце сжимают тисками огненными. Он тянет Бестужева на себя и обнимая за поясницу, ведет руками выше, стискивая тонкую хлопковую рубашку. — Мишель, — откашливается Муравьев-Апостол, лаская рукой тронутую легким загаром шею, обводя подрагивающий кадык. — Мишель, я люблю тебя, — наконец говорит Сергей Иванович, прикасаясь к юношеским губам легким поцелуем. Мишель неверяще смотрит, а затем улыбается.IV
— Мишель, милый, — с надрывом зовет Сергей, касаясь сырой каменной стены, представляя как эта самая стена рушится в один момент и он наконец касается бархатной кожи своего возлюбленного. — Мишель, — ответом служит сдавленным всхлип юноши. — Ты прости меня. Прости за то, что привел тогда на собрание. — Что? — Слышится приглушенный вопрос. — Ты б тут не сидел, ежели по-другому я поступил. Семью завел бы наверное, счастливый был бы. — А ты? — А мне счастья без тебя нет, Мишель. Нигде. Даже на том свете не будет. Только с тобой рядом, Мишенька, — мужчина смеживает веки, приваливаясь плечом к стене. — Думаешь, не мучился бы я тогда? Без тебя? Нет, Сереженька, без тебя мне нет житья. Нет, слышишь? Даже солнце греет по-другому когда ты смотришь. Только бы ты всегда на меня так смотрел, а другого мне и не нужно. Без тебя — только пуля в лоб, не меньше. — Мишель, — с губ срывается облако пара, растворяясь в воздухе. Пахнет летом, а предрассветные солнечные лучи заглядывают в камеры молодых людей, обласкивая и согревая, словно пытаясь уберечь от скорой казни. — Мишель, — рыдания сотрясают тело Муравьева-Апостола, а отросшие ногти шкребут по шее, оставляя алые полосы. И так плохо, так грудь сжимается, что даже вздохнуть нельзя от боли той. — Серж, — и это едва слышное "Серж" заменяет все слова любовные, что выдумать только можно.V
— Мишель! — Кричит Муравьев-Апостол, когда с него стягивают мешок. Кажется, солнце слепит так, как никогда раньше. И воздух... другой совсем. Сергей спешит развязать собственные длани, что веревкой опутаны. — Мишель! — Мужчина знает, он слышал, как сорвалось несколько его товарищей. Его мальчик не мог оставить Сергея одного. Невозможно. Очи больше не слезятся, и он спешит скорее оглянуться вокруг, увидеть наконец Мишеньку. Их сам Бог помиловал, а значит никакой государь не вправе судить. Улыбка так и просится на уста, а смех разбирает изнутри. Быть такого не может, мужчина не в силах поверить, что судьба второй шанс им дала. — Мишель! — Зовет Сережа, глядя на упавших. Трое. Их трое. — Мишель! — Да почему же он не отзывается? Муравьев-Апостол запрокидывает голову вверх и внутри все обрывается: прямо над ним болтается тело упрятанное в мешок. — Мишель... — надсадно хрипит Сергей, а слезы ручьем выкатываются из глаз его, смешиваясь с кровью, с пылью осевшей на лице. Перед глазами у него стоит картина живого еще Миши, смотрящего так преданно, так влюбленно, что поверить нельзя: вот, только что живой стоял! Мужчина смотрит на палящее солнце и уже не смех, а рыдания рвутся из груди, разрывая плоть в клочья. Господь Бог не смог бы поступить с ним так жестоко. — Вы — монстр, — усмехается Сергей прямо в лицо Николая Павловичу, выказывая свою гордость. Он не будет молить императора о прощении на коленях. — Мишель? — Спрашивает Романов, не желая задеть, а скорее из интереса. — Говорят, ты кричал это имя. Почему? Это лишь вопрос, но Сергею кажется, что его режут без ножа. Хоть самому в петлю лезть. Солнце ведь действительно по-другому светит без его Мишеньки. И видели бы вы, как ясно и ослепительно улыбался Сергей Иванович, когда сорвавшихся приговорили к повторному повешению.