Жизнь без него

Я схожу с ума. Я вижу то, чего не может быть, и слышу то, что не должен слышать. В каждом шорохе, каждой трещинке я вижу присутствие Сириуса — незримое, слегка ощутимое, но оно есть. И я цепляюсь за него, как утопающий за последнюю соломинку. Спускаясь к ужину, я слышу осторожную поступь шагов крестного. Больше я не несусь к ней, сломя голову, потому что знаю, как только я выйду за поворот, поступь затихнет, а я останусь один с сияющей дырой в груди. Ее уже ничто не может заклеить. После войны я помогал, чем мог — восстанавливал Хогвартс по камням, вливал свою магию в некогда величественный замок. Ходил между палат пострадавших и общался с каждым человеком. И чем больше я видел последствия войны, тем хуже мне становилось. В мужчине с перебинтованной головой я тогда увидел призрак Ремуса. Мужчина что-то мне мягко рассказывал и улыбался по-отечески, а я не мог отвести взгляд от его доброй улыбки. Он был женат и имел сына. Я тогда тихо сглотнул, пробурчал что-то невразумительное и вышел из палаты. На выходе я столкнулся с призраком Фреда: миловидный парень, весь в синяках и ссадинах проносился бурей по коридору. И несмотря на то, что он не был ни худ и ни веснушчат, в его удивительно озорных глазах для пережившего войну ребенка я увидел Фреда. Он остановился тогда как вкопанный, улыбнулся мне открыто, поблагодарил за победу, пожал руку, как будто я сам Министр, и понесся дальше по коридорам больницы. Я тогда еще долго смотрел ему в след, облизывая пересохшие губы. И так было каждый день. Каждый час. Пострадавших было много, даже слишком, но их количество говорило само за себя — это был показатель того, что каждый ученик — от первого до последнего курса — вставал грудью на защиту своих товарищей. Я повстречал многих людей. Большинство из них напоминали мне погибших товарищей. Возможно, из-за того, что тех я знал недостаточно хорошо. Ибо призрака Сириуса я еще ни в ком не смог заметить, хоть и отчаянно пытался урвать хотя бы кусочек того родного тепла, которым он меня окружил на третьем курсе. Для меня Сириус был незаменим. Дни лились серой массой. Было тяжело, но я справлялся. Когда замок был более менее приведен в жилое состояние, а пострадавших развезли по домам, я еще долго сидел на поляне и осматривал место битвы. Иногда на меня накатывала непробиваемая тоска. Я сожалел, что не умер еще тогда, в Запретном Лесу. Возможно, эти мысли эгоистичны по отношению к моим друзьям, но сейчас у меня просто не хватает сил думать ни о чем, кроме последствий этой ужасной, ужасной войны. Так я переместился в дом на Гриммо. Я думал, что там мне будет легче. Что так я смогу безболезненнее перенести потери. Я ошибся. Но переезжать куда-то еще было выше моих сил — я не мог покинуть то последнее, что мне осталось от крестного. Друзьям я сказал, что мне нужно все обдумать и те, серьезно кивнув, оставили меня в покое. Война нас всех заставила повзрослеть слишком рано. И с того момента я начал понемногу сходить с ума. Это была сладкая пытка, и я, честно, не знал, что являлось ею причиной — то ли моя покореженная психика, то ли еще не забытые кадры смертей близких, то ли глубокое, почти похороненное заживо желание быть родным и любимым. Я не знал. Единственное, что стало важным, на что хотелось обращать внимание — это Сириус. Его призрачные шаги по всему дому, его незримое присутствие рядом. Его остывший чай, на который я еще несколько лет назад наложил чары стазиса и сейчас не находил в себе сил снять их и вылить жидкость в раковину. Он мне был нужен. Как воздух. Без него я задыхался. Я опрометчиво думал, что эта рана смогла зажить, что я ее смог похоронить глубоко в своем сердце. Ибо после войны она закровоточила вновь. Воспоминания о Сириусе чаще всего накатывают, когда я лежу на грязном холодном полу особняка, гипнотизируя взглядом потолок и прислушиваясь к звукам дома. Кричер уже давно перестал меня беспокоить, делая лишь то, что должен по праву — готовить еду, собирать раскиданные вещи и подметать дом. Однажды я добрел до комнаты Сириуса и остановился перед ней как вкопанный. Я смотрел на величественную дубовую дверь, на выгравированное имя «Сириус Орион Блэк» и не находил в себе сил зайти к нему в спальню. Я просто не мог. Тогда я опал на пол, облокачиваясь о дверь и тихо беззвучно заплакал. Было трудно. И легче не становилось. С каждым днем я чувствовал себя все хуже — теперь уже призрак Сириуса преследовал меня везде: в ванне, увеличивая напор воды, на кухне, где иногда перегорала яичница, в гостиной, откуда доносился треск огня и тихий, едва слышимый горестный вздох. Когда я доходил до своей кровати, утром я просыпался из-за того, что чувствовал чье-то едва слышимое поверхностное дыхание. Я был уверен, что это Сириус. Я хотел так думать. Я был помешан на этом и ничего не мог сделать. Утром в коридорах я слышал, как скрипят половицы. Слышал, как кто-то открывает дверь на задний двор и помещение омывает холодным воздухом. По вечерам я сидел у того самого камина, через который когда-то Сириус со мной общался, и снова, и снова, и снова плакал. Я не хотел этого делать. Я даже ни о чем не думал. Но каждый раз, садясь на ковер и прислоняясь спиной к креслу, слезы лились сами. Однажды вечером я почувствовал, будто кто-то мягко, почти невесомо гладит мой затылок, успокаивая. И хоть мне до дрожи в пальцах хотелось повернуться, переплести свои пальцы с призрачными пальцами крестного и поцеловать ласкающую руку, я заставил себя не дергаться с места. Ибо знал, что если я это сделаю — все уйдет, как и уходило много раз до этого. Было плохо. Становилось почти невыносимо, когда, спустя пару месяцев после моего прибытия, присутствие Сириуса я начал ощущать еще более остро. В воздухе постоянно витал терпкий запах его духов и миндаля, а камин, казалось бы, вечерами разгорался все сильнее. Со временем я начал слышать его голос. Он звал меня по имени и, если бы он был жив, я был бы готов кинуться ему в ноги только для того, чтобы он еще раз нежно назвал меня «Гарри». Но он не был жив. А я был на грани того, чтобы отпустить себя и упасть без памяти в свой выдуманный мир. Видимо, фамильное безумие Блэков передалось и мне тоже. Мое помешательство не имело разумных границ — я дышал Сириусом, любил его так, как не любят мертвых родственников, и ждал. Не знаю точно, ждал ли я Блэка или смерти, которая тянется от его имени. Спустя еще несколько недель ждать стало невыносимо. А потом заявились Рон с Гермионой. Они выглядили очень обеспокоенными и, возможно, в другое время я был бы очень рад искренней заботе друзей, но сейчас мне меньше всего хотелось нарушать нашу безумную идиллию. Я постарался сделать вид, будто не умирал последние несколько месяцев в этом доме. Натянул фальшивую улыбку, сказал, что увлекся артефакторикой и погрузился полностью в дела рода, желая принять титул Наследника, а затем и Лорда Блэк. Только я знал, что никогда не смог бы занять то место, которое занимал он. Друзья тогда сделали важный вид, покивали, попили чай — Рон пил из чашки Сириуса — и ретировались к себе. Я сказал, что сейчас очень занят подготовкой к экзаменам и буду обязательно отсылать друзьям письма, но потом. После их ухода я сдулся. Заблокировал камин от любых непредвиденных гостей, тоскливо посмотрел на чашку Сириуса и сполз прямо на пол. Я не чувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы сделать что-то еще. Сейчас я просто пытался срастись с полом. Я услышал дыхание у дверного проема, а затем легкое прикосновение к макушке. В тихом шелесте воздуха я различил «спи, мой маленький». Улыбнувшись только так, как улыбаются сумасшедшие на смертном одре, я погрузился в сладкую дрему. Мой сон все еще был тревожен и полон образов умерших близких, но больше они не трогали меня, а просто мирно проплывали рядом. Утром мое безжизненное настроение и исхудавшее тело никуда, к сожалению, не делось. Мне все еще было до ужаса плохо и я чувствовал, будто еще несколько минут и меня вывернет наизнанку. Я поднялся с твердого пола и первым делом мой взгляд упал на чашку Сириуса. Она была пуста. Как и многие разы до этого. Я осторожно поднялся, взял чашку в руки и прижал ее к своей груди, так, как обычно матери прижимают к себе новорожденных детей. Я понимал, что такое помешательство, наверное, нездорово, но ничего не мог поделать. Я чувствовал, что если я попытаюсь это помешательство разрушить — я сам разрушусь. Медленно и на много маленьких осколков. Поэтому я не рисковал. Я все также продолжал сидеть вечерами у камина, пока однажды не завел разговор сам с собой. Через пару дней это был разговор уже с Сириусом. Которого я не видел и не слышал, но чувствовал его присутствие только благодаря легкому запаху одеколона. Это помогало мне справиться. Спустя пару дней ко мне через камин влетела сова министерства. В письме в срочном порядке вызывали меня на очередную встречу «героев войны». Министр написал, что все волнуются, куда же запропастился Золотой Мальчик и, чтобы успокоить народ в предверии выборов, этот самый Золотой Мальчик должен помелькать на первых строках газет, дать пару интервью в поддержку нынешней правящей партии, и идти уже на все четыре стороны. Первым моим порывом было сжечь письмо и отправить сову обратно. Я не хотел уходить от Сириуса. Я не хотел оставлять его призрак в этом доме без меня. Спустя полчаса рассуждений, я все же пришел к выводу, что один день можно потерпеть. А потом обратно вернуться на Гриммо. Встать и дойти до своей комнаты было уже огромным достижением. Из-за дикой слабости я придерживался за стены и косяки, стараясь не упасть, пока поднимался к себе на этаж. Стоя перед шкафом возникла следующая трудность — одежда. С момента визита Рона и Гермионы я ее так и не переодел. Я вообще уже потерял счет дней и ночей. Я жил этим днем и моментами, когда присутствие Сириуса рядом ощущалось особенно остро. Погипнотизировав полку, я заставил себя переодеться во что-то отдаленно напоминающее костюм, накидывая сверху парадную мантию, которая призвалась тихим «акцио». Кажется, именно этот костюм мне подарил Сириус на «важный случай». В горле встал ком. А затем я улыбнулся. Раз Сириус хотел меня видеть в этом — значит я должен был это надеть. Фактически, сейчас я надел на себя память о нем. С такими мыслями пришло облегчение и я, наколдовав темпус, поспешил переместиться камином к другому мэнору, предварительно наложив на себя чары гламура. Не думаю, что готов показывать незнакомым людям то, насколько отвратительно сейчас мое душевное страдание. Другой мэнор встретил меня шумом, вспышками камер и приторной улыбкой лорда Малфоя, которого полностью оправдали на суде только благодаря чуду. Спустя пару часов я начал чувствовать себя еще хуже. Тревожность, до этого слабо пульсирующая, начинала набирать обороты и я чувствовал, как задыхаюсь. Улыбаться на камеры и жать руки оказалось гораздо легче, чем я себе представлял. И несмотря на то, что ни одно из прикосновений не было похоже на то, что я чувствовал на Гриммо, человеческое тепло меня против воли успокаивало. Дома меня отпустило. Я почувствовал знакомый шелест воздуха и поскрипывание половиц и понял, что я там, где должен был находиться. Переодевшись в потрепанную серую футболку и спортивные брюки, я почти дополз обратно до гостиной, вновь усаживаясь у кресла. Иногда я думал о том, как все было бы, если бы он был жив. Я представлял, как сижу в такой же позе у камина и рука Сириуса гладит мои непослушные волосы, пропуская меж пальцев темные пряди. Я готов был всю оставшуюся жизнь прожить в подобных грезах. Так, однажды утром, когда я смог заставить себя выпить сладкий чай и потеребить вилкой омлет, я почувствовал непреодолимое желание попасть к Арке, которое с каждым днем лишь увеличивалось в геометрической прогрессии. Я написал письмо начальнику отдела тайн и стал ждать, снова перетекая на пол и разглядывая потолок. Мне все также было нестерпимо плохо, но, похоже, я научился жить с этим. Сириус от меня никуда не делся, наоборот, ощущения его присутствия усилилось в разы, но от этого не становилось легче. Хотелось сжаться в комок, обнять крестного и дать волю слезам. Но крестного — осязаемого крестного — рядом не было, поэтому я просто глупо стирал слезы с щек уже в который раз за неделю. Через полчаса пришел ответ. Начальник выразил свое признание и, конечно же, разрешил, сказав, что я могу приходить в любое время. Как же тут не разрешить Герою Войны, который по легендам решил заняться артефакторикой и может даже будет работать в их отделе. Я слабо ухмыльнулся. Разыгранный мной же спектакль веселил. И хоть я не мог читать издания «Ежедневного Пророка» из-за тяжести в сердце, я почти физически ощущал, как все вокруг шушукаются, обсуждая мою личную жизнь. Я заставил себя подняться и написать письмо, что буду через пару часов. В отдел охрана меня пропустила без запинок, и я даже не был уверен, подсуетился ли тут их начальник, или эти люди просто так высказывали свое почтение ко мне. Прошествовав лифт, комнату с артефактами и наконец оказавшись перед той злополучной Аркой, я почувствовал себя как дома. Все те шелесты воздуха, поглаживания и вздохи будто были здесь в особой концентрации — я чувствовал исходящий шлейф смерти от Арки и кожей ощущал чье-то присутствие. Сделав пару шагов, я оказался прямо перед этим огромным устрашающим артефактом, рассматривая густую завесу, в которую некогда провалился Сириус. Воспоминание болезненно ударило по сердцу. Перед глазами вновь возникла картинка: Беллатриса шлет непростительное. Оно попадает в смеющегося Сириуса. Я оглядываюсь через плечо и вижу, как крестный падает в Арку. Его глаза поддернула дымка, а отсутствующий взгляд был направлен на меня. Пару секунд я растеряно оглядываю помещение. А затем срываюсь к Арке, крича и чувствуя, как вместе с крестным умерла какая-то часть моей души. Я передернул плечами, возвращаясь к реальности. Мои губы исказила улыбка человека, которого мучали долгие годы. Я сделал пару шагов вперед. Дыхание смерти почти чувствовалось на моих губах, а туман протянул ко мне свои полупрозрачные руки. Я сделал шаг вперед. С души упал огромный груз. Я почувствовал, что наконец правда — правда — нахожусь там, где и должен был все время. Видимо, какая-то часть моей души правда умерла вместе с Сириусом, и все это время я лишь чувствовал, как она тащит меня за собой. Руки смерти обняли меня, и последнее, что я успел заметить — это перепуганный взгляд начальника отдела, который зашел меня проведать. Извините. Это было невыносимо. Теперь я свободен.