Кадзу
Выражение ее глаз почти невозможно прочитать, и дело вовсе не в том, что она ёкай. И не в том, что гейша, умело прячущая эмоции под гладким шелком изысканных манер. Всё в ней кажется особенным, и Кадзу ругает себя за эти глупые мысли, но и не отпускает их от себя. Если вся твоя жизнь состоит из убийств, боли и лжи, в сердце нет места жалости и состраданию; если ты видел тварей кровожадных и смертоносных, то рыжий мех кицунэ тебя не удивит. Но Кадзу чувствует: что-то сломалось, беспощадно и бесповоротно, и он может сколь угодно долго скалиться в презрительных усмешках, отвечать ей односложно и грубо… все равно выдавая себя. Когда она касается его ледяными руками на крыше, под светом равнодушных звёзд, Кадзу чувствует одновременно желание согреть, скорее согреть тонкие холодные пальцы, и прыгнуть вниз, чтобы это больное, выматывающее, злое и мучительно нежное немедленно прекратилось. Он не выбирает греть — это происходит само, словно не существует других вариантов, будто это так просто и так нужно — зарыться носом в ее волосы, вдохнуть густой и сладкий аромат ирисов, прижать к себе дрожащее тело, разделить тепло на двоих. Губы у неё горячие, и Кадзу почти ждёт укуса лисьих клыков, почти жаждет боли вместо ласки: в старых сказках кицунэ неизменно убивают своих любовников. Мэй доверчиво прижимается к нему, трется о шею, словно кошка, и это настолько трогательно и больно, что он готов сидеть так вечно, только сжать чуточку сильнее, быть ещё немного ближе, и эта мысль его отрезвляет. Ближе — нельзя. Путь Алмазной Колесницы, путь тьмы и вероломства, одновременно сложен и очень прост, и он не запрещает плотских удовольствий, но не может позволить случиться тому, от чего размягчается сердце. Кадзу знает — это уже произошло. Бешено ревущее в груди чудовище требует своё, терзает и мучает, отбирает кислород. Мэй поднимает взгляд, ждущий, грустный, но не просящий, и Кадзу совсем не рад, что на этот раз смог его прочитать. Он отстраняется резко — внутри что-то обрывается и обдает холодом — молча встаёт, подаёт руку Мэй и уводит с крыши в торжестве тоскливой тишины, которая давит на уши, в которой они оба захлёбываются, не в силах выплыть, не в праве нарушить. Зимняя ночь длинна, и ветер тихо поёт им вслед, заметая следы мелким стеклом первого снега.Мэй
Непроглядную тьму не разрезать робким пламенем свечи, и только глупец может решить, что чёрное, кровавое прошлое можно отринуть по желанию, что всю тоску способно развеять одно объятие; Мэй никогда не считала себя глупой, она не привыкла делать бессмысленные вещи, и все же касается пальцами острой скулы, осторожно, будто боясь порезаться, будто боясь порезать. Как объяснить ему, что ей наплевать, сколько человек он убил, обманул, предал? Как донести, что он действительно нужен, такой, как есть, со всей своей страшной, захватывающей бездной внутри? Гейши не говорят прямо. Гейши воруют сердца взглядами и прячут душу за раскрашенным веером. Гейши умеют лгать не хуже ниндзя, но сейчас Мэй совсем не чувствует себя гейшей. Руки у Кадзу тёплые и сильные, только в глазах немая обреченность, и Мэй хочется кричать от бессильного отчаяния: сквозь эту стену не пробиться, не помогут и девять волшебных лисьих хвостов. То, что происходит, не имеет названия и имеет тысячу названий; то, что ей хочется сказать, избито, пошло, банально, но единственно верно. Она знает, что не скажет. Она ждёт, что он отстранится. Мэй ощущает усталость, и длинное утомительное путешествие ни при чем. Но пока можно — пока длятся эти странные, болезненно сладкие мгновения — она прижимается к его груди и слушает частые удары сердца, и хочет поймать его, осторожно сжать в пальцах, чтобы билось заполошно в ее руке, и поцеловать его, смелое и горячее.