«Придет день, и вы будете совсем один. И будет некого винить, кроме себя»
Мультфильм «Похождения Императора»
В тот день печальный покой заброшенной пиццерии был потревожен. В таких обходах закрытого заведения уже давно не было никакой надобности, но Уильямом Афтоном владела нездоровая тяга к этому месту и некогда обитавшим здесь его собственным ужасным творениям. Уже в который раз ему в кошмарах являлись железные вместилища истерзанных душ и гниющей плоти искалеченных детей, кричавших от нестерпимой боли. Афтон почти перестал спать, каждую ночь лицезрея макабрическую смесь из лиц убитых. Его преследовало множество зловещих образов, вроде силков спутанных волос в сливе ванной комнаты, превращавшихся в петли из очень тугих верёвок для мучительного самоубийства. Его сомнительным спасением долгое время была либо гора снотворных таблеток, либо алкоголь, а иногда и то, и другое сразу. Но в итоге преследовавшие его по ночам собственные внутренние демоны стали для него вызовом прийти сюда и окончательно самоутвердиться и доказать, что они не смогут сломить его так просто. Несмотря на недели недосыпа, Уильям Афтон продвигался вперёд уверенно, хотя и несколько заторможенно. Все-таки он пришёл сюда с почти животной жаждой деятельности, готовый искать что угодно, способное её утолить. В лучшем случае — неприкаянные души детей или погибших от столь немалочисленных «несчастных случаев» работников. А на худой конец — остатки каких-либо аниматроников, чтобы их переделать, переплавить или просто разобрать на детали. У Афтона уже давно не было конкретной цели; он просто плыл по течению своих собственных амбиций и инерции слепой веры в то, что он еще может взять всё под свой контроль. Но всё то, чего до сих пор касалась рука Афтона, словно ржавчиной, проедалось бесконечным безумием и силой хаоса, царившей в сознании этого «творца». Он сам то и дело пытался посмотреть в глаза этой отталкивающей правде, блуждая рядом с её осознанием, словно по краю пропасти. Но всякий раз останавливал сам себя в самый последний момент. Однако в пиццерии больше не было никого и ничего, достойного его внимания. Только груды мусора, оборванные постеры и газетные вырезки на стенах, паутина, давно покинутая даже пауками, по размеру соперничавшая с выцветшими гирляндами на стенах — всё это встречало Уильяма Афтона печальным безразличием. И ни единой души, ни живой, ни мёртвой, ни даже их осколков. Однако он продолжал идти по коридорам пиццерии, всё ещё притворяясь, что ему хотелось рыться в этом прахе, выискивая хоть что-то, что он словно когда-то потерял, разваливая и так почти трещащие по швам стены. Но в глубине души, если она у него оставалась и вообще хоть когда-то была, Афтон понимал, что его приход означал его собственное окончательное поражение. Поначалу он явился сюда, всё ещё продолжая мнить себя хозяином и повелителем этого места; но теперь его уверенность угасала с каждой минутой. Сама пиццерия и каждый её уголок были свидетельством того, как много брал в своей жизни Уильям Афтон и как мало отдавал, и чего был теперь лишён. Почти полностью поседевший и изрядно побитый жизнью, он больше не искал ничего, кроме воспоминаний. Когда Уильям наконец наткнулся в глубине здания на груду металлических останков четырёх главных роботов, бывших свидетельством какого-то произошедшего здесь ужасного побоища, Афтон уже почти был готов признать, что уже и так потерял всё, чем сколько-нибудь дорожил. Кэссиди, Элизабет и их мать были давно мертвы, а Майк отвернулся от него, порвав все связи с отцом. И все же Афтон не спешил уходить из заброшенной пиццерии. Он все ещё хотел доказать себе и отдалившемуся сыну, что тянувшаяся за ним цепочка грехов чего-то стоила и как-то себя оправдывала. Оставалась лишь так называемая безопасная комната, едва ли достойная иметь такой громкий «титул». Афтон каким-то шестым чувством понимал, что там он может обрести что-то, чем в очередной раз попытается заполнить разъедающую пустоту внутри. Или лишь усилить её... Внезапно он уловил доносящиеся изнутри какие-то странные шорохи. Прищурившись, держа наготове железный лом, Уильям шагнул в полутьму комнаты, куда едва пробивалось несколько солнечных лучей через мутное оконце прямо под потолком. Звуки оказались шуршанием и писком парочки крыс, рыскавших по груде металла в центре комнаты. Приглядевшись, Афтон понял, что это была не просто куча деталей — это был пружинный костюм, от которого зловеще тянуло душком кровопролития. В памяти Уильяма Афтона моментально воскресло воспоминание о том, как он сам едва избежал гибели в аниматронном костюме. Оно отозвалось в его теле мимолетным, но ноющим ощущением фантомной боли во многочисленных шрамах. Неужели история повторилась? Но почему и с кем? Афтон сделал два шага вперёд, спугнув крыс, и вдруг почувствовал во всем этом что-то очень родное и близкое. И в то же время ужасное. В этой проклятой комнате, в луже уже почти засохшей крови, лежал тот самый злосчастный костюм Спринг Бонни. Перед Уильямом мгновенно пронеслось множество старых воспоминаний, связанных с этим пружинным костюмом — словно редкие лучи утреннего света, тут же скрытые набежавшими тяжёлыми и мрачными тучами. Спринг Бонни, любимец детей, его старый друг и товарищ, и в то же время подельник в ужасных злодеяниях. Впервые за много лет с ощущением тревоги от того, что он будто делает что-то страшное и запретное, Афтон, словно наперекор самому себе, кинулся вперед и открыл маску, услышав в комнате зловещее эхо от скрипа металлических деталей костюма и противного хлюпанья истерзанной плоти. Его оглушил собственный глубокий вздох, полный ужаса от осознания увиденного. Лом выпал из в одночасье ослабевшей руки, отозвавшись резким лязгом. — Нет… Нет, не может быть! — вскричал Уильям так, что сам вздрогнул от эха своего собственного голоса. Фантомная боль вновь волной прошлась по его телу, на этот раз гораздо сильнее. Как будто он сам опять был внутри этого злополучного костюма-капкана, истерзавшего в конец не только его тело, но и душу. Уильям отказывался верить в увиденное. Он проклял тот день, когда его рука сотворила первый прототип костюма Спринг Бонни. Все малейшие тёплые воспоминания о нём тут же обратились в пепел. — Майкл!.. Под многочисленными металлическими лопастями костюма было зажато искалеченное тело его старшего сына. Его плоть была проткнута множеством цепких железок, подобно когтям дикого зверя, сжимавшего умертвленную добычу. Окровавленные пружины до сих пор кое-где медленно, но верно врезались в труп, разрушая его всё больше. Лицо Майкла уже приобрело землистый оттенок, а в затхлом воздухе комнаты затаился запах начинавшегося разложения. — Майкл! Боже мой, Майкл, услышь же меня! — в исступлении сорвался на крик Афтон, объятый немилосердным холодом отрицания. В своей жизни Уильям редко терял самообладание, с годами выработав в себе убеждение, что может совладать со всем, с чем сталкивается. Но со временем эта уверенность стала давать трещину — а теперь окончательно рассыпалась в прах. Его буквально ужалила эта мысль о собственном наступившем бессилии. В памяти Уильяма, словно всполохи пламени, воскресли картины его предыдущих потерь. Милая Клара, некогда бывшая его единственной отрадой на земле, а потом с каждым днем угасавшая от смертельной болезни. На смертном одре её лицо стало так похоже на фарфоровую маску... Элизабет, испуганная, окровавленная, с остекленевшими глазами, ещё хранившими отпечаток удивления и детского любопытства, погубившего её. И Кэссиди, обрамлённый белыми бинтами с ежедневно расцветавшими на них кровавыми розами, словно пародирующими сказку об Алисе. Они все уходили от Уильяма, ещё успев его увидеть в последний раз, ещё храня на лице блики жизни. Майкл никак не походил на них. Его тело уже успело охватить трупное окоченение. Глаза были пустые, словно две бездны, похожие на мутноватое стекло; а лицо, испещрённое кровоподтёками, приобрело зеленоватый оттенок, словно у старых памятников в заброшенных парках. Грустная печать жизни, та сладкая ложь, которая ещё остается на лицах только что усопших, давно исчезла, оставив лишь горькую и безжалостную правду. Майкл Афтон умер здесь безвозвратно, в одиночестве, безо всякой надежды на спасение. Уильям лихорадочно попытался в мельчайших деталях вспомнить, как выглядел его старший сын, когда они виделись в последний раз. Между тем, ещё живым Майклом, и этим изуродованным трупом была просто целая пропасть. Афтон попытался себе представить, как произошла эта жуткая перемена, и, кажется, был почти способен услышать крики Майкла, когда буквально каждая его косточка ломалась под жалящим укусом очередной пружины костюма. В горле Уильяма встал ком из миллиона слов, криков, противоречий и возражений. — Это... Это должен был быть я! — наконец прокричал он над телом сына. — Я!.. — Уильям всё-таки выплеснул давно сидевшую в нем мысль, которую он был просто не в силах признать. И вот теперь всё же признал; но слишком поздно. — М-Майки, я не могу поверить в это… — едва сумел вымолвить Афтон, с трудом подняв и прижав окровавленную голову аниматронного костюма к своей груди, лихорадочно пытаясь собраться и думая, что надо бы утащить своего сына подальше из этого проклятого места. Пусть ему уже ничем и не поможешь… Крысы в углу запищали и попытались подобраться ближе, но Афтон замахнулся на них ломом: — Прочь, прочь, грязные твари! Сколь бы ни было в этих словах лицемерия, он ни за что не позволил бы никому марать и без того покалеченного бездыханного Майка. Афтон решился вытащить тело сына из злосчастного костюма. Остатки его самообладания окончательно ему изменили: руки дрожали от накрывшего их тремора, из-за чего с каждой ослабленной деталью костюма было всё сложнее собраться. Некоторые пружины ломались и лопались, стоило Афтону лишь до них прикоснуться, но ему было совершенно наплевать в этот момент на свои собственные ссадины и пятна на руках. Смывать грязь гораздо легче, чем чью-то кровь. Уильям не был брезглив, но то, как созданный им же костюм Спринг Бонни изуродовал тело его сына, было просто невыносимо, сродни святотатству. Словно Майкла принесли здесь в жертву какому-то древнему и безумному кровожадному божеству, ненасытно жаждущему поглощать человеческие души. В какой-то момент Афтона вдруг начало трясти от нервного, надрывного, совершенно неуместного здесь смеха. Ведь это он сам и мнил себя местным хозяином и божеством, думавшим, что ему закон не писан. Это он сам требовал всех этих жертв, с каждым разом всё больших. Но чем больше он брал, тем больше в итоге терял. И теперь его старший сын стал финалом этого душераздирающего реквиема по их семье. Афтон в последний раз горько усмехнулся, прежде чем его смех резко перешёл в неудержимый поток слёз. Вообразил себя всемогущим богом? Ну так получай истерзанного сына, умершего за чужие грехи. Это осознание пришло, как первый гром, возвещающий конец напряженного затишья и начало шторма. Внутренняя защитная стена Афтона, сотворенная из жестокости, равнодушия и самоуверенности, рухнула и обратилась в пыль. Ей больше нечего было защищать. Грудную клетку Уильяма начали терзать боль, нехватка воздуха и рыдания, а все перед глазами стало размытым от слёз и полутьмы, царствовавшей в секретной комнате. Каждая минута тянулась вечно, пока Уильям продолжал освобождать тело сына из объятий этой «железной девы». Он вновь вспомнил, как от этого же пружинного костюма некогда пострадал он сам; но тогда его госпитализировали, перелили кровь, накачали витаминами, извинились, даже выплатили компенсацию… Хотя после этого он и стал медленно, но верно сходить с ума. А Майкл… Без посторонней помощи у него не было никаких шансов избежать и уж тем более вынести таких пыток в этом чёртовом костюме. Сотни мучительных вопросов без ответа заполонили сознание Афтона. О чём же думал Майкл, и почему он вернулся сюда? Что здесь произошло? Почему четыре аниматроника у входа в комнату были разломаны в пух и прах? Они напали на Майкла? Он защищался, пытался от них спрятаться? Сколько времени он пролежал вот так, на холодном полу, один-одинёшенек? Пытался ли он кричать и звать на помощь, захлебываясь с каждой секундой всё больше собственной кровью? Оставалось лишь надеяться, что мучиться ему пришлось недолго… Всё-таки Майкл не сумел окончательно отвернуться от своего отца, и все ещё продолжал пытаться хоть как-то исправить все те ужасы, что произошли в этих стенах. А может, он и сам пытался доказать что-то себе и отцу, который воспринимал как должное всё, что сын делал для него. Если бы только Уильям узнал, если бы догадался, если бы перестал воспринимать Майкла как всегда бывший рядом способ разгрести свои проблемы, если бы попытался хоть немного наладить с ним отношения… Если бы он даже пришел сюда раньше, и застал бы Майкла умирающим, но все ещё живым… Впрочем, не было смысла перечислять все эти колючие «если», причинявшие боль отнюдь не меньшую, чем пружины костюма; если не большую. Наконец, жадно впившийся в плоть Майкла костюм пал под натиском пусть и дрожащих, но упорных рук Афтона. Распавшаяся скорлупа обнажила хаос из окровавленных обрывков одежды, плохо теперь скрывавших покрытое сеткой ран тело, и Уильяма захлестнула новая волна потрясения и рыданий. Майкл был похож на старую тряпичную куклу, которой слишком долго играли, а затем безжалостно выбросили. На это было просто невыносимо смотреть. Боль от горечи вдруг резко перешла в неукротимый, сжигающий изнутри дотла гнев. Чувствовать это Афтону было не впервой, ведь злость было гораздо легче выплеснуть, чем делавшие его таким слабым и ничтожным слёзы. Афтон сжал в руке лом, резко вскочил и сделал два порывистых шага, почти прыжка, по направлению к коридору. — Вы ведь все ещё здесь, да?! — рявкнул он в пустоту пиццерии. — Вам ведь нужен был я, не так ли? А вы забрали его?! Что же вы теперь-то медлите, а? Боязно, да? А ну выходите, давайте, попытайтесь мне отомстить, ну?! — продолжал он кричать, выплескивая со словами свою боль. Но её было слишком много, а слов слишком мало. Но ответом ему была лишь звенящая и гнетущая тишина. Души детей, уставшие от заточения в металлических телах, уже давно покинули это место. Их месть так или иначе свершилась. Афтон некогда отнял этих детей у их родителей; они же отняли у него Майкла. Око за око, зуб за зуб. Теперь они ни за что не дали бы Уильяму поблажки в виде встречи с ним с глазу на глаз. Отныне он сам себе противник, оставшийся один на один со своими собственными грехами. Понимание этой ужасной, но заслуженной издёвки судьбы обрывками мыслей постепенно оседало в голове Уильяма, и его гнев перерождался обратно в слёзы. Сжимавшая лом рука вновь бессильно опустилась, а сам он рухнул на колени и вновь посмотрел на тело сына. Дрожащей рукой он дотянулся до тонких, но холодных и твёрдых, как лёд, век Майкла и закрыл ему глаза. Но этого всё равно было ничтожно мало, чтобы оторвать его от всех ужасов этого места. Да, его действительно нельзя здесь оставлять... Уильям завернул тело сына в первый попавшийся под руку кусок ткани, которая мгновенно пропиталась черноватой кровью Майкла. Некогда это была одна из скатертей для столов, ломившихся от гор пиццы и сладостей; а теперь испачканная пятнами и пылью, она лежала, брошенная здесь, как порванное битвами и временем знамя, словно в насмешку былому величию пиццерии. Всё это было до боли похоже на злую пародию на то, как Уильям когда-то пеленал маленького Майка, не помышляя ещё о том, чтобы забирать чужие души. Это было так давно - словно в другой жизни... Уильям и сам не помнил, как дотащил тело своего сына до машины, чтобы сразу отвезти его на кладбище. Это произошло словно в замедленной черно-белой съёмке, на автомате. Уильям в этот момент был ещё большим роботом, чем все те, чьи металлические останки остались в юдоли обмана и скорби, до сих пор скрывавшейся под маской пиццерии. Приготовления к похоронам прошли бесцветной вереницей всего нескольких дней. Дешёвый гроб; наспех омытое тело Майкла, которого Уильям не побрезговал поцеловать в лоб на прощание, тихо прошептав: «Мальчик мой...». Обыкновенное надгробие, краткие слова «сочувствую вашему горю» от нанятого гробовщика, не значащие абсолютно ничего, и давящая на душу пустота внутри и вокруг. На эти похороны некому было приходить, кроме самого Уильяма. В это промозглое осеннее утро на кладбище кое-где уже были люди, но их и Уильяма словно разделяла какая-то невидимая стена. В тот момент скорбь была для него важнее, и ему не было дела до других. А они сами боялись подходить к человеку, потерявшему всю свою семью, и даже смотреть ему в глаза. Сочувствовать большому горю значит разделить его; а с некоторых пор люди Харрикейна и так обрели слишком много потерь, чтобы брать на себя ещё большую ношу. Тем более, если она принадлежала человеку, обрекшему их на боль, пусть они и не подозревали о том, кто же он на самом деле. Гробовщик лишь выкопал могилу и помог Афтону опустить гроб, прежде чем удалиться. Уильям сам похоронил своего сына, хотя и простоял с лопатой целую вечность, прежде чем набрался сил бросить на крышку гроба первую горсть земли. В тот момент он ненавидел себя за все, что сделал, и все, что не сделал; за свои многочисленные попытки поиграть со смертью и обмануть её. Трус, бывший не в силах смириться с реальностью и данностью. Он некогда надеялся ценой чужих жизней вернуть жизни родных — и все, что он получил, было лишь четыре безмолвных надгробия с его же фамилией. Если у него и был теперь хоть какой-то шанс искупить всё содеянное, то прежде всего он должен перестать пытаться вернуть их. Он наконец-то даст им возможность уйти, а не привязывать их к своей прогнившей душе. И прежде всего этого заслуживает Майкл, настрадавшийся больше всех. Заканчивать погребение было ещё тяжелее и болезненнее, чем начинать. Ослабевшими руками Афтон положил на могилу сына единственный, уже частично увядший цветок, наспех сорванный во дворе их же дома. Финальный аккорд реквиема затих; наступила давящая тишина. Обессиленный, Уильям рухнул на колени, с трудом упираясь рукой о землю, чтобы не упасть окончательно прямо на могилу сына. В тот момент Афтон так желал исчезнуть, слиться с этой самой землей, лишь бы больше ничего не чувствовать. Да, мысль свести счёты с жизнью была очень притягательна; но эту нить смерти перетягивала другая. В опустошенной душе Уильяма оставались только его воспоминания и эти четыре могилы, ставшие одновременно его утешением и его тяжкой ношей, алтарём и позорным столбом, полученным по заслугам. А Майкл… Он жил и умер во имя того, чтобы хоть как-то справиться со всем тем злом, что совершил Уильям. Может, Майкл и сам до конца не осознавал этого, даже когда металлические прутья костюма немилосердно резали его плоть — но так было угодно распорядиться суровой судьбе. Если Уильям наложит на себя руки, смерть и жертва Майкла станут бессмысленными. Каким бы напряжённым ни было их общее прошлое, Уильям не мог проявить такого неуважения к усопшему сыну. Он и так слишком мало уделял ему внимания при жизни — а теперь его болезненное существование во имя мизерного шанса на искупление будет хоть сколько-нибудь приемлемым проявлением благодарности, которую Майкл всё-таки заслужил. И, быть может, даже любви, которую он вымаливал у отца по крохам всю свою жизнь, словно нищий милостыню, особенно после гибели своего брата. Афтон внезапно поймал себя на мысли, что уже давным-давно простил Майклу смерть Кэссиди, просто был слишком горд, чтобы это признать. Как же хотелось ему в тот момент верить, что и тот тоже все простил Майклу, и что на том свете братья наконец-то помирятся… Если ад действительно существует, то туда Афтон попасть всегда успеет. Но никакие муки преисподней не сравнятся с тем, что испытывал теперь Уильям Афтон в мире живых. Он сам был себе своим собственным адом, где бы он ни был, и бесполезно было пытаться бежать от самого себя. Никто в Харрикейне так и не раскрыл правду о том, что он некогда сделал, но что тюрьма, что ад, что это кладбище — для Афтона уже не было никакой разницы. Единственное, что держало его в этой жизни теперь — память о своей семье и редкие, но долгие взгляды на небо над Харрикейном, где, как хотел верить Уильям, теперь нашли покой его жена, дочь, сыновья и все те дети, которых он некогда лишил жизней. Бессмысленно надеяться, что после смерти ему простят и пустят в рай, к ним; а пока он жив, он будет хоть немного ближе к этому недостижимому небу и к своей семье. Быть может, несколько наполненных медленным и болезненным раскаянием грядущих лет хоть немного изменят что-то и в этом мире, и в том, и в самом Уильяме.