***
Сладковатый запах сандалового дерева кружит голову и путает мысли. Сиятельный ненадолго прикрывает глаза, в отчаянной попытке сосредоточиться, но, смиряясь с тщетностью, отходит к окну и распахивает ставни. Прохладный ветер врывается во внутренние покои, холодит разгорячённую кожу, развеивает туман в голове и шевелит полупрозрачными занавесками. Сиятельный улыбается, прислушиваясь к тихому звону колокольчиков, висящих над окном, и выглядывает во внутренний двор. Приготовления к пиру уже подходят к концу: столы, накрытые накидками цвета цин, ломятся от яств и кувшинов с традиционным вином из грушевых лепестков, музыканты настраивают инструменты, а храмовые служки заканчивают украшать деревья сада праздничными лентами и развешивать рисовые фонарики. Привычная картина, всегда вызывающая внутри противоречивые чувства. Тихий стук в дверь вырывает его из задумчивости. Нервно крутанувшись на месте, Сиятельный заставляет себя несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, успокаивая словно сошедшее с ума сердце. Одёрнув и без того идеально сидящие одежды, он приглашает слуг, посланных за трофеем, войти. Резные двери отворяются, и два воина личной охраны втаскивают в покои дикаря. Его отмыли и переодели к церемонии, согласно древней традиции, и чёрный развевающийся шёлк смотрится на нём непривычно, но красиво. Особенно в сочетании с синими татуировками, которые, оказывается, покрывают его мускулистое тело. Руки трофея связаны за спиной, и он практически висит на сопровождающих его воинах — те всячески способствуют этому, дёргая его и заламывая посильнее — но смотрит при этом всё также гордо и прямо, чуть усмехаясь на излишне рьяное старание охраны. Сиятельный подходит ближе, не сводя с него глаз, пытаясь понять, наконец, почему он так странно реагирует на дикаря, почему его, как мотылька на огонь, так тянет к нему, почему он чувствует его совсем не так, как собственных людей. — Выйдите, — негромко бросает Сиятельный, даже не сомневаясь в том, что его услышат и выполнят приказ. Воины переглядываются. Очевидно, что они совсем не хотят оставлять дитя богов рядом с опасным дикарём, но ослушаться они не смеют. Поэтому, напоследок наподдав охотничьему трофею и поставив его на колени, они выходят, застыв с обратной стороны дверей безмолвными часовыми. Сиятельный даже не сомневается в этом. — Поднимись, — произносит он, но даже не слышит собственного голоса, настолько оглушительно стучит его сердце. Дикарь поднимает на него горящий взгляд, но в нём нет ненависти. Сиятельный совершенно не чувствует её от него. И это удивляет даже сильнее собственных странных эмоций. Трофей неспешно поднимается на ноги, дёргает пару раз руками, явно проверяя крепость верёвок, стягивающих его запястья за спиной, и замирает, не сводя с него глаз. — Как тебя зовут? — Сиятельный склоняет голову набок, также внимательно изучая чужака. Его татуировки образовывают странный узор, но из-за жертвенных одеяний их не рассмотреть целиком, и это отчего-то злит. Он решает обойти дикаря вокруг, пытаясь увидеть больше. — У тебя есть имя? — спрашивает он снова, не дождавшись ответа. — Или ты не умеешь говорить? — Естественно у меня есть имя, — голос чужака глубокий и хриплый. От него внутри что-то непривычно дрожит. — Всех как-нибудь зовут. — Тогда почему бы тебе не сказать его мне? — Сиятельный отчего-то улыбается этой наглости. Поведение дикаря такое непривычно смелое, что внутри всё зудит от предвкушения. Чего же ещё он может ожидать от него?! — И в чём моя выгода? — чужак усмехается, склоняя голову набок. Его идеально расчёсанные волосы с шелестом падают на плечо. — Странно искать выгоду за несколько часов до смерти, — Сиятельный действительно недоумевает. Все жители Северных земель такие странные или только этот? — Как по мне так это самое время для поисков выгоды, — глаза чужака сияют, как сапфиры в глазах богов нижнего круга храма. — Когда искать её, как не в последние часы жизни? — И что же ты хочешь? — Сиятельный ждёт, что он попросит свободы, быстрой смерти или вкусной еды напоследок. Но дикарь удивляет его ещё раз. — Скажи мне своё имя. Только не говори, что у тебя его нет. Мать ведь должна была тебя как-то называть. Сиятельный сжимает зубы до скрежета. Желваки натягивают кожу скул, искажая его прекрасное лицо. Каждое слово бьёт по незаживающим ранам, давным-давно спрятанным как можно глубже. У детей богов нет имён. У них есть лишь их статус и свет, подаренный Небожителями. Как только рождается новое дитя, отмеченное божественной меткой, его предшественник проходит через ритуал и возносится к родителям. Женщины, выносившие и родившие божественное дитя, лишаются права прикасаться к нему после третьего дня рождения. Их увозят из храма и больше никогда не разрешают приближаться к ребёнку. Сиятельный помнит свою земную мать очень смутно. Лишь тёплые нежные руки, что укачивали его в объятиях, запах сандала, шелковистые волосы и имя, что она шептала ему, укладывая спать. — Цинхуа. Мать дала мне это имя вопреки правилам, — он не знает, зачем говорит чужаку об этом. Но эмоции, так давно сдерживаемые, сегодня так и норовят вырваться на свободу. — Цин-ху-а, — тянет дикарь, словно пробуя имя на вкус, и улыбается не так как раньше. Мягко. — Красивое имя. — Самое время назвать своё, — Цинхуа не может сдержать улыбку, тронувшую его губы. — Мобэй. Меня зовут Мобэй-цзюнь. — Цзюнь? — Цинхуа морщится, пытаясь вспомнить что-то важное, крутящееся прямо на языке. — Разве у вашего народа это не означает... — Вождь. Да, — Мобэй кивает и улыбается шире, видя удивление, исказившее лицо Цинхуа. — Но как ты оказался здесь? На нашей земле? Один? — Скажем так, я точно прибыл сюда не один. Но у ваших Старейшин интересный взгляд на политику . Цинхуа со стоном прикрывает глаза. Эти чертовы старики совсем потеряли разум! Как они додумались напасть на послов и отдать вождя Северного народа в качестве добычи на священной охоте?! Немыслимо! И как теперь он сможет отправить его на костёр?! — Вижу ты удивлён. Неужели Старейшины не посвящают Сиятельного в дела народа? Или слухи не врали, и Сиятельный лишь красивая игрушка в руках обезумевших от власти стариков? Цинхуа отворачивается и отходит к окну. Приготовления закончены, и внизу уже собираются гости. Скоро ему также нужно будет спуститься вниз и сесть во главе пира. А потом отправить этого человека на жертвенный костер. Позади не слышно ни шага, поэтому голос, неожиданно раздавшийся за спиной, заставляет его вздрогнуть. — Неужели тебе так нравится роль красивой птички в золотой клетке? — Мобэй шепчет ему прямо на ухо, заставляя кожу покрыться мурашками. — Ты не из этих мест. Ты не поймёшь, — Цинхуа тоже переходит на шёпот. Его голос дрожит, а сердце колотится в рёбра. Ему хочется... чего-то. Он и сам не знает чего. Тело предаёт его, и он совершенно не понимает, как с этим справляться. Да и стоит ли? Он уже не может лгать себе — близость Мобэя волнует его. Намного больше, чем что-либо до этого. — У меня нет другого выбора. — Всегда есть другой выбор. Просто ты его не видишь. Или не видел раньше, — что-то в голосе Мобэй-цзюня заставляет Цинхуа обернуться. Синие глаза смотрят прямо и открыто. Кажется, что у этого человека нет секретов. Нет тяготящей его судьбы. Он волен распоряжаться своей жизнью, как пожелает. Он действительно свободен. Даже сейчас — в плену и связанный — он свободнее в выборе своего пути, чем Сиятельный ребёнок богов, повелевающий сотнями верующих мановением пальца. — И какой же выбор ты видишь? — Цинхуа сглатывает, из последних сил удерживаясь на грани. — Ты можешь уйти со мной. Цинхуа очень хочет рассмеяться. Но почему-то у него не получается. Мобэй стоит прямо перед ним, связанный, но до сих пор величественный. В нём столько внутренней силы и ни капли лжи... Цинхуа чувствует его. Чувствует своими божественными силами. И человеческими тоже. Всё его существо кричит, тянется к нему, умоляет согласиться. — Сколько тебе осталось, до того как родится новый ребёнок богов? Неужели ты действительно готов взойти на костёр ради этих безумных стариков, охочих до власти? Или же ты, наконец, хочешь почувствовать, что значит быть свободным? — И чем будет отличаться моё пребывание тут от жизни где-то ещё? Здесь меня хотя бы берегут как зеницу ока. — До поры до времени, — Мобэй морщится. — Да, мои люди не будут поклоняться тебе как божеству. Не будет больше верных подданных, шёлковых нарядов и священных охот. Но будет место в моём близком кругу, тёплая одежда и вкусная еда. У тебя будет место, что ты сможешь назвать своим домом. Люди, что смогут стать друзьями. Целая жизнь, чтобы делать свои собственные правильные выборы. — Это всё звучит слишком сладко. С чего бы тебе помогать мне? Я ведь хочу тебя убить... — Не хочешь. Иначе бы я уже был у того костра. — Но что помешает тебе нарушить все эти сладкие обещания, как только мы окажемся далеко? — Цинхуа отчаянно старается найти причину не соглашаться. Ведь правда пугает его намного сильнее сладкой лживой жизни, что у него есть сейчас. А правда в том, что даже если Мобэй убьёт его при первой возможности, это всё равно будет лучше постоянного ожидания смерти, в котором он живёт. — Развяжи меня и узнаешь, — вместо ответа произносит Мобэй и поворачивается к нему спиной. Цинхуа думает. Или делает вид, что думает, потому что давно уже всё решил и сейчас просто оттягивает неизбежное. Ведь даже если решение уйти с Мобэем будет самым ужасным в его жизни — оно же будет и лучшим, так как станет первым самостоятельным выбором, касающимся его судьбы. Цинхуа как во сне тянется к столику с фруктами, берёт в руки нож с витой ручкой и перерезает верёвки, удерживающие руки Мобэя, с замирание сердца ожидая того, что будет дальше. Мобэй оборачивается и разминает затёкшие руки, а потом всё же поднимает взгляд на Цинхуа, и тот застывает, как кролик перед удавом. Мобэй тянет руку и легко касается белоснежной кожи щеки, оглаживает скулу, касается кончиками пальцев розовых губ, и Цинхуа забывает как дышать. А потом Мобэй берёт его за руку и прижимается губами к внутренней стороне ладони. Где-то на задворках сознания Цинхуа пытается вспомнить, что-то подобное в обычаях северных дикарей, но у него не получается мыслить здраво. — Ты можешь отказать мне, — едва слышно шепчет Мобэй. — Но это не изменит моего отношения к тебе и моего слова. Я, Мобэй-цзюнь, властелин Северной пустыни, клянусь тебе в верности. Отныне моя судьба связана с тобой. И только тебе решать, какой будет эта связь. Горло Цинхуа перехватывает. Этот чужак за один день сделал для него больше, чем все окружающие люди за всю его жизнь. Он больше не боится. И не сомневается. Цинхуа чуть сжимает его пальцы и решительно заглядывает прямо в синие глаза. — И как мы отсюда выберемся? У тебя ведь наверняка есть план? — О! — Мобэй хищно улыбается. Цинхуа нравится, как он выглядит в этот момент. Да и во все другие моменты, если честно. — У меня есть план. И он тебе понравится. Сначала мы отправимся на пир... Цинхуа слушает его безумную идею с широко распахнутыми глазами, с каждым словом всё больше пропадая в этом удивительном человеке. Он уверен, независимо от того, что случится с ними потом, он никогда не пожалеет, что выбрал его.Часть 1
2 октября 2020 г. в 00:36
Он неспешно ступает по притоптанной десятками ног тропинке. Шёлковое одеяние развевается на ветру, то и дело оголяя стройные ноги и цепляясь за ветви кустарников. Браслеты на руках и ногах привычно позвякивают. Каждый шаг, словно музыка. Музыка, что он знает наизусть.
Собаки где-то впереди заходятся в истошном лае — что может означать лишь, что добыча, наконец, загнана. Он прибавляет шаг в нетерпении. Охота в этот раз заняла намного больше времени, что пробудило давно забытый азарт погони. Дичь оказалась действительно интересной, как и обещали Старейшины. И он очень хочет как можно скорее увидеть, за кем гонялся с самого рассвета.
Личная охрана и пара доверенных слуг также ускоряются, чтобы поспеть за ним, но держатся на положенном расстоянии — никто не смеет приближаться к Сиятельному слишком близко. Наказание за нарушение — смерть.
Он слышит лязг доспехов впереди и крики псарей, пытающихся успокоить опьянённых победой гончих. Те заливаются лаем, звенят удерживающими их цепями, скребут когтями по земле в единственном желании добраться до добычи, вонзить в неё клыки, почувствовать тёплую кровь в глотке, разорвать на части...
Его ведёт от всех этих кружащихся в воздухе эмоций. Он опьянён и возбуждён. Сердце оглушительно стучит, во рту ощущается металлический привкус, а дыхание с оглушительным шумом вырывается из лёгких.
Но внезапно он чувствует кое-что иное, выбивающееся из общей картины — яркую, как вспышка, безумную жажду свободы. От неожиданности он спотыкается, сбивается с шага, притормаживает, пытаясь ухватить это знакомое, почти забытое ощущение. Но уже поздно, оно растворяется в царящей вокруг жажде убийства.
Он морщится разочарованно, но тут же возвращает лицу привычную маску холодного спокойствия. Впереди наконец показывается его немаленький отряд. Ноздри щекочет запахом крови. Псы, почуяв хозяина, приходят в ещё большее неистовство. Цепи, удерживающие их, натягиваются до предела — несколько псарей падают на колени, а собаки срываются вперёд, но он останавливает их лёгким свистом. Псы не смеют ослушаться господина. Прижав уши и хвосты, они, поскуливая, пятятся и укладываются на истоптанную траву чуть в стороне от загнанной добычи. Псари падают на колени уже перед ним, принося свои извинения, а охрана тянется к мечам, готовая наказать виновных по приказу Сиятельного, но он не обращает на них всех внимания.
Его взор прикован к трофею сегодняшней охоты. Он лежит на земле среди всего этого скопища раболепных слуг. Измученный, в местами порванной, покрытой грязью и кровью одежде. Со спутанными длинными волосами, некогда заплетёнными в причудливую причёску. Но голова его гордо поднята, а взгляд — прямой и пронзительный — разрезает пространство между ними, как острейшее лезвие. Ярко синие глаза, неземные, волшебные смотрят из-под упавших на лицо смоляных прядей. Заглядывают прямо в душу, и Сиятельный замирает, как пойманная на крючок рыбка.
Никто за всю его жизнь не смел смотреть на него так. Прямо в глаза. Без почтения и преклонения. Без раболепия. А упрямо, с внутренним жаром, опаляющим его собственную кожу. Жадно.
День уже клонится к вечеру, с каждой секундой холодает всё сильнее, и он давно собирался накинуть поверх лёгких одежд меховую накидку, но от этого взгляда температура вокруг словно подскакивает на десятки градусов. Ему вдруг становится удушающе жарко.
Рука словно сама по себе тянется в вороту, чтобы ослабить его и дать телу немного прохлады, но замирает, не добравшись до цели. Синие глаза прослеживают за этим движением, и их обладатель, криво усмехнувшись, влажно облизывает потрескавшиеся губы.
— Сиятельный, — вперёд с поклоном выступает начальник личной охраны. — Охота завершилась удачно. Что прикажете делать с дичью?
Он вздрагивает от неожиданности, выпадая из-под магнетического притяжения чужого взгляда, пытаясь осознать, где находится, и чего от него хотят.
По традиции день появления на свет нового ребёнка богов считается великим торжеством. Ежегодно его празднование начинают священной охотой, после которой следует пир и принесение кровавой жертвы. За свою жизнь Сиятельный проходил через это девятнадцать раз, и никогда ещё не задумывался о дичи, кем бы она ни была — специально выращенным для этого священным зверем или же пойманным дикарём из Северных земель. Но в этот раз что-то изменилось.
Сиятельному отчего-то совсем не хотелось видеть смерть синеглазого чужака.
Не желая сейчас задумываться о причинах и копаться в себе на виду у слуг, он, привыкший всегда доверять чутью, степенно отворачивается и бросает через плечо:
— Пока не убивать. Доставьте дичь в храм. Боги желают поговорить с ним, — и, не давая себе или кому-нибудь ещё засомневаться, направляется прочь, как можно дальше от обжигающих синих глаз, словно препарирующих его нутро.