Кельпи

Если взросление в этой глуши чему-то и могло научить, то только тому, что накрахмаленные рубашки и свежевычищенные плащи очень-очень неплохо прикрывают кучу грехов. Едва Намджун переступает порог, в Чимине поселяется какое-то недоброе чувство. Голова с проседью, лицо — честное, добропорядочное. Но праведность на нем затмевает чуть более интересное — мелкую червоточинку тревоги и беспокойства. Легонький такой штришок предателя. — Доброго утра, госпожа. Мама, полная утренней свежести, выплескивает свои страхи наружу, пролив молоко. — Доброго, Намджун… Чудесный цветок стоит в глиняной вазе, тапочки разбросаны возле камина. Свежая одежда с вечера приготовлена в уголке, раскрытая книга ждет на том же месте. И только Намджун в отцовском кресле выглядит настолько чуждо и нелепо (возможно, вина распятия над изголовьем), что Чимину с трудом удается скрыть неприязнь. — Совет вынес решение на грядущую охоту взять Чимина с собой, — выносит Намджун приговор. От охотников заведомо не ждут хороших вестей, но Чимин внезапно подрывается с места; то ли сказывается напряжение, то ли действительно готов выбежать. Намджун его порыв принимает за сладостное предвкушение мести. Ведь лучший охотник тот, кто имеет личные счеты с жертвой, верно? Чимин, неуклюжий и не способный ни в чем, кроме отменной тоски по необратимому, против воли смотрит на Намджуна снизу-вверх. — Мой сын похож на пушечное мясо? — мать Чимина, если перед кем-то и испытывающая страх, то точно не перед Намджуном, смотрит на охотника почти насмешливо. Охотник театрально хмурит брови, спешит оправдаться. «Ни в коем случае, госпожа»; «Чимин много тренировался, он готов»; «Я лично за ним присмотрю». Дабы отвлечься от неубедительной, обязанной прозвучать лжи, Чимин старается хоть на чем-то зациклиться, но ставший вдруг неистовым треск камина заглушает голоса до бессмысленного гудения. Ему страшно за всех и за все сразу: за себя, за мать, за мучительное предстоящее ожидание. — Я уже потеряла одного сына. Намджун опускает взгляд, выдерживая паузу, знаменующую, стало быть, чувство вины и сочувствия. — И мы храним светлую память о нем вместе с вами, делая все, что в наших силах, чтобы жить в безопасности. Чтобы никто не испытал подобных потерь. — Если с Чимином что-то случится, я лично… — Вы знаете правила, — перебивает Намджун с единственно-искренним в глазах: с превосходством. — Время пришло. Мама норовит активно поучаствовать в сборах — подкладывает в холщовый рюкзак дополнительную одежду, еду и оберег, смотрит на сына растерянно и утирает нос подолом передника. — Мам, ну ведь налегке нужно, — Чимин нервничает и злится, выкладывая все обратно, в глаза старается не смотреть. — Опасно брать много. Фигурка коня, которую для него вырезал брат, попадается на глаза, и Чимин замирает в дверях своей комнаты. Спасение или проклятие принесет она путнику? — Для такой мелочи местечко найдется, — трогательно кивая, упрашивает мать, и Чимин берет ее с собой. Он вырывается в вечернюю свежесть не оглядываясь, шагая широко, но едва поспевая за остальными: ноги петляют, будто норовя отступить от пути, и до последнего не верится, что с тремя дюжинами мужчин он направляется прямиком туда, где живы его ночные кошмары. В воздухе пестрят вариации чужих мыслей, улицы наполняются молитвами. Из окон приземистых серых домишек, обычно наглухо закрытых ставнями, льется теплый свет. Собака лает и тянет за штанину задержавшегося соседского паренька — чует смерть и не отпускает. Чимин прибавляет шагу, минуя взволнованные лица, затягивает потуже ремешок на груди. Там, впереди, касаясь верхушек деревьев, качается в мареве солнце. Оно еще высоко над горизонтом, когда охотники подходят к густой темной роще и Намджун оборачивается к остальным. — Сегодня делимся по трое. Будем прочесывать ближайшие квадраты, вглубь не уходим. С наступлением темноты начнем работать по одному. Охотников учат с детства — утопающих не спасти. Если затянет в трясину, рассчитывать не на кого. Чимин всех знает в лицо, но мало кого лично, и особенно терпеть не может Намджуна, но отчего-то облегченно выдыхает, когда слышит: — Хосок, Чимин — вы со мной. В толпе отыскав взглядом Хосока, задумчивого и равнодушного, подпирающего плечом могучее дерево, Чимин мысленно улыбается самому себе. Этот хён, вроде, не плохой человек. — Смотрите в оба. Заметите движение в воде — не мешкайте. Взрослея на рассказах о заболоченных непроходимых рощах и обитающих в них чудовищах, Чимин готовился выйти на зловонную и леденящую кровь местность, но предстали перед ним совсем другие озера. Красивые. Здесь повсюду чуть выше земного покрова цветут мхи — земля будто разрастается вверх и тянется к солнцу, просвечиваясь насквозь. Поют кузнечики и шелестят травы, скрипят отсыревшие ветви под ногами. Но даже в этом райском убранстве чувство страха не покидает — вот-вот, кажется, безмятежный пейзаж обернется кошмаром. Втроем, они выдвигаются на Юго-Запад. Идут гуськом: Намджун, Хосок и Чимин. Первый шагает впереди не потому, что знает тропу, а просто потому что главный и всем в поселении заправляет — он то и дело притормаживает и осматривается, но как бы медленно они не шли, Чимин все равно отстает, засматриваясь на леса. Решив, что вся эта красота — хитрый обман, и лес с чудищами в сговоре, Чимин ускоряет шаг, чтобы поравняться с Хосоком. — Хён, — из-за высокой травы ему приходится прыгать, как зайчику. — А они очень страшные? — Кельпи-то? — старший не смотрит в глаза, только под ноги, и, изредка, на алеющий горизонт, с подозрением и опаской. — Как повезет. Если голодные — время терять на превращения не станут. — Безобразные до предела, — встревает Намджун. — Грязные, зловонные, как вековые болота. Но лучше уж так; в облике человека от них не спастись. Таких девушек у нас в округе, да и на всем свете, наверно, не сыщешь… — он пропускает смешок, опережая свои едкие шуточки. — Но по селению слушок прошел, что тебя подобным не проймешь. Чимин непроизвольно притормаживает. Гогот Намджуна эхом расходится по лесу, но еще явственнее — в душе, болезненно и надолго. — Вот он один живой и останется, — бесцветно бросает Хосок, и, несмотря на новые смешки Намджуна, будто и не шутит вовсе, предупреждая: — Подходим к болоту. Будьте внимательнее. Чимин послушно поднимает арбалет на уровень плеч и тут же ловит на себе взгляд Хосока, вроде «ну что там, снова лягушки?». — Под ноги смотри, дурень, — старший нарочно задевает его плечом. — За оружие — ближе к ночи. Спустя время идти уже совсем нудно и утомительно. Расселина становится все площе и положе, каменистое дно — гнилистым, а скаты превращаются в береговые пригорки; ручей петляет без конца; сухие камыши шелестят и перешептываются, хотя в воздухе ни дуновения. — Прилив, — хмурится Хосок, внимательно оглядывая землю. Прибывающая вода нисколько не смущала, а вот оказаться в болотистых топях со всем походным и оружием было бы крайне неприятно. Намджун продвигается очень осторожно и не слишком уверенно, то и дело скользя и смачно ругаясь, когда запинается не то за корень, не то за кочку. Хосок, утомившийся подсказывать куда лучше взять направление, вскоре просит разрешения идти впереди; иногда вскидывает руку: мол, погодите, дальше не суйтесь, — а сам неуверенно продвигается дальше. Вскоре, мшистые островки становятся широкими водяными окнами, и все труднее выбирать места потверже, где нога не тонет в булькающей жиже. Из глубин леса доносятся странные звуки. — Где это ветер так воет? — решается Чимин нарушить поток сквернословия Намджуна. — А это не ветер, — хмыкает он в ответ. В воздухе и правда ни дуновения; в голубоватой темноте становится не продохнуть. — Раньше по лесам волки выли, а нынче, понимаешь, упыри, хульдры всякие, куда ни плюнь — кельпи или какая другая зараза. По селам русалки мальчишек умыкают, уже на сотни счет пошел. Хвори ходят, о каких раньше никто и слыхом не слыхивал. Прямо волосы дыбом встают… — Намджун, давай-ка привал, — выдыхает Хосок, порядком изморившийся. — Солнце почти село, осмотримся и разделимся на том холме. Мягкий холм кончается невысоким обрывом — гнилистым, с корнями наружу. Чимин медленно подходит к краю, будто опасаясь увидеть внизу пару утопленников, но, когда смотрит вниз, видит лишь густое светлое покрывало, отдельными клочками повисшее над темно-серой водой. В иных, счастливых краях мягко ложатся тени, а на охотников опускаются мрачные безветренные сумерки — болотные испарения лежат недвижимыми пластами, и небо застилают низкие тучи. Чимин думает о маме, о немного сырой и прохладной постели с периной, о горячем, с любовью приготовленном ужине, и все живописные пейзажи вдруг оказываются закрашены её горем. Её история запечатлена в них. — Охота мало чем отличается от прогулки по лесу, — мямлит Чимин себе под нос, не ожидая ни от кого ответной реакции. Хосок, растянувшийся на земле и мягко затачивающий нож о кожаный ремешок, устало вздыхает: — Сходство есть, только охота почти всегда кончается кровью. Глядя на него, Чимину на мгновение кажется, будто Хосок свой здесь, лесной. Уж больно уютно устроился у корней могучего дерева, так и тянет от него теплом. Кажется, что он в полной власти стихии, где-то во чреве зверя, но при этом как в материнской утробе. Намджун отходит куда-то, скрываясь за зарослями, и пользуясь единением, Чимин подсаживается к старшему — неблизко, чтобы не раздражать. — Намджун-хён говорит, — тихонько шепчет Чимин. — Что хороший охотник бояться леса не может… Ты не боишься, хён? Хосок перестает водить ножом по обрывку, и Чимин напрягается — не слишком ли он прилипчив и очевиден в своей детской симпатии? Но мрачнеет Хосок не поэтому. — Намджун много болтает, но леса не знает, — он вдруг поднимает глаза на Чимина. — Вот тебе мое правило: плохой охотник преследует, а хороший — ждёт. Чимина внезапно накрывает каким-то отчаянным приступом обожания. Ему хочется выпытать у Хосока все обо всем: про лес, про кельпи, про то, как не заблудиться, про все его правила и наблюдения, наверняка не такие, каким учат в лагере… И самую малость — про него самого. — Ты… Наверное, любишь охотиться? Хосок загадочно ухмыляется, и Чимин совсем теряется. — На лицемеров, сплетников или на беззащитных зверушек? Чимин дергается от звука, отсаживаясь подальше — из зарослей выходит Намджун; подбирает рюкзак и смотрит на него безучастно — так смотрят на новобранцев, толкая в первые ряды. — Тебе на запад, — кивает он в сторону почти скрывшегося солнца. — С первым лучом возвращаемся. Чимин вскакивает, балансируя между недоумением и решительностью, и пытается судорожно вычислить, в каком часу взойдет сегодня луна, и смогут ли облака приглушить ее коварный, но спасительный свет. — А ты, хён? — оборачивается он к Хосоку. — Немного южнее, — говорит он, нехотя поднимаясь, и задерживает взгляд. — Удачи. Заставить себя идти удается каким-то невероятным усилием воли. Чимин зачем-то сразу же берет бешеный темп, бросаясь в чащу почти бегом, словно по инерции двигаясь быстро и не особо осторожно. Он несколько раз поскальзывается, припадает на одно колено, и только замерев и вслушавшись в мертвую тишину, осознает, что остался один. Что дальше — совсем непонятно. В панике голову забивает вопросами: «Где я? Уже заблудился? Куда я вообще иду?..» Чимин отряхивается, подбирает какую-то корягу в качестве посоха и продвигается, тщательно выбирая тропу. Из чащи снова доносятся неопределимые завывания, и Чимин решает их заглушить собственным шепотом: — Просто патрулировать свою территорию до рассвета, — его притворно-бодрая интонация взлетает вверх. — Ни на кого не наткнуться. Не собирать ягод и трав, не пить озерную воду, не ночевать на земле и вблизи воды… Лес постепенно меняется. Под ногами вздыхает мелкая сырая листва — среди сосен появляются ивы, помоложе и приземистее прибрежных. — …Просто быть начеку, ничего сложного. Никому ты такой тощий и страшный не нужен, Пак Чимин… Как ни странно, беседа с самим собой помогает; с каждым шагом Чимин все смелее вступает в зеленые объятия, а вот местность идет под уклон, и это совсем не радует. На дне лощин чувствуешь себя будто в западне. Чимин нехотя спускается, скользя подошвой по листьям, и с тоской отмечает, как быстро и неумолимо надвигается ночь. Он оказывается буквально сражен тем, как лес преображается, стоит только солнцу скрыться за облаками: радующие глаз пейзажи, как по щелчку пальцев обращаются в угрюмые и зловещие. Впереди слышится монотонный шум, почва становится все более податлива и неустойчива. Чимин тормозит, не предвещая ничего хорошего — уклон подводит его не к лощине, а к берегу реки. Не успев достаточно омрачиться этим известием, Чимин цепляется взглядом за какой-то темный продолговатый предмет, часть которого лежит на воде, а часть — на поверхности. Это что-то крепко застревает посреди реки, а течение никак не может оторвать его и унести прочь. Чимин, цепенея на месте, забывает все известные ему молитвы, перебирая все рациональные объяснения этому явлению, но, увы, изначальный скептицизм не оправдывается. Позади, в двух шагах от него, ветви кустарника расступаются с мягким шелестом. — Хён? Что ты здесь… — ахает Чимин. Хосок, прикинув к траве и держа арбалет наготове, жестом просит быть тише; Чимин сжимает челюсти и нащупывает ногами устойчивый островок почвы. — Т-там что-то двигалось против течения, ты видел? — Да, видел. Хосок обходит заросли с другой стороны и вскидывает арбалет. Он ложится на землю и жестом приказывает Чимину поступить также. — Не отходи далеко. Чимин ничего не понимает. Как же это они так пересеклись? — Но Намджун-хён сказал… — Намджун и спасать тебя, если что, не станет. Раньше в дозор ходили по двое, но теперь, когда мужчин в селениях с каждым годом все меньше, объединяться стало опасно — засада продумана с расчетом на окружение, и, если охотники пересекутся, велик шанс, что в кольце появится брешь. — Будем на расстоянии. Сиди тихо и слушай дальше, чем видишь. Небо чистое, темно-синее. Луна скользит над деревьями и хорошо освещает бурлящую реку. Чимин во все глаза высматривает в воде движение против течения, и, вскоре, видит воочию: как гладь озера покрывается рябью, как бурлит, расходится вода, а на мель с каменными уступами выходит необычайной красоты черный конь. С мокрой гривы вода течет водопадом, а сияющие черным блеском глаза безотрывно следят за другим берегом. Чимин старается присмотреться — что же на той стороне так привлекло внимание кельпи, — и чувствует, как сердце подпрыгивает в груди: по зыбкому берегу, утомившись пробираться сквозь топи, шагает Намджун. — Хён, — едва унимая дрожь, шепчет Чимин, зная, что в здравом уме охотник бы не стал медлить. — Стреляй. Кельпи движется плавно и медленно, с каждой секундой будто ломаясь изнутри, где-то приникая к камням, а где-то вытягиваясь, сбрасывая с себя тину и водоросли. — Пока Намджун ее не увидел, стреляй же… Хосок напрягается всем телом. Палец сводит на спусковом крючке, на глаза набегает пот, но выстрела так и не слышно. — Ты его смерти хочешь?! — шипит Чимин, хватаясь за свое оружие. Но когда с зашедшимся сердцем он со второго раза заряжает арбалет, под прицелом орудия оказывается совсем не чудовище. Невыразимой, манящей красоты человеческое создание — влажная молочная кожа мерцает, отражая водную рябь; напитавшиеся водой темные локоны переливаются шелком в лунном свете, огибают талию и мягкими волнами ложатся на спину. Так странно — юноше ни разу не ведавшему страсти испытать ее к существу столь прекрасному, но в народе прослывшему «зверем». Чимину так хочется увидеть ее лицо, что он не может отвести глаз, боится упустить из виду любое движение. Кажется, один неосторожный вдох, и она вот-вот обернется. — Хён? — тихонько зовет он Хосока в последний раз, и не получая ответа, берет кельпи на прицел. — Господи, — морщится он, целясь девушке между лопаток. — Господи милосердный, прости мне грехи… И когда он уже уверен, что не выстрелит, — просто не сможет, — кельпи оборачивается. Намджун шагает по неизвестной ему тропе, цепляясь за молоденькие деревья, что встречаются на пути. Скользкая почва пружиниста и предательски ненадёжна — зловонные прибрежные топи вспучиваются и проседают местами, «дышат», как единый живой организм, где Намджун — жалкий вредитель, которого ничего не стоит переварить в этом адском бульоне. Всего один неверный шаг — и шелковая трясина навсегда заключит в смертельные объятия. — Вот же гадость, — шипит он, когда под подошвой особенно смачно чавкает. И зачем только пошел к берегу, Хосок же предупреждал про прилив… От звука, ворвавшегося в монотонный шорох воды, Намджун мгновенно обращается в опытного охотника. Получеловеческий, полуживотный клокочущий визг обрывает всплеск воды, но течение сразу же погребает под собой кольца. Поджидая удобного случая, Намджун с почти маниакальной ненавистью следит за водой. Ненависть эта, однако, почти безлична — порожденная воспоминаниями о долгих годах труда, о бремени ответственности, о заботах и тревогах, принесенных ему главенством в селении, она к тому же усугубилась ужасным искушением, которое он испытал, глядя на прекрасное существо. Не успевшая обратиться в опасного зверя и вынесенная течением, кельпи распростерлась на прибрежных камнях. Черная, в свете луны, кровь тонкими ручейками стекает на берег, и песок впитывает ее, затягивает под поверхность, прячет, как будто она необходима ему самому. Немыслимым усилием воли Намджун заставляет себя пошевелиться; каждый мускул на лице дрожит, каждая мысль истошно кричит. Не сводя кельпи с прицела, он делает пару шагов в ее сторону, затем еще два… А на третьем теряет бдительность по отношению к другому врагу — зыбкая почва в мгновение ока затягивает его по колено и подмывает ледяной водой. — Дьявол! — вскрикивает Намджун, пытаясь уцепиться за берег, но тщетно. Небольшой песчаный утес обрушивается под натиском рук и воды, засасывая еще глубже. Уже по пояс в топи, Намджун хватается покрепче за арбалет, положив его плашмя, и поднимает в панической злости глаза на прекрасное существо. Мягкое лицо, струящиеся черные волосы, разметавшиеся по рукам. Грудь тяжело вздымается в рваном дыхании. Не иначе как колдовство — почти полностью в объятиях ледяного песка и воды, но безвольно прикованный взглядом к кельпи, Намджун видит что-то еще. Что-то извне. Он видит, каково это — умирать, чувствуя чудовищный страх, когда тебя настигает свора собак или люди со стрелами. У тебя никаких прав, никакой защиты, никакого выхода. Намджун чувствует эту адскую боль от вонзающихся в плоть клыков и стрел, когда вода стискивает его тело ледяными руками мертвеца… И самая красивая из смертей снисходит подать ему руку. Все происходит в какие-то считанные секунды: отдача от спущенной стрелы прокатывается по рукам, оседая мучительной вибрацией в груди; разгневанная кельпи, неизвестно куда подевавшаяся, заставляет метаться в ужасе — ведь вот-вот вынырнет перед носом, и утянет на дно, даже моргнуть не успеешь... Но вопреки опасениям, Чимина резко хватают за шиворот и тащат куда-то прочь, в чащу, с трудом пробираясь через густые заросли, где ветки растут низко, цепляют одежду и путают ноги. Хосок запрокидывает голову, жадно вдыхая наполненный влагой воздух — в просветах крон кое-где блестит по звездочке. Дальше бежать некуда, как и нет возможности выйти. — Нужно наверх, — загнанно говорит он, выпутываясь из объятий колючего кустарника. — Мы не сможем идти в самое темное время. Лучше переждать на деревьях. Выйдя на опушку и отыскав две рослые ивы, они взбираются наверх и перекидывают на расщелины рюкзаки. Чимин устраивается на широкой ветви и наспех перевязывает себя вокруг пояса. Как-то высоко получилось, думает он, поглядывая вниз, в темноту, но шевелиться больше совсем не может. Ночь обещала быть холодной и душной — как только улеглись, волнами стал набегать холодный пот. Чимина все еще колотит мелкой дрожью, отзвуком совершенного; руки трясутся и пальцы болят от того, как сильно вцеплялись в оружие. Что же он за охотник?.. Чудовище, одолевшее другое чудовище, не более. От таких мыслей слезы начинают течь сами собой. Как же Хосок с этим справляется, о чем думает? Чтобы, не дай Бог, он не заметил, Чимин закрывает глаза, стараясь припомнить что-то приятное и родное: звук бегущей воды из кувшина усыпляет даже по памяти. Когда вернется, он первым же делом нырнет под одеяло. Мама, всплеснув руками, бросится готовить завтрак — будет слышно даже из комнаты. Наверняка, теплое парное молоко с плюшками… Таким не наешься никогда. Спустя время, очнувшись от перемешавшихся друг с другом тревожных и теплых воспоминаний, Чимин не сразу соображает, что глаза у него открыты и взор его устремлен в ночное небо. Луна переместилась южнее на две своих ширины — он продремал около часа. Хосок на соседнем дереве либо спит как убитый, либо просто притих, но отчего-то сердце у Чимина сжимается от страха. Будто, очнувшись от кошмара, он попал в еще худший кошмар, где совсем рядом что-то происходит, но пока не видно, что именно. Охваченный странным волнением, он вглядывается в темноту. Среди едва колеблющихся ив, движется какая-то смутная тень, очертания которой в мертвенном лунном свете ежесекундно меняются. Совсем близко, прямо возле дерева, на котором расположился Хосок. Охваченный новым приступом паники, Чимин силится совладать с рюкзаком, умудрившимся обвиться вокруг ног, и при этом не потерять из виду странную тень в поисках арбалета, но… — Проклятье! Он уже в процессе падения, когда хватается за ослабевшую веревку на поясе, чтобы не расшибиться о землю, и обняв ветку ногами, повисает вниз головой, как лесной зверек. Арбалет с глухим шорохом падает в листву. Тень перемещается в его сторону, вырастает в росте, шуршит мягкими шагами по земле, а затем и вовсе обретает знакомый заискивающий голос. — Так-так… Кто это у нас здесь? Граф Дракула? — Чтоб ты в топи провалился, Сокджин-хён, — с облегчением выдыхает Чимин. — Что новичок забыл на моей территории? — Я… — Чимин меняется в лице, и, слава всевышнему, Сокджин этого не видит. — Сбился с дороги. Наткнулся на кельпи. — Правда? И где же она? Руки от веревки начинают гореть адским пламенем. — Ушла на дно, раненая. И Намджуна поди забрала, туман застилал, я не разглядел… Чимин в темноте не видит его лица тоже, но красочно представляет, как оно меняется, потому что интонация становится неузнаваемой: — То есть как?.. — Мы бросились в рассыпную, я не уверен… — Мы? Хосок тоже? Чимин теряется и очень кстати издает звук отчаяния. — Хён, у меня сейчас лопнет голова. Тот открывает рот, наверняка едко припомнить, что новичку будет за столкновение с другими охотниками, но только шлепает губами как рыба, вовремя осознав, что докладывать, возможно, уже некому. Он молча помогает отвязать веревку, но стоит Чимину снова ступить на землю, как позади раздается знакомый лающий визг. Чимин тут же прячется за завесой ветвей, воздушной рукой ощупывая вокруг себя землю в поисках оружия. — Видишь ее? — почти беззвучно шепчет Чимин, но Сокджина уже и след простыл. Нащупав остро врезавшуюся в пальцы тетиву, Чимин хватается за оружие, и одновременно чувствует, как чья-то рука опускается на плечо. Дернувшись вперед и споткнувшись о корень, он валится на спину, выставив арбалет перед собой. — Полегче, охотник, — Хосок хохочет над ним и подает руку, имитируя звериный рык уже тише. — Не смешно! — хмурится Чимин, хныкая от испуга. Новый титул ему тоже не по душе. — Прости. Надо было его как-то прогнать. Откуда-то издалека, из чащи, доносится приглушенный, ироничный хохот совы. — Что же это Сокджин так прочь бросился? — в сердцах возмущается Чимин. — Никогда не пойму, кто здесь на кого охотится… — Пока добыча не убегает, она не добыча, — и звучит это как комплимент. — Мы и правда забрели не на свою территорию, надо вернуться. Путь обратно опасно походит на затишье перед бурей. Чимин страшится себе в чем-либо признаться или сглазить, или, что еще хуже, надумать лишнего, ведь с рассветом Хосок уйдет, словно они и не встретились… Старший искусно пытается отвлечь, расспрашивая, как они с мамой сейчас поживают, но эта тема дается Чимину едва ли не с бо́льшим трудом — может, потому что она неразрывно связана с множеством ночей, похожих на эту: ноющая боль в животе, истерзанные нервы, стрелка часов, словно навечно застрявшая между тремя и четырьмя часами утра… Мир вокруг бушует нестройными звуками и болезненно-яркими красками, несмотря на плотность крон и беспросветности чащи. Влага и холод, вездесущая зелень, настырное копошение жизни. Чимина тошнит от того, что оба знают, что Хосок не выстрелил, и, — еще ужаснее, — что Чимин выстрелил, но оба по этому поводу не высказываются. В памяти всплывает, как на тренировочных сборах, в трапезной, Хосок сидел за дальним столом с остальными охотниками, восхваляющими свои подвиги. Тихо, задумчиво, с вежливой улыбкой; как все к нему обращались с уважением и просили совета… И тогда, и сейчас — несмотря на все, что случилось, рядом с Хосоком мир за окном не кажется жестоким местом. И так о многом хочется его расспросить… Почему истребление зовется залогом безопасности? Как и когда сопровождение и охрана своих стали настоящей охотой? Зачем они здесь? Что они делают?.. — Осторожно, — хватает Хосок под локоть, когда Чимин, задумавшись, спотыкается об упавшее дерево. Они продвигаются медленно, почти наощупь, и, когда возвращаются на отведенную им местность, начинает светать. Хосок бросает вещи возле выкорчеванного корнями наружу дерева и проводит пальцами по свежесрезанной коре. — Это чьи? — полушепотом спрашивает Чимин. — Охотничьи. Чимин ничего не понимает. — Зачем кому-то на нашу территорию? Чимин слышит, как напряженно вздыхает Хосок, что наверняка, ничего доброго не предвещает. — Или кто-то нас путает. «Кто?» — очень хочет спросить Чимин, но еще сильнее не хочет его разозлить. Хен опытный, знает лес и обязательно найдет дорогу назад. Они устраивают привал прямо на месте, устроившись у поваленных многолетних деревьев. Хосок изредка клюет носом и растирает лицо ладонью, теряя нить разговора. Чимин сжаливается над ним, растроганно улыбаясь. — Поспи немного, хён? Скоро будет светать. Совсем не чуя под собой ног, Чимин оказывается настолько вымотан, что опасается, как бы тоже не провалиться в сон, но Хосок совсем неожиданно произносит: — Я слышал, ты красиво поешь. И Чимин в очередной раз не знает, что ответить. — Ну… — мямлит он, наверняка краснея. — Пою, да… Не знаю, правда, насколько красиво. — Можно послушать? Чимин вслушивается в звуки ночи, перебирая все песни, что помнит, и прикрывает глаза. Я в темноте совершенно один, Зима моей жизни пришла слишком быстро. В мечтах возвращаюсь я в детство, В те дни, которые ещё помню. Как песчинка на ветру, Я — холодная звезда северного неба. Мне нигде нет места — Я ветер, что шумит в листве. Ты бы прождала меня вечность? О, как же счастлив я был тогда, Не было ни горестей, ни страданий. Я шёл через зеленеющие луга, А в моих глазах сияло солнце. Я всё ещё здесь, я повсюду, Как песчинка на ветру, Я — холодная звезда северного неба… Мне нигде нет места — Я ветер, что шумит в листве. Ты бы прождала меня вечность? Ты бы прождала меня вечность? Ты будешь ждать меня вечность?.. Предполагается, что песни про любовь никак не подходят в качестве колыбельной, но Хосока сейчас усыпило бы что угодно. Чимин и сам чуть не проваливается в царство Морфея, поэтому когда открывает и потирает глаза, думает, что малость свихнулся. Светлые, зеленовато-голубые точки покачиваются в воздухе невысоко над землей, источая мягкий, неравномерный свет. Чимин чуть было не кидается будить Хосока, но что-то его останавливает: еще, чего доброго, спугнет их… Он до рези напрягает глаза, и смотрит, смотрит, пока окончательно не убеждается, что это не сон. От страха не остается и следа, — на смену ему приходит смиренное благоговение и жгучее любопытство. Чимин старается не упустить ничего, ни одной мельчайшей детали, боится, что огоньки исчезнут от малейшего резкого движения, сольются с мерно колышущимися ветвями, и тогда, ничего не поделаешь, придется считать их оптическим обманом. Он медленно поднимается на ноги, охваченный при виде них каким-то почти мистическим экстазом, готовый пасть на колени, как самый дремучий язычник. В памяти тут же всплывают десятки легенд и сказок о друидах и подвластных им духах стихий, которых люди почитали с незапамятных времен. Ему бы еще немного подумать, разложить все по полочкам, но неведомая сила толкает все дальше вперед, сквозь буйство деревьев. Они по-прежнему то покачиваются из стороны в сторону, то поднимаются из черного нутра земли к звездному небу, и Чимин уже почти уверен, что эти похожие на сгустившиеся частички света создания действительно существуют: слишком долго остаются в поле зрения, чтобы сойти за нечто эфемерное. Он почти дотрагивается до одного из них, когда, ни с того ни с сего, они все же растворяются в сумраке. Как только огоньки потухают, а вместе с ними любопытство и азарт, на Чимина накатывает ледяной ужас. Страх, преследующий его целую ночь, мигом оживает и достигает своего апогея, внедряясь в каждую клеточку. Он смотрит в глаза кельпи, впитавшие весь лунный свет; в них утренние туманы дремучих лесов и сияние звезд, блеск озер и сияние болотных огней. Громадные, чарующие и такие… Дурашливые? В обличье прекрасного юноши, слегка вытянув вперед голову, и словно не чуя опасности, существо принюхивается, раздувая ноздри и дергает головой вниз, будто кланяясь; стряхивает с волос речную муть. Сбросив оцепенение, Чимин делает большой шаг назад и вскидывает оружие. Огни вывели его к озеру; в паре шагов поблескивает вода. — Ты один из них, да? — арбалет позорно дрожит в руках. — Ты — Кельпи. Существо тянется вперед и делает один-единственный шаг, а Чимин уже теряет все надежды. — Нет! — он пятится назад и вскрикивает в отчаянии, когда поскальзывается и падает на зыбкий песок. — Назад! Не подходи! Кельпи разглядывает его огромными лунными глазами, хлопая длинными, как у лошади, ресницами, и послушно останавливается, сгорбившись над землей. Чимин цепляется свободной рукой о замшелый ствол дерева, загоняя споры и плесень под ногти, чтобы не увязнуть в зловонной жиже, и бросает оружие, чтобы оттолкнуться от корней. Испуганный и абсолютно беспомощный перед лицом самой красивой из всех возможных смертей, Чимин хочет зажмуриться, но не оторвать взгляда. Так похожий на человека, но неземной в своей красоте; с мягкими темными локонами, обрамившими лицо, изящной линией губ, даже с родинкой под губой, этот кельпи — самое красивое создание из всех, что он видел. — Вы моего брата забрали, — всхлипывает Чимин, совсем не понимая, что говорит. — Может… Может, даже, это был ты. Толкуют, что от кельпи веет смрадом сотен отведанных несчастных душ, но Чимин, в момент опасной близости, вдыхает лишь тонкий аромат водяных лилий. — Он очень любил лошадей. Помогал конюху… Кельпи недоуменно выдыхает, — чересчур шумно, — и наклоняется вперед. Чимин скользит ногами по листве, без шансов упираясь спиной в дерево, но внимание кельпи привлекает другое — вырезанная из дерева фигурка коня на влажной траве. Наверное, выпала из рюкзака, когда Чимин поскользнулся. Кельпи неловко подкидывает фигурку в его сторону, и Чимину на дне его глаз мерещится единственное желание — желание жить, а не прятаться и убивать. Свой собственный страх оборачивается его мыслями, и все тревоги вдруг отступают. Это откровение настолько глубоко пробирает сознание, что Чимин не сразу замечает движение в зарослях. Кельпи тут же резво бросается в воду, а из зарослей выходит Хосок. — Ну надо же, — он так и не сводит глаз с места, где в воде исчезло животное. — И правда мальчишка. Чимин облизывает пересохшие губы, путаясь в мыслях. — Хён… Ты не выстрелил. — М? Чимин опускает взгляд на чужой даже не заряженный арбалет, мирно покачивающийся внизу, и немного менее уверенно повторяет: — Не выстрелил. Ты. Хосок задумчиво срывает свеженькую травинку и прижимает зубами. Смотрит на Чимина внимательно, прищурившись, и говорит: — Лично для меня удовлетворение наступает не тогда, когда я бью зверя, а когда оставляю ему жизнь. Он хмурится, подбирая деревянную фигурку, поднимает и осматривает внимательно. — Тэхёна, да? Чимин кивает, утирая пот, сопли и слезы. — Не все у них так просто, наверное, — вздыхает Хосок, перекидывая безделушку ему в руки. — Я о том, что кому-то мы враг и добыча, а кому-то, вон, просто поглазеть хочется. На остатках сил Чимин подползает к берегу, и, намочив обе ладони, прикладывает их ко лбу. В воздухе веет острой свежестью раннего утра. — Что же мы за люди тогда, хён? — Как ни печально, но после стольких лет охоты на нечисть понимаешь, что это — не миссия во имя спасения, а истребление. Лучи утреннего солнца, золотыми полосками света рассекшие легкий туман, вселяют в обоих искреннюю надежду на такое же светлое будущее. На то, что завтра — уже наступило. — Рассвет, мелкий, — Хосок улыбается ему теплее спасительного солнца. — Пора возвращаться.