Подними факел

Ночью он вышел покурить у палатки, и его убили. Два дня назад его перекинули с передовой на краткий отдых. Теперь он под ровным светом сполз по дереву и замер. Затем всё кануло в бездну. Полотно из трупов, крови, камней — музей пейзажа. И красные руки в облачении липких перчаток. Цунаде не плакала, хотя могла и хотела, благодаря силе воли. Сделала это намного позже — на похоронах. Больше она Дана не видела и на братскую могилу не приходила. Было и некуда — годы стёрли ландшафт, рассеяв пыль земли. Под взглядом задрожал мир. В лицо брызнул пепел. Равнину корчило — из-под ног ускользала почва. Человек в огне — должно быть, проклят. — Подойди, — Цунаде обернулась через плечо; её старые глаза смотрели прямо. — Что ты видишь? Шизуне видела одно — Смерть. Не свою, чужую. И то, как рушится хрупкая конструкция мирового устройства. — Поражение. Цунаде кивнула без улыбки. На чумазом лице застыли отпечатки усталости, женской скорби и чего-то такого, что не удавалось уловить. Она была просто несчастна. Человек рассыпался. Тысяча частей, в которых нет жизни — даже сердце становилось ненужным. — Вырвала бы, чтобы не болело, — Хокаге поднималась и крепла голосом. Алые руки больше не были такими — бледная кожа без пятен и дряблости, отдающая свежестью и запахом мыла. Но, даже так, от кончиков пальцев несло гнилой кровью. Шизуне не хватало карманов. Простых брюк и душной жилетки. Бинтов на груди и привычного пластыря на щеке, где новый порез — от куная ли? от сенбона? — Почему не увернулась? — Анко спрашивала без интереса: холёное равнодушие скрывалось в ленивых движениях. — В этом был смысл? О, они, кажется, вновь наступают на ту обетованную землю, где печаль и тихая смерть. Братская могила тоже где-то в этих краях — возможно, недалеко от их ног. Возможно, они стоят на чьих-то костях. — Ну хорошо, — Анко подошла нарочито медленно. От неё исходила шипящая злость — ни на кого конкретного, просто на жизнь. — Не хочешь выпить? — Работа не ждёт, — Шизуне оставалась спокойной. Такая провокация не пройдёт с ней. Не сейчас. — Бумажки эти? — Анко развеселилась. Отступила, спрятала оружие в карманы длинного пальто. Карманы. На них Шизуне посмотрела. Ладони зачесались залезть в тепло и сжаться там несколько раз, дабы перестать дрожать в агонии, зудеть. — Как знаешь. Митараши исчезла, словно растворившаяся тень. Стало быть, солнце зашло. Уже смеркалось. Тысяча частей, миллионы частиц, — так говорила Цунаде. Всё это осталось в мёртвом месте, куда не принесёт нелёгкая. Цунаде ещё сказала, что видела нечто, что испугало её и заставило скучать по сырой земле. До сих пор не присыпали. А разве должны были? — Я никогда не копала яму, — Шизуне сортировала документы. Одинаковые листы ложились в ровную стопку. Было темно и стояла тишина. Могильный холод жалил спину через ткань юкаты. — Значит, ты не знаешь, что такое старость. Цунаде снова пила. И думала о Дане. О порванном горле и алых руках. Её стошнило перед рассветом. С первыми лучами солнца она взялась за свитки. — Дрянная должность, — сказала она, когда Шизуне складывала договоры в папки. — Никак не даёт сдохнуть. Под небом закипела стальная канитель. Солнце золотило бескрайнюю долину, жарко наблюдало за живыми душами, за циферблатом проходящего времени… неужели уже вечер? Безымянная звезда зажигалась первой. Первой заговаривала Анко: — Пришла пора начинать балабольствовать, так может совместим приятное с полезным? Шизуне пожала плечами. За ними высокие горы безымянных трупов — чего ещё бояться? Война ушла, но осталась в них. С ними идёт дальше, ведёт битву против чего-то внутри. Уже привыкли? Хорошо. Среди горстки мертвецов лежит хилое тело. Она ещё девчонка — ей только тринадцать. Невыносимо обжигает руки чужая тягучая кровь. — Убьёшь меня? — хрипит человек. Он рассыпается под порывом южного ветра. — Да. Тогда убивай. Не раз и не два — много. Часто. Потом перестаёшь считать, потому что страха нет. — Хватит думать, — Анко наклоняется: её глаза лихорадочно мерцают, прикрываются. — На меня лучше смотри. Митараши любила плохих людей, которые с ней хорошо обращались. Шизуне не любила никого, даже себя. И вместе с этим они были особенными друг для друга — так сказала Анко. Усердно тёрла между ног — своих и чужих, — ловила задушенные стоны, ощущала жар тела под пальцами и говорила: «почему нет, если мы всё ещё можем?» Жить, или что? трахаться, работать, вспоминать о войне? Видеть мёртвых перед глазами. Мечтать разбить своё сердце, чтобы перестало биться и болеть — осколки были слишком острыми, а грудь слишком тесной. Митараши сказала, что это совсем не смешно, ведь вся их жизнь — сплошная трагедия, и никто не поможет, а потом уснула. Анко осталась не просто на ночь — она словно собиралась остаться на жизнь. Тело ушло первым, расползлось в неясную текстуру и пропало в канве бумажных простыней. Их раздирало, и они не могли убежать. Оговаривались, мучительно вылавливая мысли из жидкого янтаря — в нём застывало то потаённое, что хотелось исчерпать. — Поражение, — Шизуне посмотрела на Цунаде. Тогда ещё просто Цунаде, без броского «Хокаге» и «Пятая». Ей кивнули без улыбки. Схватили за плечи без улыбки — за ними было много трупов и мало счастья; ни детства, ни юности — вязкая скорбь, с выжженной пустыней одинокой души. — Здесь — поражение, но тут, — Цунаде воткнула палец в трепыхающее сердце — ненужное, но живое, горячее. — Победа. Выстраданная, отчаянная. Но своя, личная. Шизуне бросила кунай. Жмурилась и не верила. И не чувствовала ничего вокруг. Утреннюю сырость, каменную крошку и зелёные долины. Ноющий порез на щеке под тугим пластырем. Удобные карманы простых штанов. — В следующий раз увернись, — Анко без интереса покрутила сенбон: Генма дал просто так, не пришлось марать губы. — А то будет больнее. Больно, впрочем, не было. Ни тогда, ни сейчас. Разве что знакомо пусто. Обычно. Никак. Запросили перед сном простого — ещё немного времени на то, чтобы стать подобием человека. Но не успели его поймать. Как всегда.