Лицом к земле, ближе к небу

Они смеялись. Приятели, друзья. Называли меня собакой. Потом отбирали этот титул, оказавшийся слишком почётным, ведь собак она любит. Слизень, прилипший к ней, ко всеобщему омерзению. Презирает ли она меня? Я не понимаю. Я молчала. Я увидела её, настоящую, но меня угораздило разрушить всё; и момент, который мог бы стать нашим единением в духе, оттолкнул меня от неё навеки. Она не простила мне ни юношескую неуклюжесть, ни рвение исправить свою ошибку. Я не хочу её тела. Никому не ведомо, что думает она сейчас. Но тогда, годы назад... Ей пришлось это понять, нежданно-негаданно. Всему виной пьяные шутки наших приятелей в новогодний вечер. Случайно оброненная фраза – и вот она уже на ногах, шатается от хмеля, пересекает комнату, ругаясь и отпивая из горла бутылки. Она прижимает меня к стене и шипит: "Этого ты хочешь? А?" Рукой, в которой зажата бутылка, она опирается о стену, другой она хватает меня между ног и сжимает кулак. Первый раз, когда я коснулась её. Он мог бы стать пощёчиной. Но я лишь оттолкнула её с силой, повалив на пол. "Как ты могла?..." Вот всё, на что меня хватило. Потом я проигрывала эту злосчастную сцену в памяти и в своих фантазиях выкрикивала ей все злобные слова, которые она заслужила. Но я не могла победить. Даже стоя, когда она лежала. Даже возвышаясь над ней, я думала, что была ниже её. Мне стыдно. Стыдно перед собой за такое предательство. Я в неоплатном долгу перед своей собственной душой. Я хотела умереть, но она в давних разговорах так рьяно порицала самоубийц. Тогда я запретила смерть для себя и продолжала жить ничком, тщетно пытаясь убедить себя в бесполезности своего сердца. Моя казнь назначена через два дня. Я убила человека, пусть и защищая свой дом. Убийство карается смертью, её я и заслужила. На суде было сказано, что мне положена встреча с одним человеком. Я просила прислать мне клирика высокого ранга, имеющего права совершить таинство посвящения, исповедовать и благословить меня перед смертью. В первый день ко мне вошёл старик. Он был мягок и добр ко мне, на удивление, и я не чувствовала в нём фальши. Он позволил мне исповедоваться до ритуала. "Если есть нужда, её не скроешь. Время не ждёт, страждущие первыми войдут в храм." Он спросил, знаю ли я покаянную молитву. Не без удивления смотрел он, как я произношу слова, которые не интересны нашим горожанам; их считают высокопарными и пустыми, но для меня каждое имеет смысл. Он узнал о моём преступлении, о раскаянии, и о моём страстной мечте принадлежать к его храму, пусть и на день. Слёзы текли по моему лицу, когда я заговорила о причине этого желания. Я умоляла его слушать меня живым сердцем, увидеть меня истинную в моём бесконечном одиночестве и отчаянии. Я спросила его, что есть любовь. "Что это, когда не видишь другого человека, но душу, рвущуюся к свету? Когда ты исчезаешь в сияющем безмолвии и нет смерти, нет вчера и завтра, есть бесконечность молитвы, музыки без голоса и тела. И так я видела её всегда. Я хотела тянуться к ней, как к учителю, как к путеводной звезде. Я хотела быть в одной вере с ней и теми, к кому она привела бы меня. Но что видела она и другие? Жалкую и мерзкую бабёнку с овечьим взглядом и странной похотью. Я знала, что делать и не сумела показать им правду. Теперь я умру проклятой, без дома, без храма, без уважения." Старик печально смотрел на меня. "Я умоляю о понимании и прощении. Пусть моя шея сломается в петле, но перед тем..." Он говорит мне встать на колени и начинает читать посвящение, но тут дверь открывается. Моё время истекло. Как старик ни просит оставить его со мной хоть на несколько минут, охранник неумолим. "Будет второй день. Завтра доболтаете, если к сроку придёте." Я не могу спать. Не могу проглотить ужин. Утро, полдень, солнце скоро покатится вниз. Настанут сумерки и дверь тюрьмы закроется. Но вот шаги в коридоре. Я слышу их, и кровь стучит у меня в ушах, пока я заканчиваю слова молитвы. Не успеваю подняться, как надо мной уже темнеет высокая фигура. "Зачем ты здесь?" Она тяжело опустилась на скамью. Протянула ко мне мне руку. "Подойди сюда." "Нет", отступаю я назад. Она изумлённо посмотрела на меня. "Нет. Зачем ты искушаешь меня? Ты знаешь, что я такое. Если я подойду к тебе, я не смогу совладать с собой. Я нарушу обещание не признавать никого выше неба. Ты знаешь, как далеко может зайти моё ничтожество. Или ты пришла на него полюбоваться и посмеяться? Не может быть. Много чести для слизня." Она второй раз протягивает ладонь. "На колени." В её голосе больше нет жёсткости. Это не приказ, это приглашение. Я слушаю, как она говорит то, что не успел вчера сказать старый клирик. Её чудесный голос лишает меня воли... Как и тогда, в моей юности, он будто сдирает с меня одежду и кожу, оставляя без малейшего укрытия. Не улизнуть, не притвориться. Я роняю голову на руки, вздрагивая от рыданий. Молчание мне не под силу. "За что ты мучаешь меня? Разве я была назойлива? Разве просила у тебя чего-то? Я дала клятву никогда не вставать на твоём пути, и не прикасаться к тебе. Я не говорила с тобой, избегала тебя. А ты смотришь на меня так, будто я хожу за тобой по пятам, лезу в твои окна и храню твою одежду, нюхая её тайком, в постыдной лихорадке. Я знаю, что люди говорят про меня. Мне так больно, что ты среди таких. Почему ты здесь? Почему?" Вместо ответа она снимает жёлтую ленту со своего запястья, символ её веры. "Я вижу тебя." "Что ты видишь?" Неужели она правда здесь по своей воле, и она не пьяна? "Я вижу душу." Её голос сдавлен. Она зажимает ленту, понимая, что не сможет передать её мне. Пусть. Пусть останется с ней на память. Она поднимается и держит надо мной правую ладонь, отведя глаза. Вторые врата, вторая ступень для меня. Я знаю закон и ритуал, каждую букву и каждый жест. Я простираюсь у её ног, как неофит перед клириком, но не целую её ноги и одежду. Обет неприкосновения не будет нарушен. Я касаюсь губами земли перед ней. Она замолкает. Сейчас старик положил бы руку мне на голову, закончил ритуал дежурной фразой. Она не смеет. Она подтверждает действием свои слова. Пусть я не стою наравне с ней, это не унижает меня. Я держу слово и она уважает это, держа своё. Пусть я лежу на земле, я человек, и она знает это. Если бы не этот невидимый обет, случилось бы чудо? Нет. Было бы больше слёз, я бы обнимала её колени, она милостиво позволила бы это. Она, со смесью жалости и брезгливости, погладила бы меня по волосам, я бы поцеловала её руку и на следующее утро пошла на виселицу, полная отвращения к себе. Я никогда не коснулась её, как она хотела. Ей не пришлось делать то же со мной. Я так много говорю об этом, но кто знает важность каждого движения в ритуалах, поймёт. Поймёт тот, кто любил до исступления, до помешательства, но остался человеком и обрёл себя. Этого было довольно, пусть храмовый обряд и не был закончен. Для нас всё нужное свершилось. Когда утром меня вывели во двор тюрьмы, всё было залито нежным осенним солнцем. За минуту до того, как черный мешок закрыл мне лицо, я разглядела её черты. Я не понимаю, почему она пришла, увы. Она не любила меня. Пусть подумает кто-нибудь другой. У меня остался один глоток утреннего воздуха перед тем, как верёвка натянется струной, сыграв единственную поминальную ноту обо мне.