navje

Здесь громче шепота не повышают голос, а дух местной легенды растерял с годами слова, но сковал горло страхом. Здесь каждый ребенок знает, что в Черном озере живет навь, нежить. Любая страшная сказка начинается со смерти. Старухи — старые сплетницы — расскажут о том, что кануло в лету, и добавят чернил в непроглядную темноту водной глади, будто мало им. — Парень тогда в этом озере утопился. — Да не парень, девка то была! — А может и девка, я ж сама ее не видала. — Сердце ей разбили, любимый на другой женился. А она в озере и сгинула с горя. — Да парень это был, врете, старые! Я девчонкой была, все помню. Красивый такой парень был, несчастный. — Хоронили в деревянном гробу лицом вниз, могилу засыпали старыми ветками… — Вот он и выбрался. В этом озере много лет уже никто не рыбачит. С того самого случая, зимой, лет двадцать спустя. Что-то ударилось об лед изнутри, рыбак почувствовал это подошвой ног, всем своим существом. Когда он медленно опустил взгляд, под толстым прозрачным слоем замерзшей воды было красивое бледное лицо с внимательными черными глазами — он скользил тонкими пальцами вдоль трещин. Рыбак вскочил на ноги, зажмурился, а когда открыл глаза, подо льдом виднелись лишь кости. Белоснежные человеческие кости. Череп с пустыми глазницами, грудная клетка, конечности, теряющиеся в темной глубине. Как лед сошел — стали нырять. Ни тела, ни останков не нашли. Только старый коровий скелет. — Мертвый, в белых одеждах. — А глаза черные, прямо в душу смотрят, вокруг по бледному темно-синим глубокие тени. — То ли парень, то ли девка, сразу так и не скажешь, красивый уж больно. — Он улыбался. Первым умер рыбак — через год ровно. Через месяц еще один, из нырявших. Потом еще, и еще. С разницей ровно в месяц. Местные к озеру больше не подходили. Чужаков, кого предупредить не успевали, озеро забирало. Не оставляло миру живых ничего. Только слепой приходит на берег каждый день, сидит подолгу. — Раньше глаза у него были — жидкое золото, яркие, живые, а волосы с молодости были с проседью. — Жена и две дочки — умерли друг за другом, давно, уже и не вспомнить. — Поседел в день похорон последних полностью, а после и глаза выцвели. Он живет на краю деревни и ни с кем не общается. Его дом обходят стороной. — Акааши… — Бокуто выдыхает хрипло, тянет руку вперед, ищет, – Акааши. Ладонь холодная, мокрая, вплетается пальцами, оглаживает по костяшкам. — Ты здесь, Акааши, — губы трогает улыбка. Он не отвечает. Всегда молчит. Только льнет к сухим старым рукам, укладывается головой на колени. — Ты забрал у меня все, — смотрит слепыми глазами перед собой, несмело касается черных намокших кудрей, — ничего не осталось. Забери теперь и меня, я прошу тебя. Акааши ловит ледяными ладонями лицо Бокуто, гладит пальцами по скулам, заглядывает в белесые глазницы, качает головой, будто его видят. — Ты держишь меня на этом свете ни живым, ни мертвым, — Бокуто накрывает его руку на своем лице, шепчет почти беззвучно, — забери меня, Кейджи. Ладони пропадают с лица, как и надежда произнесенной в тысячный раз просьбы. Бокуто закрывает глаза, но чувствует наконец холодные губы на своих.