Моя дорогая мама.

А мне на мгновенье только Услышать бы голос твой… Диана Гурцкая.

Мама умерла от разрыва сердца. Вскоре после папиной смерти. Поднялась на тот самый ужасный чердак и больше не спустилась. Осталась навсегда там, где когда-то их с папой держали взаперти столько лет. Где погиб их младший брат. Где их младшая сестра пострадала настолько необратимо, что умерла совсем молодой. Мама легла в могилу последней из Доллангенджеров. Последней из детей, некогда угодивших в ловушку особняка Фоксвортов. Когда я уезжала из этого ужасного места (ну, ладно – бассейн там был ничего, и я жила не на чердаке), я улыбалась. Я надеялась, что вскоре мы с мамой встретимся уже в другом месте. Меня ждала новая жизнь, а мама желала сначала похоронить прошлое. Но как выяснилось – вместе с собой. И другое место, где она меня ждет, находится вовсе не на Земле. Не в этом мире. В нашей семье много скелетов. Есть то, что я никогда не открою моему доброму, понимающему брату Джори. И вряд ли он тоже рассказывает мне всё. Это называется «щадить друг друга». Так поступают в семье. Не могу отделаться от мысли, что все эти почти сорок лет после маминого побега дом терпеливо ждал. Возвращения тех, кто когда-то с таким трудом вырвался из его стен - еще подростками. В этих роскошных стенах будто слышатся голоса всех тех, кто жил здесь раньше. Кого дом жадно и безжалостно сожрал до нас. И, дождавшись возвращения моих родителей, он уничтожил и их. Будто в нем тоже жил дух Малькольма Фоксворта. Его портрет мне не понравился сразу. И я ему – тоже, можно не сомневаться. Я – не родная дочь моей мамы Кэти, но очень на нее похожа. А значит - и на бабушку, Коррин Фоксворт. И на ее настоящую мать – бедную Алисию. Этот дом таит много секретов в шкафах, целые сонмы злобных и печальных теней палачей и жертв, их снов и кошмаров. Он помнит всех, кого убил. Помнит их вкус. Зачем мама перед смертью поднялась на этот проклятый чердак? Окончательно проститься с далеким прошлым? Забыть его? Похоронить все жуткие воспоминания? Или остаться в нем навсегда? Знала ли она, что уже не спустится? Я уже никогда это не выясню. Никто из нас, ее детей, не выяснит. Я понимаю, мама решила, мы все – уже достаточно взрослые, чтобы пережить ее смерть. А она сама не смогла пережить папину. Тысячи людей смотрят на меня из зала. Тысячи пар глаз. И миллионы – в экраны телевизоров. Что я должны им сказать? Какую новую истину открыть? Чего они еще не знают сами? О любви Бога к нам? Я никогда о ней особо не задумывалась прежде. Просто всегда знала, что есть кто-то сильный и мудрый, кто видит меня насквозь. Со всеми моими недостатками и тараканами. И при этом понимает и прощает, потому что у других людей вокруг тараканов тоже довольно. А мы не можем все быть достойны ада. Я как-то забывала, что этот сильный и мудрый позволил умереть моей родной маме. А потом отнял и приемных родителей. А еще между делом – талант и ноги нашего замечательного Джори. Или позволил отнять кому-то другому, не придя вовремя на помощь. Не помешав злу свершиться. Я думаю о своих родителях, на два года запертых на чердаке с младшими братом и сестрой. Что я могу сейчас сказать? Кто я? Я – Синди. Но кто такая Синди? Я – не святая, чтобы проповедовать со сцены. Я – не мудра. Мне восемнадцать лет. Вдвое и втрое младше большинства тех, кто пришел слушать меня. И я ошибалась и оступалась куда чаще их собственных детей, кому теперь в пример запросто ставят меня. Я больше люблю реальные дела. Вот отгрохать новый раковый корпус и посвятить его папиной памяти – это да. Это здорово. В свои черные годы родители были младше, чем я сейчас, но сильнее. Моя мама осиротела в двенадцать – и это было уже навсегда. Я знаю, о ком сегодня скажу. Ну, в перерывах между зажигательными речами Барта. Вот он подбирает слова идеально. И откуда что взялось? На юридическом факультете хорошо преподавали ораторское искусство? Но до смерти папы Барт его не демонстрировал. Обычно он злился, обижался и бесился. Будто был не старше, а даже младше меня. Вот только, к сожалению, при этом намного сильнее. А дом был общий. Каждый из нас – я, Джори и Барт, - уже проходил через горечь потерь и прежде, но вряд ли этот опыт помог нам сейчас смириться со смертью родителей. Родные отцы Барта и Джори погибли еще до их рождения, и имена этих мужчин – лишь звуки чужих рассказов. А я никогда не знала даже имени родного отца, а моя родная мама умерла, когда мне не было и трех. Сначала я еще помнила ее лицо и голос. Она сказала, что мы с ней увидимся когда-нибудь, но очень нескоро. «Зови теперь мамой Кэти, люби ее, пока мы не встретимся вновь». Она даже не лгала. «Пока» - это очень, очень нескоро, моя бедная мама, чье лицо годы всё же стерли из моей памяти. После смерти – это ведь нескоро, правда? Это совсем нескоро. Странно, что я запомнила эти слова. Или спустя годы мне так только кажется? Потому что мамино лицо теперь для меня осталось лишь на старом фото. Она там такая молодая – ненамного старше меня нынешней. Мама Кэти говорила, что музыкальный слух и голос я взяла от родной матери. Но записей с ее песнями у меня нет. Она ничего не записывала. Это несправедливо, но когда я произношу «мама», то помню только Кэти. Ее лицо, ее голос, ее рассказы о моей первой матери. И как Кэти берет меня на руки, как учит танцевать… Всегда – только Кэти. И всегда будет лишь она. Обрести третью мать мне уже не представится точно. У меня никогда не будет живой свекрови. Впрочем, настоящие свекрови и тещи всегда предпочитали лишь родных детей. «Мама, я пережила лето вашей смерти. Твоей и папы»… Как когда-то пережила осень смерти родной матери. Соберись, Синди. Сейчас в зале тысячи глаз, голосов и судеб. И сотни вопросов. Я всегда была острой на язык. И одной слишком кислолицей даме недавно брякнула, вообще не подумав. Она на полном серьезе спросила, как ей построже воспитывать детей, «чтобы не было соблазнов». Не люблю это слово – оно из моего прошлого. Из особняка Фоксвортов, убившего мою мать. Из моего детства и ранней моей юности. Из тех часов, дней, недель и месяцев, что я не люблю вспоминать. И на вопрос «как воспитывать» я на полном серьезе ответила: «собственным примером». Ну, не считая того, что их нужно еще и любить, конечно. А что? Я была неправа? Я действительно думаю именно так. Так поступали мои родители. Так ведет себя Джори. А немолодой, давно взрослой женщине и самой стоит такое понимать. Вместо того, чтобы лезть с вопросами о воспитании к девчонке, у которой уж точно еще нет своих детей. Если она, конечно, не проблемный подросток, нарожавший еще в школе. Впрочем, я и была проблемным подростком. Мама, прости. Тебе было со мной тяжело. И папе – тоже, да. А теперь меня спрашивают о правильном воспитании. Еще могу добавить: «Не бросать их при рождении или в младенчестве, как поступила моя невестка Мелоди». Пару раз я встречала ее. Барт с Мел не здоровается, а я – да. В конце концов, у него больше причин для такой нелюбви. Я-то с Мелоди не спала. И она меня не бросала. И, по большому счету, хорошо, что с Джори сейчас не она. Потому что Тони приняла его таким, каким бросила Мелоди. И вернула к жизни. Тони зато не здоровается с Бартом. Могу понять. Причины для такого у нас в семье обычно одинаковые. Спать все-таки лучше не в кругу семьи, но в таких вещах мне стоит заткнуться и самой. В конце концов, Тони хотя бы в нашей семье была новичком. Это мы друг друга знали, как облупленных. Про Мелоди я вслух не скажу никогда и ничего. Прежняя Синди – могла, да. Еще как могла. Но практикующая телеевангелистка, увы, сильно ограничена в репликах. А я ведь действительно хочу сделать этот мир хоть немного лучше. Раньше я думала, что занимаюсь вокалом, чтобы когда-нибудь стать знаменитой певицей. Теперь мой голос принадлежит Богу. Я сама отдаю его тому, кто уже забрал моих родителей – всех трех. Или не помешал забрать. Потому что на самом деле лишь он может сделать мир лучше. А я – только его об этом попросить. За тех, кто искренне верит, что у меня всё получится. Хоть мне и восемнадцать. Впрочем, кольцо на моем пальце делает меня в их глазах не только взрослой, но и умной, и понимающей. Странно – при таком-то количестве в мире замужних, но откровенно глупых женщин. Та же Мелоди провела в браке с Джори десять лет. А сейчас уже успела выскочить за нового партнера по танцам. Иногда мне кажется, мы все – осколки, плывущие по воле бурных волн. Впрочем, я хорошо плаваю. С тех пор, как чуть не утонула маленькой девочкой. Всё, что не убивает, делает нас сильнее. И тогда Барт приложил к моей нынешней силе и уверенности очень много усилий. Никто из целого зала не знает, как я хочу назад – в свои шестнадцать. В то чертово лето, отнявшее у Джори его настоящее и будущее, здоровье, талант. А потом – еще и моих родителей. Вернувшись, я всё сделала бы иначе. Лично проверила бы весь реквизит перед тем чертовым выступлением – вместо того, чтобы потом бесполезно рыдать в прозрачных тряпках Далилы. И мы все уехали бы – в самые ближайшие дни. Как можно дальше – без возврата. И сегодня Джори всё еще танцевал бы, мама и папа – жили… Я, скорее всего, была бы сейчас одна… но, черт побери, эту жертву я бы пережила. Никакая любовь не стоит такого, особенно моя. Я слышу на сцене свое имя и выхожу из-за кулис, ослепительно улыбаясь. Мой строгий костюм нравится зрителям, моя прическа безупречна, макияж – настолько скромен, что не бросается в глаза. Барт, возможно, предпочел бы видеть меня и вовсе без него… но тогда пусть лучше заменит меня на ту кислолицую тетку с «воспитанием». Она справится не хуже. Сколько лиц в зале – требовательных, восторженных… отчаянно молящих о помощи. Соберись, Синди. Джори сам говорил, что они с Тони редко смотрят нашу передачу, но пусть сегодня – да. Барт передает мне микрофон. Сегодня поём или просто разговариваем? Всё всегда спонтанно. Я предпочла бы репетиции – еще балетная привычка, но тогда будет не так естественно. - Иисус любит нас, - улыбаюсь я. Зрителям, Богу и всему миру, что должен, просто обязан стать хоть немного лучше. Когда я заговорю о мужестве радоваться жизни и находить в ней плюсы в любой ситуации – я буду думать о моей матери Кэти. И когда-нибудь, возможно, прощу себя за то, что в самый трудный для нее час я оставила ее одну. На чердаке.