Shining

Audiomachine — Wars of faith

— Я больше никогда не буду сиять. Говорит маленький мальчик Дэниэл, сжимая в руках тёплого плюшевого медведя. Своё единственное спасение от ужасов мрака. — Это опасно. В их мире опасно всем. Опасно быть женщиной, опасно быть ребёнком, опасно под фонарем, и ранним утром, открывая дверь придорожной кафешки. Но таким, как они, опасно особенно. — В горах был отель. Губы сохнут и кончик языка влажно лижет по коже, тревожа едва заживший порез. — Говорили, когда-то там такое уже случалось. В пятидесятых или шестидесятых. Точно не помню. И не хочу вспоминать. — Это место опасно, для таких как мы. Оно нами… питается. В гнезде очень тихо. Толстые стены надёжно блокируют звук, не давая случайным словам покинуть пределы комнаты, а длинный туннель растворяет звуки, раскладывая на составляющие ещё до того, как они успевают долететь до середины. Сейчас Дэниэл слышит лишь скрип иглы, что с треском сшивает слишком глубокий порез, плохо поддающий регенерации в настолько измотанном теле. По капле капает в плоскую посудину спирт, новая нитка с шуршанием заходит в игольное ушко. Роршах добавляет еще спрея, притупляя чувствительность нервов и шипение газа порхает над ними, угасая ещё до того, как рассеется горький запах. Но даже сквозь эту мешанину, он улавливает тихое — хрм, стукающееся о края маски и быстро испаряющееся в её складках и жарком дыхании. — Считаешь меня психом? Дэниэл мелко ведёт плечами, больше от нервов, и пытается повернуться, стараясь не слишком задействовать спину, отчего шейные позвонки напрягаются и неприятно хрустят. — Знаю, звучит, безумно, но… — Дэниэл. Пальцы перебирают по коже, сильнее сближая лоскуты распоротой плоти, и одновременно давят под лопатку, заставляя замереть. В его голосе, в одном лишь имени, произнесенном чуть ниже обычного, Дэниэл улавливает послание и прекращает «дёргаться» в попытке «ещё больше навредить себе». — По миру бродят люди, способные заставить броситься под машину с придурковатой улыбкой на лице. Я могу поверить в отель, питающийся… сиянием. Последнее слово оседает в воздухе едким плевком, и в этом без прикрас слышится всё отношение к дару, свалившемуся непонятно откуда и действующему потому что… кто-то хотел навредить, а кто-то его остановить. Роршах не любит сияние. Роршах почти не пользуется своим, а если и пользовался, то Дэниэл чаще видел лицо, не скрытое маской, чем нечто, управляемое потоком внутренних сил. Дэниэл знает, почему Роршах скалится, уходя из-под невозможного удара и в половину оставшейся силы атакует в ответ. «Больше вреда, чем пользы». «Легкая сила». Что ж, сияние и впрямь испортило их. — Не любишь его. Будто между прочим бросает Сова, под лязг острых ножниц и скрип оборвавшейся нити. — Продолжай, Дэниэл. И Дэниэл продолжает. — Отец никогда не отличался милосердием по отношению к нам. Маму он бил, а на меня давил психологически, играя на страхах ребёнка и пользуясь своим авторитетом. Дэниэл редко говорит о семье. Ещё реже, как осел в этом городе, и пару минут Роршах гадает о причинах его откровений сегодня, присаживаясь рядом и оттирая руки от въевшейся крови. Дэниэл не говорит о матери, а от упоминаний об отце подозрительно посматривает на полки с алкоголем. Роршах думает, что сегодня ему особенно больно и пусто морально, и эту боль он забивает другой, застарелой, но от того не менее яркой. Роршах знает, почему говорят ему, и не перебивает, неотрывно взирая из-под натянутой маски. — Отель воспользовался его жаждой жестокости и постепенно свёл с ума. Сначала он зарубил нескольких постояльцев пожарным топором, затем убил повара. А после попытался добраться и до нас. Он до сих пор помнил те коридоры. Бесконечные ромбы паласа, номер 237 и кровь, оголтелой рекой хлещущей через лифт. Он помнил свой страх, давно похороненный в старой шкатулке, но всё такой же свежий, что иногда по ночам хочется отчаянно выть. — Мы сумели сбежать. При отеле был большой лабиринт, такой, из здоровенных изгородей. Мне удалось заманить его туда и сбежать. Раненный мамой, он бродил там, пока не замёрз окончательно. Запах морозного воздуха примешивается к витающей пыли и Дэниэл легко трясёт головой, прогоняя наваждение. В такие моменты его раздражает собственное сияние и отношение Роршаха становится немного ближе. — Но даже когда мы переехали в Нью-Йорк, отель не оставил нас в покое. Я не говорил маме, но призраки ещё некоторое время преследовали меня. — Она не сияла? Он вклинивается первый и единственный раз. — Немного. Не настолько, чтобы появились способности. На лице залегает тень. Почти такая же, как на его маске. Она чернеет под веком и касается острым углом уголка губ, искривляя складку едкой горечи. И Роршах не спрашивает, как бы ни было любопытно. — Я видел старуху в ванной. Голую, всю покрытую язвами. Двух девочек-близняшек в коридоре, которые не успели сбежать от своего отца. Видел мужика во фраке. Безобидного в общем-то. Он только стоял с бокалом в руке и повторял: «Отличная была вечеринка!» Кровавая полоса стекала по виску, капая и пачкая идеальную белизну накрахмаленного воротника. — Я даже не мог кричать. Ужас схлынул со смертью отца, а в новой жизни осталась лишь злость. Они так бесили меня, улыбаясь своими гнилыми зубами и пачкая ковёр метафизической кровью. Твари. Достали же и здесь. Пальцы сжимают металлический край стола и боль в напрягшейся ране быстро даёт о себе знать, прошивая колкой волной по спине. Дэниэл кусает губу, и снова тревожит рубец. В рот по капле сочится свежая кровь, и этот металлический привкус странным образом успокаивает. А может, успокаивает прикосновение Роршаха, что с недовольным цоканьем кинулся осматривать шов. — Прости. Даже после того, как я их запер, они не перестают меня злить. Изогнувшуюся вопросительно бровь, Дэниэл видит даже сквозь маску. — Мне подсказал друг. Действенное решение борьбы с потусторонней гнилью. Остатки костюма слезают неохотно, будто за ночь смогли врасти в кожу. Дэниэл выбирается из штанов, едва не падая на пол, больно ударяясь ногой и снова внезапно получая поддержку под хриплое недовольное — хрм. — Знаешь, я никому это больше не рассказывал. Он не знает, почему решил сказать именно это, но слова легли на язык гораздо раньше осознания, и даже после, это кажется до ужаса правильным. Нелогичным, но правильным. — Понял. Останется между нами. Дэниэл чутко переплетает их пальцы, и смотрит в глаза, больше не скрытые маской и оттого прожигающие гораздо сильнее. До самого сердца. — Нет, ты не понял. Спасибо. Глаза Дэниэла сияют на самой глубине зрачка. Ярко и гипнотически мощно. Сияние Дэниэла всегда было тёплым и каким-то особенно правильным, будто Сова был рождён для ношения силы. Роршах не оправдывает, и уж точно не пытается прикоснуться к источнику, позволив чужеродному теплу влиться в тело, заполняя собой каждую уродливую трещину. Но этот свет внутри заставляет его зависнуть и хоть пару мгновений ловить на себе его отблески издалека. Он не отвечает. Только крепче сжимает тёплую руку. *** Покажи мне. Провести языком под уздечкой, с оттяжкой лизнуть головку и сразу пропустить глубже, уткнувшись в щеку, дав почувствовать гладкость и влагу стенок. У него не слишком много опыта, зато энтузиазма хоть отбавляй. Дэниэл не знает, откуда это в нём, может Роршах смотрит порно, может увидел в сети, а может вместе с утренней газетой купил журнал определенного содержания и живая фантазия быстро дорисовала статике действия. Все три варианта выглядят дико по отношению к такому, как Роршах, но Дэн не может придумать ничего вразумительнее, старательно заглатывая в соответствии с фантазийными инструкциями. Это происходит случайно. Сначала сбивается дыхание, от осознания, что ему позволят зайти дальше привычных границ, затем кончики пальцев увлажняются и легче скользят с рёбер на плоский живот, бережно лаская вокруг пупка. И в конце, мысль о том, что все должно быть больше, чем идеально, и волнение о неопытности, раскалённым ножом вспарывают холодную корку чужого сознания, впуская внутрь с лёгкостью мотылька, очарованного светом ночника. На секунду Дэниэлу кажется, что Роршах сам этого хочет. Фантазии живые и яркие. Фантазии полностью забивают поток, и Дэниэл тонет в них, старательно выписывая языком замысловатые финты и пуская ствол дальше в горло. В его волосы вплетаются пальцы, накручивая кудри на подрагивающие фаланги, и каждую боль от напряженного сжатия Дэн принимает за самую искреннюю похвалу. Сжать губами сильнее, прижать языком вздувшиеся венки до корня, и с нажимом провести пальцами по поджавшимся яйцам, коснувшись влажного следа и ямки губ. Его не хватит надолго. Их обоих. Дэниэл сильнее разводит ноги, притираясь голыми бёдрами к влажной простыне, и на самом пике придвигается ближе, опускаясь сильнее на пульсирующий член, заставляя Роршаха проглотить все свои стоны и всхлипы. Гибкости его позвоночника могли бы позавидовать кошки. Сквозь пелену чужих чувств, хлынувших в голову таким громким потоком, что уши заложило, сквозь гул бьющийся в венах крови и сквозь собственное удовольствие, накатившее внезапно от всего и сразу, Дэниэл ещё успевает подумать о том, как после выцелует каждую косточку, сейчас, изгибающиеся так прекрасно в своей неудержимости. — Опять? Роршах сбрасывает его, как только приходит в себя и до конца осознает всё, что произошло. Удобно устроившееся на животе голова пружинит о матрас, и едкая обида тут же прячется за жёсткой просьбой из прошлого, лаконичной и обязательной в своём исполнении. — Что в словах «не копайся в моей голове», тебе непонятно, Дэниэл? Ему понятно всё, но как объяснить, что во время всплеска эмоций, во время их близости, когда ничего не имеет значения, кроме тела в объятьях, это не имеет значения тоже. Оно важно, и Дэниэл в полной мере уважает чужое желание приватности. Но не помнит об этом, полностью растворяясь в чужом ощущении чувств. — Я не специально, ты же знаешь. Только и может сказать он, устроившись на краю и накинув простынь на влажные голые бёдра. На коже начинает неприятно тянуть и зудеть, и по-хорошему надо бы в душ, подставить тело горячим струям воды, а там, кто знает, может, загладить вину. В последнее время Роршах смягчил своё отношение к принятию душа вдвоём. — Это не оправдание. Сквозь хрипоту возбуждения прорезается привычная жесткость. Надежды на душ рассыпаются под аккомпанемент шуршания ткани, выуживаемой из самых разнообразных мест. Роршах собирается быстро, будто по сигналу тревоги, без лишнего мельтешения и точно сочетая один предмет одежды с другим. Дэниэл не видит в этих скупых движениях злости, скорее глухое раздражение, соперничавшее с ещё не до конца схлынувшим удовольствием. — Ты был вполне доволен процессом, выстроенным по твоим инструкциям. Роршах замирает посреди комнаты едва потянувшись за маской. Она лежит на столе, аккуратно оставленная поверх перчаток и прикрытая уголком шляпы. Он всегда снимает её отдельно, раскладывая на рабочем столе Даниэла именно в таком порядке. Он не говорит ничего, и в плотно затворенной тишине не слышно даже привычного — хрм. Он может понять, почему Дэниэл снова начал сиять. Почему вопреки детской травме, снова открыл в себе дар и развил до потока, листающего человеческие мозги, как открытые книги. Мало кто мог воспротивиться если Дэниэл действительно хотел залезть к нему в мозг. Он понимает и себя, хоть всеми силами выжигает внутри факт удовольствия, полученного таким образом. — Мне нравишься ты, Дэниэл. А не облако пара, сияющее в твоей голове. Но понять не значит принять. Роршах берёт свою маску и натягивает на голову одним жестким движением. Взметнувшиеся пятна быстро сливаются в кляксу и дрожа, расходятся в стороны, рисуя неровное нечто. Дэниэл не видит в них ничего, кроме набора несвязанных пятен. — Но оно тоже часть меня. Плечо под порванным эполетом дергает кратковременной судорогой. — Буду внизу. Дэниэл провожает его взглядом до скрипнувшей петлями двери, и нехотя поднимается, впуская в мозг осознание того, что сегодня у них ещё есть работа. *** Этим вечером в Нью-Йорке погиб Комедиант. Когда Роршах прибыл на место, кровь уже смыли, но подошва всё равно вляпывается в кроваво-водное месиво, распространяясь следами по гладкой корке асфальта. Хороший район. Один из тех, что называют благополучным, и полиция прикатывает по щелчку, стоит только высказать подозрение в трубке. Здесь всегда работают фонари, а одуревшие от сытости жильцы скидываются на очередной обрезанный куст, напоминающий фигуру античного Бога. Лучше бы скинулись на хорошую охрану. Тишина режет слух искусственным фоном, и только где-то вдали слышится визг шин по протяжённым полосам магистралей. Он наткнулся на оцепление по дороге. Несколько кордонов, ограждающих пути сквозь место преступления, и захватывая пару ближайших улиц. Эту ночь декорации продержатся точно, а значит можно забыть о такси и назойливом свете фар, выцепляющих, стоит только войти в раж. Хорошо для него, и не слишком для полуночных забулдыг. Крюк выстреливает из дула с легким шипением и цепляется за край заградительного карниза с металлическим лязгом. Тело взлетает над промокшим асфальтом шурша полами ткани и прорывая потоки холодного ветра. Его не слышит никто. Никому нет дела до того, что происходит за стенами квартир в холодном свете ночных фонарей. Квартира Блэйка напоминает его от лаконичных острых углов мебели до полуразвратных фото первого Призрака. Ещё менее раздутой, но такой же переполненной концентрированным самомнением. Осколки хрустят под ногами, украшая паркет росчерком новых узоров. Ветер треплет порванную заградительную ленту, пока Роршах шныряет по квартире, переворачивая ящики и отыскивая в шкафу кнопку потайного отделения. Ему не любопытно кем был Эдвард Блэйк, в той части жизни, которую ещё можно было назвать публичной. Насквозь фальшивой, от плоской панели телевизора, до тряпья, развешенного в хаотичной последовательности. Ему не интересно, что он пил, и в какой канал пялил глаза, до тех пор, пока чья-то нога не снесла к чертям сердцевину дверного замка. Он не выносит из его жизни ничего, больше лыбящегося значка, с каплей крови, ползущей по левому глазу. Да и тот нашёл рядом с ливневкой, ловящей потоки кровавой воды. Он не любил Эдварда Блэйка, от придурковатой улыбки, до тлеющей сигары, что всегда хотелось затушить о приподнятую в оскале щеку. Но в его стремлениях, тех, что выше личного, морального и всякого человеческого, уважал достаточно, чтобы провести этот вечер вдали от привычно намеченных планов. И следующий. И ещё десятки вечеров подряд. По этой и ещё ряду причин. Ухмыляющаяся рожица на въедливом жёлтом фоне проезжается по кухонному столу, под звук ударяющейся о внутренность банки ложку. — Бобовый соус? Немного наивно спрашивает Дэниэл, пытаясь протереть мелкую капельку пальцем. — Бобово-человеческий. Хрипит Роршах в ответ, активно пережевывая бобы, и старательно пытаясь не думать о мелькнувшей в глазах тени. — Значок Комедианта. Кровь тоже. Ему немного странно, что Дэниэл до сих пор не увидел это. Но не удивительно, учитывая «холлисов день», отметившийся в календаре первой пятницей месяца. В такие дни Дэниэл полностью выпадал из реальности. — Спустимся в подвал. Электрический свет бьет в глаза холодной стерильностью и тени едва касаются стен своими уменьшенными копиями. Они проходят недалеко, Дэниэл почти сразу опирается плечом на любимую витрину с костюмом, терпеливо ожидая пока Роршах в который раз убедится в безопасности помещения. — Его убили. Около одиннадцати вломились в квартиру, и выбросили из окна, разбив телом противоударное стекло. — Может, политический заказ. Звучит убедительнее ограбления, в котором если кто и улетел бы в окно, то точно не Эдвард Блэйк, способный вдавить челюсть в череп одним ударом кулака. И много на что способный ещё. — Тебе прекрасно известно, что он не порвал с прошлым, даже после присоединения к команде. Добавляет Дэниэл под скептичное — хрм, и кривит челюсть, точно от боли, припоминая, каких усилий стоило им его соглашение. — И в очередной раз не выходя в рейд, не удивлюсь, если Блэйк выполнял политический заказ где-нибудь в Ливане. — А может кто-то просто убирает костюмированных героев. Его теория врывается в обсуждение привычным вспоротым рубцом на гладкой ткани повествования, и для Дэниэла уж точно не является неожиданностью. Выводы Роршаха всегда были прямолинейными, грубыми и крайними. И почти всегда оправдывались на большую свою половину. Но сегодняшний стал явным фаворитом среди всех предшественников. Дэниэл нервно растирает стекла очков, прежде чем добавляет: — Кто вообще осмелился бы на такое пойти? Не то чтобы раньше не случалось эксцессов. Но ни один не завершался успехом по самым банальным причинам — они были сильнее. Они объединились в эту команду только потому, что дальше была черта за пределом морали и нравственности. — Достаточно подготовленный, сильный и самоуверенный. Пальцы в перчатках легко подхватывают с верстака бумеранг, цепляясь подушечкой большого за остриё. — Боюсь, даже этого будет недостаточно чтобы справится с Комедиантом. Ты уверен, что преступник был один? Он был уверен. Достаточно, чтобы сделать выводы по разгрому в квартире, и подкрепить полицейским отчетом, проявившим затоптанные следы. Холлис Мэйсон не раз говорил, что полицейские не будут долго терпеть его выкрутасы. Роршаху было плевать, пока ни один из этих остолопов не додумался поставить ловушки покрепче. — Он умер не от удара об землю. Он снова ломает диалог. Перекручивает нити повествования, выводя траекторию выводов на нужное для себя положение. Существенное, вместо копания в бесполезных уточнениях. — Ты мог бы сразу с этого начать. И он начинает. — Пятнадцать ножевых, нанесённых в наиболее чувствительные части тела. На некоторых следы прокручивания лезвия. Его убили шестнадцатым в сердце, и только после этого проломили телом окно. Он не вдаётся в подробности сворачивания крови у мертвого тела, не говорит о счёсанных до мяса ногтях и сбитых ступнях, в агонии молотивших по каменной плитке. Дэниэл всё понимает без слов, и не использует даже сияние, прекрасно зная и без него, как Роршах говорит о человеке, при жизни получившем пятнадцать ножевых от горла до паха. — Пытались выбить информацию? — А может мучили, оставляя послание. Это заставляет Дэниэла зашевелится. Оттолкнулся плечом от металлической стенки витрины и крепко впиться пальцами в перекладину, почти переваливаясь грудью через край. — Тебе не кажется это паранойей? Один человек, без прикрытия, способный убить одного из сильнейших сияющих, и никто не слышал о нем до вечера пятницы? Может быть. А может каждый из них однажды получит свою долю импровизированного возмездия, прикрытого высокими идеалами однобокой справедливости. Комедиант никогда не был святым, Роршах может избить человека до полусмерти, Сова свернуть мозги набекрень, Призрак внушить вырезать сердце, а Озимандия свести с ума одним видом идеально уложенной прически и двадцатью тысячами фактов из Википедии. Каждый из них судил, нарушая библейскую заповедь, и расплата здесь, на земле, приходит куда быстрее кары небес, и по вполне приземлённым причинам — показать зарвавшейся силе, что всегда есть кто-то сильнее. — Может быть. Может, Комедиант заслужил, всё, что с ним произошло. Может, это была одноразовая акция, спланированная и направленная против главной занозы системы. Ему было плевать. Его руку не остановит метафизический меч, висящий на метафизическом волосе. Каждая шваль в этом городе будет знать своё место, а если кому-то недостаёт понимания, будет искать его за пределами этого мира. Не важно, кто из семей подонков думает по-другому. Главное… — Главное, как мы ответим на это, Дэниэл. *** — Ты немного задержался. Эдриан редко жмёт руки. Сухой жест формальности он оставляет журналистам и корпоративным акулам, что неустанно кружили над головой в ожидании свежей крови. На общих собраниях он тоже не проявляет особой активности, кивая головой в простом и удобном всем жесте приветствия. Родители Эдриана умерли слишком рано, и Дэниэлу остаётся только догадываться, как приветствовал ещё совсем маленький ребенок двух почти незнакомых, но уже таких близких людей. Он делает шаг и оказывается в крепком капкане рук, не сжимающих, но передающих тепло, словно старому закадычному другу, вместе с которым ещё со школы участвовали в первых драках и пробовали алкоголь в достаточно тёмном переулке. — Пришлось. Некоторые стороны внезапно принялись ударяться в неуместный максимализм. Вайдт Индастриз богата достаточно, чтобы и не допускать таких ситуаций, не говоря уже о том, как сам Вайдт умел прекрасно лавировать в омуте корпоративной этики. Но Эдриан называл подобное стимулом и позволял случаться, если споры были достаточно незаезженными. При этом Эдриан никогда не создавал впечатления несгибаемой неотвратимости, походя скорее на мальчика из рекламы деревенского молока или самого вкусного шоколада. В какой-то степени это тоже было его козырем. — Ты наверняка уже знаешь, зачем я пришёл? Зачем стою в твоём кабинете, не дожидаясь вечера и встречи в общем зале, заставляя слушать, едва убрав чемодан за высокое кресло. Дэниэлу немного стыдно, но он почти уверен, Эдриан понимает. — Комедиант погиб. Мир его праху. — Не просто погиб. Кто-то сумел запытать его до смерти, а затем выбросил из окна. Эдриан сводит брови к переносице и вопреки обыденности, это не выражает страха или волнения. Эдриан спокоен, собран и максимально сосредоточен, насколько позволяют затёкшие от долгого перелёта мышцы, в кожаном кресле личного самолета. Дэниэл думает, что пару минут спустя он вполне возможно выскажет теорию. Может, она даже сольётся с представлениями Роршаха, а может будет в корне им противоречить. В любом случае, Дэниэл уже готов сопоставлять все детали разных мозаик, когда Эдриан выдаёт нечто совершенно противоположное. — Полагаю, у Роршаха уже есть теория. Они не ладили, как не могут поладить собаки и кошки, встретившись на узкой тропе. Для Роршаха Эдриан — проститутка, зарабатывающая дешевыми трюками, что обязательно продастся со всеми потрохами, как только это станет выгодно его империи. Для Эдриана Роршах по сути никто. Его не заботят косые взгляды и преисполненные редкостным максимализмом речи. Они определенно прислушиваются к друг другу в практических целях, но если однажды это пересечёт их границы… Дэниэл предпочитал не думать о том, как будет разнимать самого быстрого и самого неотвратимого человека в мире. — Он думает, кто-то специально убивает масок. Чтобы предупредить или проредить наши ряды. — Что ж, это было вполне ожидаемо. Трещина на полотне тонкого льда была только что нащупана. — Он ведь может быть прав. Дэну не хочется верить, ибо подобный исход может означать лишь одно — войну. Бойню на улицах города, что обязательно выльется из стен тесных зданий, тела случайных свидетелей, и отчеты полиции, намекающие, что главная причина всех бедствий кроется, конечно же, в них. И здесь их будет даже не в чем упрекнуть. Заказные статьи в газетах. Может, немного народных волнений. И это при открытом вопросе о численности противника. — Статистически, одно убийство ещё не предвестник серии. Он делает несколько шагов вперёд, пересекая пространство немаленькой комнаты, кивком головы указывая на нишу в стене, прятавшую изысканный бар. Дэниэл отвечает на предложение таким же легким кивком головы. Не сегодня, Эдриан. — Но если это действительно так, и на нас открыта охота, нужно быть готовыми. Не ему говорить Эдриану о готовности, но в данной ситуации, Дэниэл считает это более чем обоснованным. Комедиант мог убить кулаками, мог применить оружие, а мог ради смеха позволить противнику доминировать, и упиваться полным бессилия взглядом на мгновенно затягивающиеся раны. Но кто-то, и как-то сумел не позволить им затянуться. Кто-то и как-то может впоследствии обогнать Эдриана, вскипятить мозг ему и заставить Лори шагнуть из окна. — И мы будем. Янтарная жидкость плещется в тонких стенках бокала, напоминая Дэниэлу растворенное солнце. — Он уже сделал ошибку, обнародовав это убийство. Мы знаем, что он может, мы знаем, как он действует, и кроме нас полиция города определенно подпортит ему кровь. Этот факт прибавлял ещё больше вопросов. — Не понимаю, зачем ему это внимание? Логичнее же водить нас за нос, как можно дольше. Эдриан аккуратно приподнимает руку, всплескивая ею в воздухе. — Позёрство, Дэниэл. Демонстрация силы, а также способ застать нас врасплох. Один за всех, не всегда успешная тактика. Запах алкоголя ему не нравится, каким бы дорогим ни было пойло. Ещё свежи в памяти воспоминания древесного запаха виски, а этикетка «Джек Дэниэлса» заняла своё почетное место в редких кошмарах, не меньше сияющего человеческого силуэта и гниющих заживо призраков. На секунду, Дэниэл думает, что Эдриан сделал это специально, но мысль быстро теряет четкие очертания, прячась в шкатулке, крупными буквами обозванной — паранойя. — Но только так мы и выжили. Комедиант всегда был неоднозначной частью команды, может именно поэтому таинственный убийца начал с него. — Только так мы и выживем. Поправляет Эдриан, делая новый мелкий глоток и с удовольствием выдыхая древесный прогорклый запах. Дэниэл ослабляет галстук, стараясь дышать глубже. — Извини, что так ворвался, Эд. Счёл своим долгом предупредить. Мягкая улыбка превращает лицо Эдриана в какую-то богоподобную скульптуру, которой молились под высокими сводами храма и проливали кровь, уповая на незримую милость. Дэниэл улыбается в ответ инстинктивно, заламывая за спиной костяшки пальцев и напрягая струну позвоночника. — Понимаю. Я поступил бы также. *** Он снова приходит к нему в самом защищённом и самом открытом из состояний. Дэниэл снова видит его, человеческий силуэт, сияющий небесно-голубым светом и смотрящий в глаза двумя белесыми безднами. Он думает — именно так выглядят чёрные дыры. Тело коченеет от ужаса каждый раз, и самое противное, что ни одна шкатулка, самая крепкая и самая надежная не способна удержать создание, что родилось из воплощения страха, отчаянья и осквернённости. Он сам говорит ему об этом. Он протягивает руки и Дэниэл снова чувствует себя маленьким мальчиком, бегущим прочь по уродливым ромбам бесконечного паласа. Мимо номера 237 и кровавой реки, хлеставшей из лифта, точно из пробитого горла. Дэниэл просыпается и подпрыгивает на постели, словно в каком-то вторичном ужастике, широко распахивая глаза и глотая воздух с жадностью выброшенной на берег рыбы. Ещё некоторое время ужасы ночи терзают его. Хриплый смех чудится в тёмном углу, а сияющая небесно-голубым рука, кажется, вот-вот потянется от окна и схватит за шиворот. Только тёплое прикосновение к плечу снова возвращает в реальность. — Он снова мне снится. Роршах — в стенах этого дома теперь просто Уолтер — держит руку на его плече до тех пор, пока спина Дэниэла не расслабляется и он не валится обратно, прижимаясь к тёплому боку. — Призраки? Дэниэл старается дышать. Глубоко и направленно. Старается выбросить из головы пугающие образы, но Уолтер чувствует внутреннюю дрожь, рождающуюся в глубине рёбер, позволяет себе почувствовать волнение чужого сияния, и перемещает руку ближе к сердцу, ещё не зная, как именно это поможет, но чувствует, что именно так и должен сделать. — Хуже. Отель. Хозяин, что дергает тряпичных марионеток. Чума, пирующая в разгар пандемии, на золоте и требухе. — Он живой. Что-то внутри него, что удерживает призраков и заставляет добывать ему пищу. Поток сжимается в тугую пружину и впервые с момента своего пятилетия Дэниэл снова чувствует ту самую боль, что пульсировала в висках в коридорных лабиринтах отеля, и ещё несколько лет после, в обляпанной гнилой плотью ванной. Не понимаю, как такое возможно. Они же давно мертвы. — Огромный светящийся силуэт, что тянет ко мне свои руки и пялится пустыми глазами, безо всяких эмоций. Но я отчетливо чувствую, как он желает оторвать от меня кусок. Оверлук с ним ещё не закончил. — Это просто трухлявый отель. Оно наступает внезапно. Что-то внутри, живое, чужеродное медленно проползает по органам, и вопреки опасениям это не хочется запереть в шкатулке. Дэниэл поднимает взгляд и сквозь темноту смотрит на Уолтера, спрятавшегося в тенях, даже когда маска лежит далеко от него. Он чувствует тепло руки на груди, знает, что это не просто температура кожи и не говорит ничего, боясь спугнуть этот робкий просвет. Это слабое откровение, значение которого Уолтер мог и сам не понимать до конца. — Он знает, что рассыпается, и знает, что скоро от него не останется даже воспоминаний. Головная боль вытесняется мягко, успокаиваются вздувшиеся сосуды и ток крови медленно возвращается к своему органичному потоку. Свет внутри шевелится и хочет потянуться в ответ, но Дэниэл сдерживает его, мучительно загоняя поглубже. — Это предсмертный хрип. Дай ему раствориться в своей агонии. Дэниэл уверен, Уолтер точно не понимает, что делает. Просто хочет позаботится, помочь, вылечить застарелые раны, как Дэниэл сам усердно старается проделать с ним. Он не осознаёт, что сейчас выходит из его ладони и плавно перетекает в чужое тело, наполняя и вытесняя ожившие ужасы прошлого. Все не может быть по-другому, только не после его категорических отрицаний. А может, он действительно слишком мало знает об Уолтере. — От него ещё никто не уходил. Дэниэл трёт переносицу и отсутствие очков ощущается особенно ярко. — Черта с два. И этот голос больше не звучит как Уолтер. Роршах прорывается изнутри, обрывая поток, рассеивая повсюду бескомпромиссность, с которой, пожалуй, сложно было спорить даже Армагеддону. Но Дэниэл не жалуется. Она успокаивала, и возможно, была тем, чего так не хватало в жизни. *** В кинотеатре почти нет зрителей, несмотря на располагающий вечер. Будние дни загоняют людей по квартирам, к куда более мелким экранам и неумолимо текущему времени, отсчитывающим часы до следующего рабочего дня. Им не до выстрелов кольта и хлёстко щёлкающего бича Индианы Джонса, режущего песок под ногами противников. Лори нравится это время. Этот кинотеатр и этот фильм. Лори наслаждается им откровенно и живо, хрустя попкорном и опуская голову на плечо в дорогом пиджаке. — Похоже, ты очень устал. Плечо переходит в ключицу, ключица в шею, а на шее закреплена вполне себе респектабельная голова, в глазницах которой яблоки наливаются сальной похотью. Спутник Лори выглядит очень представительным и в других обстоятельствах сложно представить его, сидящего в первых рядах прокуренного кинотеатра на окраине города, глазеющего на брутального красавчика на экране, расхищающего очередную гробницу. Но Лори на его плече отметает любые вопросы. Таким девушкам не отказывают. К ним лезут под желтую юбку, двигаются выше по капроновому чулку и пытаются пролезть гораздо дальше, к призу, что ожидает на вершине, но, вот незадача, в чистую проигрывая зажатому между ног пакету с попкорном. В конце концов, Лори это надоедает. — Ну правда, милый. Ты очень устал и хочешь спать. Они вскидывает голову и шоколадные пряди гладким шёлком рассыпаются по плечам. В иных обстоятельствах представительный мужчина высоко оценил бы их красоту, или по крайней мере подумал о ценах на шампунь, что использует Лори для поддержания такого блеска. Сейчас же его голова безвольно повисает и подбородок едва не дотягивает до груди, выпирая складками отвисшей кожи. — Спи крепко, милый. Продолжает тихо щебетать Лори, откладывая промасленный пакет и забираясь рукой в небольшую сумочку. — И не вздумай просыпаться, даже если почувствуешь боль. Она лишь снится тебе. В отсветах зелени джунглей лезвие светится изумрудным, и кажется, что сам Индиана в этот момент поворачивает голову именно в её сторону. Лори с шумом втягивает воздух, точно хищник, почуявший кровь. Она ещё там внутри, течёт по крепким сосудам, не тронутых возрастными изменениями благодаря дорогущим лекарствам, но уже очень скоро кожа прорвётся и алый поток выйдет из берегов, добавляя в воздух капельку металлического привкуса. Лори не может видеть будущего, но об этом знает наперёд. Она проделывала этот трюк уже не один раз. — Ты сможешь объяснить жене пропажу бумажника и почему сегодня, вопреки заверениям, всё-таки явишься домой ночевать. На самом деле, кошелёк ей нужен также, как попкорну сладкие конфетки, и в ближайшей мусорке запас в двести долларов отлично полыхнёт, подпалив гладкую кожу. Это тоже своего рода маленькое развлечение, а также желание подкинуть ещё немного проблем. Права, кредитки, чеки и страховка тоже весьма неплохо горят. — А ещё… Тонкое лезвие мелкого «дамского» ножика оставляет на щеке две параллельные полосы, похожие на следы длинных клыков, и капли первой крови стекают по щеке, пачкая белоснежный воротник выглаженной, и явно едва приехавшей из химчистки рубашки. — … ты забудешь моё лицо и эту встречу, будто её никогда не существовало. Лицо представительно мужчины слегка искажается. Мышцы напрягаются, вопя нервными окончаниями об ощущаемой боли, но этот приступ глохнет быстро, растворяясь в расслабленном теле, полностью подчиненному концентрированному вниманию силы. — Но кое-что ты запомнишь очень крепко. Слушай внимательно. Милое личико пригибается слишком близко и кажется кощунством, приближать его к распоротой плоти, но Лори это нисколько не смущается. Её губы едва касаются кожи и кровавые капли красят её в ослепительно красный. Насыщенный. Такому позавидовал бы и рубин из пещерной сокровищницы. Металлический запах дурманит сознание и папочкины гены так и подмывают высунуть язычок и попробовать вкус. Но мамочкина половина вовремя усмиряет порыв. — Каждый раз, как ты взглянешь на себя в зеркало и увидишь эти отметины, ты очень громко и четко произнесёшь — я обожаю насиловать слабых женщин. Очень четко. Так, чтобы никто не смог интерпретировать это иначе. Представительного мужчину в окровавленной рубашке настороженным взглядом провожает кассир. На стоящую рядом Лори и аппетитно жующую соленый попкорн, он не обращает внимания. Когда-то это ужасно злило. В детстве Лори считала себе невидимкой и лишь когда мать объяснила всю суть её силы, обида сменилась гордостью. И странным порывом к садизму. Пока представительный мужчина на ватных ногах ковыляет к машине, Лори выщербляет асфальт бодрым скерцо, ещё ощущая тепло от горящего в мусорке кошелька. — Мисс. Переулок достаточно светлый, чтобы не ждать в его стенах нападения, но район и пустынность общего плана не дают гордо фыркнуть и испарится, показав прилипале средний из пальцев. Но Лори даёт ему шанс. — Мисс, можно вас? Который никак не оценивают, и тишину разбавляет скрип каблуков, вспыхнувший и внезапно затихший, перед мощным грудным: — Отвали. На грабителя он не тянет. Одет просто, без оружия в руках, да и какой-то активности силы не чувствуется. Фигура замирает на месте, впадая в оцепенение и на несколько секунд и правда напоминает обычного парня, позарившегося на красивую девушку. Но это впечатление растворяется столь же быстро, как и движение, рванувшее фигуру вперёд. — Подожди. Давай ещё раз. Что он пытался сделать? Напряжение буквально витает в комнате, и каждый вкладывает в него свой кусок. Но Сова кажется его главным дилером. — Поцеловать. Лори крепко сцепляет зубы. Воспоминание рождает новый приступ фантомной боли, сжимая мышцы в невидимых тисках и распуская в голове ненавистную мигрень. Ей бы немного поспать, вкачанные обезболивающие хорошо способствуют угнетению нервной системы, но всё их братство стоит на ушах ещё после смерти Комедианта, и новое нападение разжигает живейший к любым подробностям. И Лори прекрасно понимает, от неё добьются желаемого, даже если она впадёт в кому. — Или ещё какая-то хрень. Я толком не поняла. В ушах стоит крик. Она и не представляла, что может визжать вот так, отчаянно, злобно, обидно, захлебываясь стонами и беспомощностью, что одолела внезапно, будто кто-то рванул в голове рубильник. Кто-то просто отпихнул сопротивление в сторону и воткнул нож в её ногу. — Ты не могла бы описать процесс подробнее. Лори скалится прямо в чёрно-белую маску. Роршах не любит её. Роршах в целом не любит женщин, и четко делит преступления против них на посягательство, и виновата сама. Наказывая впрочем, одинаково за оба случая. Лори не сомневается в категории на свой счёт и на сто процентов уверена, кто устроил бы ей допрос в коме. — Он смог преодолеть барьер внушения и бросился на меня. Вот этот момент пусть точно проясняют сами. Лори показывает это всем видом. — Буквально вдавил в асфальт, так, что невозможно было пошевелиться. А потом достал нож и воткнул мне в бедро. Новая порция боли стягивает мышцы лица, запекаясь кислотой на языке. Лори прикусывает самый кончик, недостаточно, чтобы брызнула кровь, но вполне годится, чтобы вышибить клин клином. Вопреки всему, этому её научила Салли. — Провернул пару раз, а потом наклонился и шумно втянул воздух у лица, почти касаясь губ. Не знаю, чего он этим хотел добиться, и разглядеть уже ничего не могла. Зрение помутилось, а голову будто ватой набили. Она делает пальцами жест, схематично изображая процесс набивания и уже в который раз прикрывает глаза, давая напряжённому шепоту завибрировать в тон обстановки. — Думаешь, он от кинотеатра следил за тобой? — И что ты вообще там делала? Хрипло доносится следом, но от последнего Лори отмахивается, словно от мухи. — Моя личная жизнь тебя не касается, Роршах. Я рассказала вам обо всём. Дальше пусть включает свои мозги тот, кого поменьше накачали седативными. Она не хочет говорить об этом, не только потому, что усталость давно взяла верх и половина слов выходят вялыми, едва успев сформироваться в голове в предложения. Лори не говорит, не сомневаясь, что Эдриан уже прочёл по лицу, а Дэниэл лишь догадывается, слишком вежливый, чтобы лезть напарнику в мозг. Ей страшно. До ужаса. Впервые с момента своего десятилетия, когда глотая кровь из носа, сдерживала натиск озабоченного киднеппера. В свои одиннадцать она сияла, будто рождественская ёлка, а в шестнадцать, едва гормоны утихли, могла бы удержать человека во сне, отрезая кусок за куском. — Как думаешь, он мог сделать что-то с твоим сиянием? Вайдт понимает её слишком буквально. Его волосы вздрагивают под тонким обручем, и небольшая морщинка залегает между дугами бровей, образуя странной привлекательности излом. Лори видит его таким всегда, когда ситуация выходит из-под их контроля. По мнению Вайдта, конечно. — Что ты имеешь в виду? Несколько пар глаз взирают на него, и не надо обладать рентгеновским зрением, чтобы разглядеть морщинки, залёгшие даже под слоем черно-белого латекса. — Я думаю, что охота идёт не на нас. А на то, что мы носим внутри себя. *** Квартира похожа на мышеловку, защёлкнувшая пружину на горле очередного отброса. Узкая, воняющая гарью и плесенью, пыльная и треснувшая, растекшаяся сеткой насильственных шрамов. Идеальное гнездо для кровожадной твари, возомнившей себя всемогущей. Идеальное место для капкана на параноика. Зацепка была хорошей. Не слишком очевидной, немного запутанной, и с тем привкусом настороженности, от которого хоть и ожидали подставы, но обычно оно не оправдывалось. Предположение Эдриана едва не вызвало панику. Они обсуждали, переругивались и пытались наконец свести воедино разрозненные куски пазла, что с каждой новой деталью становился ещё более путанным. Сияние можно жрать. Как зажаренный стейк, вдыхать, как сигаретный дым, но с противоположным эффектом. Вайдт предположил, что чужое сияние в разы увеличивает их способности и если пожрать достаточно, делает фактически бессмертными. А потом едва не лишился того, чем дорожил больше всего на свете. За что? Потому что догадался? Старые письма на столе отдают пылью и затхлостью. Внутри не было никого, как минимум пару дней. Никого, кто мог бы покинуть квартиру на своих ногах. Роршах находит его в шкафу. Убитый не больше часа назад, бледный и с отчетливо проступающими кровоподтеками на коже. Достаточный для того, чтобы сойти за подставного. — Роршах. Провели. Подставили. Старый репродуктор хрипит, рассыпаясь электронными импульсами. Снаружи уже слышится вой сирен, и топот нескольких десятков ног, под тяжестью груды оружия. На сияющих не ходят иначе. Он чувствует вибрации от тяжелых ботинок, невольно обостряя чувства, и рыская в шкафах в поисках удобоваримой защиты. Его надеются задавить мясом, взять в плотное кольцо осады, зайти со спины, и вырубить до того, как он успеет выкинуть нечто из ряда вон. От него не ожидают классического сопротивления, привыкшие к зазнавшимся силовым торчкам, что не видят без сияния дальше собственного носа. Что способен сделать мне автомат, если я могу перевернуть машину одной силой мысли. — Надеюсь, ты готов, герой? Убедись — зло шепчут искаженные яростью губы. Их пугает огонь. Как всякого, кто произошёл от обезьян и впервые обжегся, выбив искру на скрючившийся сухостой. Силовики визжат, как девчонки, отпрыгивая от него один за одним, и только последний догадывается применить то, с чем намотал десятки полигонных часов. Короткая очередь пробивает дерево перил насквозь. Вышибает дырки в картонных стенках, и крошит окно ещё до того, как сгруппировавшись, Роршах пикирует вниз. Они нападают, как стая волков. Осмелевших и больше не боящихся искр красных цветов. Они пытаются достать его, ударить сильнее и подлее, но до определенного момента промахиваются, попадая под ногу, кулак или выхваченную у них же дубинку. До тех пор пока их не становится слишком много. Мясо наваливается кусками, прижимая к земле и протягивая свои лоснящиеся щупальца к его лицу. Он видит их именно так, искаженными гневом и опьяненными кровью, рычащими, скалящимися чудовищами, сростающимися в единый ком плоти. Они давят, вышибая дыхание, хрустят костями и чавкают, будто задрав кусок маски запустили зубы ему в горло и оторвали самый сочный кусок. Никогда не сдаваться! Мысль щёлкает ударом хлыста, рассекая реальность на две противоборствующие величины. До и после. Непринятие и компромисс. Они разлетаются в стороны, словно тряпичные куклы, у которых резко обрезали нити. Их тела беспомощно выгнуты и сползают с крошащихся стен и капотов машин, не издавая не единого звука. Он не сразу слышит вой сигнализации, не сразу осознаёт себя, прижимая руки к асфальту так, словно хочет пробить насквозь. Ему тошно от одной мысли о случившемся, о позорном послаблении в принципах и бреши в броне, что оказалась так несовершенна перед простой грудой человеческих тел. Они молчат. Глаза некоторых закрыты, а некоторых смотрят перед собой с искренним удивлением, будто и не было в мире никакого сияния, а всё что случилось несправедливо и невозможно по определению. Он запоминает нескольких из них, изогнувшихся и медленно вздымающих грудь под плотной форменной курткой. Он покидает улицу так быстро, как только это оказалось возможным. Впервые в жизни захотелось сорвать маску с лица и втоптать в дорожную грязь. *** За всем стоит Вайдт. Он даже не отнекивается, развенчивая все сомнения и их целостность, как команду. Лори валяется в дальнем углу и едва зажившая нога сверкает расползающимся швами. Дэниэл держался неплохо. Их тандем существует достаточно чтобы синхронизировать нападения без предварительного сговора. Действовать приходится исключительно на кулаках, но и это не становится проблемой. Фатальным оказывается вертлявость и совершенное непонимание того, скольких уже мог пожрать Вайдт. Судя по крышке салатницы, сломавшей нос Сове в один оборот, не меньше десятка. — Хочешь знать, как я это делаю? Нога в тяжелом ботинке ударяет по рёбрам, заставляя Роршаха подавиться воздухом и заметно притихнуть. Вайдт переворачивает его одним движением, прижимая к вмятинам пола, и бесцеремонно усаживается сверху. Он ёрзает, пытаясь устроится и в этом движении столько болезненно-личного, что от поднявшейся желчи открывается второе дыхание. Роршах бьет сам не видит куда, глаза застят пелена и боль, но даже сквозь них он чувствует чужую ухмылку, сразу после хватки рук, сломавшей оба запястья. Регенерации придётся поработать. Он не кричит, лишь стискивает зубы до скрипа эмали, выгибая костлявую шею и старается не двигать кистями. — Такой стойкий. Насмешливо тянет ублюдок, протягивая руку к макушке и одним движением срывая и отбрасывая маску. Свет режет глаза, будто обрёл форму и превратился в лезвие. — Твой поток так забит. Боишься, что сила поглотит тебя? Не переживай. Эдриан наклоняется низко, почти касаясь его губ тонкой линией своих. — Я избавлю тебя от неё. Руку дергает и уносит куда-то ниже и Вайдт замирает, ожидая почти чего-то особенного, судя по вспыхнувшему блеску в жабьих глазищах. Пальцы нащупывают застежки плаща, вырывая некоторые пуговицы из петель, пиджак оказывается бесцеремонно разворочен, а на рубашке, почувствовав сопротивление значительно более яростное, Эдриан утихомиривает себя, что есть силы прижимая подушечки к треснувшим дугам костей. И получает свой долгожданный приз. Белесое облачко пара вырывается изо рта вместе с задушенным стоном и Вайдт немедленно поглощает его, сверкая глазами уже не метафорически. — Ты на вкус, как стейк с кровью. Он жмёт ещё раз, сильнее предыдущего, почти прорывая кожу и мышцы, вдыхая шумно и жадно, и в какой-то момент Роршаху кажется, что эта тварь запросто доломает ему ребра и вытащит наружу ещё бьющееся сердце, а потом сожрет, у него на глазах. — С ума сойти… даже после стольких лет отрицания. Тупая боль бьёт по затылку, заполняя сознание вакуумом, лишая мышцы наливной твёрдости и режа по нервам раскалённым прутом. Все вокруг будто снится ему, боль, отчаянье, чувство урона, несравнимое ни с каким испытанным ранее. От него не рвали плоть, изнутри выбирали саму его суть, и от этого хотелось вопить, биться в истерике, вцепится зубами в шею и вырвать кусок, щедро глотнув поток чужой крови. Сделать все, что угодно, вывернуться наизнанку, но ни за что не дать этой блондинистой суке растворить в себе его душу. — Ещё. Жадно тянут над ним, влажно облизывая губы и проталкивая пальцы в рот, в безумном порыве добраться до сердца потока. Роршах бьёт будто в последний раз. Собрав все силы, позволив яркой волне света затопить и полностью перехватить управление. Он делает то, о чем говорил Эдриан, то, чего так сторонился всю жизнь, и на удивление не чувствует и капли привычной горечи, видя как тело бьётся о стену и кулем заваливается на бок. — Чтоб ты подавился, ублюдок. Зло выплёвывает Роршах, жестко растирая натёкшую из носа кровь. Кости запястий влажно хрустят, вставая на место, и синяки вокруг них быстро наливаются темным, разжижая и сшивая порвавшиеся сосуды и мышцы. Роршах не дожидается пока боль начинает стихать, вставая и тут опираясь плечом на ближайшую стену. Он не сразу приходит в себя, и мир вокруг ещё долго напоминает рождественский шарик, что то и дело потряхивают, в желании всколыхнуть конфеттишный снег. Дэниэл дышит широко открытым ртом и позволяет вправить себе нос, сбивая начавшую было залатывать его регенерацию. Они оба шатаются, поддерживая полуживое тело Лори под руки, и медленно шаркают в сторону соволёта, не сговариваясь то и дело прибавляя шаг, прекрасно понимая, чем закончится следующая схватка, прояви они меньше расторопности. — Как он вообще до такого додумался?! Тепло внутри кабины размаривает и Роршах всё сильнее клюёт носом, неуклюже заваливаясь и Дэниэлу приходится то и дело поддерживает его за плечи, в попытке обработать рану на голове. Регенерация решила, что с неё хватит вывернутых запястий. — Крыша поехала. Слишком очевидно и просто. Слишком на поверхности, чтобы никто даже не стал думать в его направлении. Труп, спрятанный под горой трупов, и внутри даже не остаётся поводов для самобичевания. Эдриан чертов Вайдт. Сложно представить оппонента хитрей и опаснее. — На почве собственной важности? Может быть. А может банально не хочется сдохнуть. Состарится, одряхлеть, впасть в неизбежный маразм и не узнавая себя в зеркале покорно ожидать избавления. Внутри всё-таки щёлкает угрызение. Стоило догадаться раньше, кто в первых рядах пойдёт на зверства ради мнимой важности. — На почве собственного нарциссизма. Лори приходит в себя быстрее. Сказывается молодость, и они оставляют её у заброшенного склада, с тщательно замаскированным входом в одно из временных убежищ, устроенных ещё до прихода Вайда в команду. — Думаешь, надолго она в безопасности? Он говорит — она, но подразумевает их всех, и Дэниэл легко читает между строк, запуская автопилот, уносящий скудные остатки команды, подальше отсюда. — Никто не в безопасности, пока этот ублюдок разгуливает на свободе. Дэниэл хмурится, будто под зубом задёргались нервы и бросает взгляд в иллюминатор, оказываясь гораздо дальше, чем всё побережье Атлантики. — И я знаю только одно место, которое сможет его остановить. *** Хотелось поспорить, но момент был безвозвратно упущен. Вайдт поглотил слишком многих. И если вязать с ним хотя бы половину полицейских висяков, образовавшихся за последнюю неделю, даже без пара Комедианта выходит прилично. Достаточно, чтобы раскидать команду сильнейших и едва не поглотить их следом. Роршах не берётся судить, ему достаточно того, что он видел и что испытал. Запястья нудели далёкими отголосками боли, а сон больше не был крепким и темно-глухим, без звуков и красок, даруя покой и восстанавливая силы. Тело трясло, стоило лишь задремать. Во сне Вайдт снова прижимал его к полу, попеременно доставая из груди то его сердце, то сердце Дэниэла, жадно вгрызаясь зубами, и глаза его горели, точно адское пламя в холодных глубинах преисподней. Дэниэлу не легче. Сломанный нос сросся гораздо быстрее детских воспоминаний, и каждый метр приближения к горному перевалу превращал его в угрюмое, закрытое нечто, пялящееся в округлое око иллюминатора и напрочь забывшего, что такое сон. За два дня пути он так и не сомкнул глаз. Хотелось поспорить. В момент приближения к ощетиневшемся шпилям, Роршах был уверен, что лично развернёт соволет и всеми возможными способами заставит Дэниэла придумать другой план. Не подразумевающий пересечения порога древнего монстра. И будто чувствуя, что он хочет сказать, Дэниэл кладёт руку ему на плечо и непоколебимо утверждает. — Это наш единственный шанс. И не надо обладать предвидением будущего, чтобы осознать правдивость этих слов. «Оверлук» выглядит именно так, как представлялся Роршаху из скудно собранных описаний. Здоровенный, старый и тихий, словно замерший перед нападением хищник, надёжно укрывшийся под шапкой снега и наледи. Роршах уверен, именно так он выглядил всегда, заброшенным ли, или с налётом напускного лоска. — Когда почувствуешь его приближение, дай мне знать и поднимайся через главную лестницу на третий этаж. Он знает, что услышал не сначала, но вместо вопроса, останавливает стоящего боком Дэниэла, буквально вминая его в хрустящую наледь. — Ты не пойдёшь один! Он снова был мальчиком. Маленьким и напуганным, бегущим по бесконечному коридору от окончательно спятившего отца. И чем дальше убегал от него, тем сильнее приближаясь к холодному острию топора лязгающему по выдолбленным доскам паркета. Они оба почувствовали это. — Не пойду. Но ты придёшь позже. Это ужасное место, Уолтер. Не хочу чтобы ты проводил там больше необходимого. От произнесённого имени под рёбрами неприятно задёргалось, и желание — не отпускать, укрепилось сильнее. — Почему ты идёшь сейчас? Он знает, что будет. Знает, что не сможет помешать. Но надеется задержать, хоть на мгновение дольше. И Дэн позволяет, приближаясь и касаясь лбом шершавого края маски. — Нужно его разбудить. Он выглядел так же, как и много лет назад. Яркие, сочные воспоминания пляшут по стенам и зажигая светильники, на самом краю мигая голубоватыми искрами. Его не изменила ни затхлость, ни сырость, ни частично обветшалые перекрытия. Дэн пинает ногами рассохшуюся доску, вспоминая, с каким восторгом раньше смотрел на высокую лестницу, частью которой больше двадцати лет назад была промерзшая деревяшка. Покрытая лаком и воском, она казалось недосягаемой и взбираться по ней, было сравнимо с подъёмом на сам Эверест. Он проходит вдоль комнат, вдоль пустых, и на удивление не тронутых столиков, вдоль изысканно выгнувших спины стульев, что умирая всё равно остаются на пике величия. Всё внутри, от холла, до старой кухни, где старик Дик Хэллоран, рассказывал ему о бабушке, с которой мог говорить, не открывая рта, дышит ему в лицо надменной чванливостью и сквозняками шепчет о том, что отныне он принадлежит им навсегда, и больше никогда не покинет треснувших стен. Посмотрим — думает Дэниэл, до упора выкручивая вентили старой котельной. Он проходит ещё несколько пролётов, минуя приоткрытые лифты, вереницу люксовых номеров, толкая плечом скрипнувшую несмазанными петлями дверь номера — 237. От створок большого коридора осталась разве что труха, и Дэниэл перешагивает через неё, оставляя на мягком паласе зазубренные следы. Дверь их комнаты любезно распахнута, и Дэниэл не может вспомнить, распахнула ли её мать, в ужасе выбегая из комнаты, или гуляющий сквозняк сделал это после. Она выглядит также, разве что кровати присыпаны толстым слоем пыли. Отец пришёл бы в бешенство, заметь на своих простынях хоть песчинку, и Дэниэлу совсем не хочется представлять, что было бы, откройся его глазам такая картина. Впрочем, какая теперь разница. Выцветшая надпись — «redrum», почти не угадывается на облупившейся двери в ванную. Дэниэл касается её осторожно, и где в сознании вспыхивает скрипучий, словно ржавые петли, голос, въедаясь в стены и обитые твидом кресла. Силуэт маленького мальчика, дрожащего от холода, в тоненькой футболке пялится на него мокрыми от слёз глазами. Да, да. Я тебя чувствую. Золотая комната кажется чужеродным организмом, прилизанной раковой клеткой, что притворяется доброкачественной, в куче гниющей плоти. Её вылизанность, почти стерильность и фальшивый блеск бьёт по глазам оскорбленияем всех эстетических чувств, и ему бы не стоило соваться сюда. Определенно не стоило. Но Дэниэл знает, что нужно. Это его последний рывок. Из-за барной стойки на него пялит глаза знакомое лицо, в одежде, от которой при жизни этот человек брезгливо отплюнулся. И это вызывает внутри истерический смешок. — Тоскливый вечерок, мистер Драйберг. — О, это ненадолго, я думаю. Стул не скрипит. Стойку не царапают зазубрены нарукавников. Дэниэл не чувствует себя нелепым, как можно почувствовать, зайдя на изысканную вечеринку в чем-то похожим на карнавальный костюм. И не потому, что он знает о фальши вокруг. Не потому что призрак, с лицом отца достаёт из-за стойки стакан и подталкивает, хотя раньше всегда подавали ему. Он видит их суть. Подначивает. Запускает первую волну энергии в самое сердце, и по идеально гладкому лбу стекает первая капелька пота, а кончик языка быстро облизывает пересохшие губы. — Налить вам выпить? Дэниэл очень старается не поморщиться, но мерзкий древесный запах набрасывается на обоняние, выжигая все остальные. Нижнее веко дёргается и губы искривляются следом, будто Дэниэл выпил ложку противного, но очень нужного лекарства. — Нет, я не пью. В отличии от тебя — спешит добавиться в догонку, но на этот раз у Дэниэла получается выстоять. — Прошу прощения, мистер Драйберг, не знаю, куда все делись, но скоро здесь будет шумно. Ему снова хочется рассмеяться, и сделать это прямо синему уроду в лицо. Если он выбрал именно этот образ, чтобы помучать его, то просчитался по всем пунктам. Нечто напротив тянула на отца, ровно также как он походил на настоящего филина. Филигранная маска, точно выполняющая каждый мимический отклик. Но его отец никогда не смотрел так, никогда не говорил с нарочитой мягкостью в голосе, считая жесткость в биржевых играх своей привычной линией поведения. Его глаза никогда не лучились лебезением, и уж тем более он никогда не упрашивал никого остаться. Всегда просили его. Дэниэл внимательным взглядом смиряет стакан, потому что сейчас он кажется в тысячу раз интереснее. — О, я знаю где все. И ты прав, здесь будет шумно. Свет в искрящихся люстрах будто подкручивал невидимый техник. Выкручивал яркость, вальсируя светом на самом краю между взрывом и ослепительным блеском. Дэниэл помогает ему. Подначивает ещё, подбрасывая пара в топку ненасытного брюха. Лицо напротив будто немного оплывает, смещая уголки губ ниже, и залегая паутину морщинок под влажно блестящими яблоками. — Позвольте высказать замечание, мистер Драйберг. Вы всегда были таким мягким. — Ох, мягким? Вторит Дэниэл, приподнимая тёмные стёкла очков, и опуская защитный шлем до линии шеи. — И даже в броне, все вокруг продолжают манипулировать вами, заставляя разгребать чужие проблемы. Извините за прямоту. Он снова пытается. Дэниэл чувствует ответный пульс, нечто, шевелящееся под кожей, пытающееся нащупать нужные нервы и провести сверху-вниз, ловя потоки ответных вибраций, а потом натянуть до упора, наконец стерев эту ухмылку с его лица. Забрать то, что Дэниэл посмел отвоевать много лет назад. Значит, вот как ты хочешь. — Мы уехали в Нью-Йорк после всего, что случилось. Унаследовали все твои деньги и начали новую жизнь. Его глаза даже слишком сухие, и резь на самом кончике зрачка колит иглой в эпицентр. Но он не позволит им увлажнится сильнее. — Нам стало невыносимо в пасторальной местности и мы уехали в крупный город. Купили уютную квартиру и были там счастливы. Мне было 20, когда она умерла. Я тогда видел мух. Знаешь… когда человек умирал, я видел мух. Нечто с лицом его отца склоняет голову на бок, и треснувший голос, уже больше похожий на его распаляется в искреннем недоумении. — Не понял. Всё будет куда сложнее. Не стоило надеяться, что уловку проглотят легко. — Чёрных мух. Незадолго до смерти они кружили над лицами людей. И вот в последние её недели у неё все лицо было покрыто мухами. Даже глаз почти не было видно. И я хотел… старался быть рядом, но не мог смотреть на неё. И она это видела. Он чувствует, как жилы вибрируют, натягиваясь в распоротых мышцах. Он резал себя, тщательно выверяя глубину, и лично вкладывал дрожащую плоть в холодные руки, как поводок, что хозяин цепляет на пса, и притягивает, веля следовать рядом. Он знает, когда должен остановится, и на переферии чувствует стиснутую пружину, что вот-вот лопнет, стоит коснуться не с того угла. Стоило бы замолчать. Стоило бы бросить эту игру. Но правила придумал не он. — Ваши мысли слишком мрачные. Выпейте, согрейтесь. Это поможет. Сияющая синим рука замерла у открытого затылка, подстегивая кожу невидимым электричеством. — Тебе совсем не интересно? Она же твоя жена. Ком перекрывает горло и последнее слово кажется Дэниэлу невнятным бульканьем. — Я думаю вы меня с кем-то путаете. Он путал его всю жизнь. — Ну конечно. Ты всего лишь бармен, разливающий напитки в отеле «Оверлук». Хорошо, что ты остался. Без тебя нам стало легче. Бинго. И он наконец попадает в цель. Рука исчезает стремительно, но вместо неё на лице бармена залегают тёмные тени, делая его гораздо больше похожим на оригинал. Пугающе точно. — Время всегда имеет свою цену. У каждого оно стоит по-разному, но даже на мелкие крохи всегда претендуют голодные рты. И чем крупнее, тем больше их аппетиты. Бутылка переворачивается, наполняя стакан с тихим звоном и запах жжёного дерева снова вызывает тошноту. — Его жрут, им набивают живот и своё непомерное эго, его отрывают заживо с плотью, а это… Холодное стекло касается закостеневших пальцев, заставляя вздрогнуть. — … лекарство. Прямая осанка изогнулась и лицо отца застыло совсем недалеко от его собственного. — Таблетка, что уничтожит всех паразитов внутри и откроет глаза на их узкое, неблагодарное мышление. Ну так что, щенок, будешь пить своё лекарство? Зрачки Дэниэла расширились и на щёки выкатились влажные капли. Он снова тонул в своих кошмарах и берег был недосягаемо далёк. — Нет! Рука ударяет по стойке, сшибая стакан на узорчатый палас, и с треском стекла разлетается последнее выражение, застывшее на поплывшем лице. У Дэниэла жутко болит голова и чешется нос в месте недавнего перелома. У него сушит рот и взгляд на секунду устремляется к углу забрызганной стойки, но ни стакана, ни его содержимого не оказывается на месте падения. Дэниэл не уверен, стоило ли так рисковать, и одновременно не знает, а был ли выбор вообще. Был ли возможет иной исход, с того момента, как он пересёк золотую комнату. Ему горько повсюду внутри. Ему больно от вспыхнувших воспоминаний, и их едкая желчь, надёжно упрятанная в слоях долговременной памяти снова прорывается, и у него больше нет сил, чтобы попытаться запихнуть их обратно. Надо смириться и отпустить. Но это кажется почти невозможным. Дэниэл, он здесь. Голос в голове отвлекает и Дэниэл наконец находит в себе силы подняться. — Значит, думаешь, это меня остановит? Тянет Вайдт, петляя среди расставленной мебели. Плавно, точно перенял движения у своей гигантской зверюги. — Ты даже не представляешь, где находишься. Слова отдают самым дешёвым пафосом и закономерно вызывают улыбку. Дэниэл даже не пытается сопротивляться, сгибая свою линию, и если Вайдт на это не купится, хуже точно не станет. — Отчего же. Даже недалёкий узнает в местных апартаментах старый, проклятый отель, достаточно сильный, чтобы пожрать такого, как мы. Улыбка обнажает ряд ровных белых зубов, ведя идеальный угол от острых кончиков клыков до плавного изгиба рта. — Думаешь, достаточно сильный? Это не похоже на шахматы, и даже проклятую бизнес-дженгу. Эдриану плевать, где плести свои игры. Его первые ходы до безобразия просты и просчетливы, и Дэниэл готов поклясться, что именно этой реплики он ожидал, безо всякой интуиции и вторжения в мозг. Е2-Е4, и руки замирают на перилах круто уходящей вверх лестницы. Для него преодолеть её - всё равно что прыгнуть через скакалку. Ему внушают ощущения проигрыша, ни говоря ни слова. Его тянут, словно резину, путая мысли в переплетениях элементарных шагов. Вайдт ждёт, и одновременно не ожидая упрощённой задачи, готов к любому сопротивлению. И раз ты стоишь, здесь, ублюдок, значит первый раз в жизни не понимаешь, с чем имеешь дело. — Давай! Кричит Дэниэл, и стоящий позади Роршах рубит тяжёлым топором толстый канат, узлом вцепившийся в люстровый крюк. Их бросает по разные стороны, Эдриана в левый бок, уводя от фальшивого столкновения, Роршаха в стену, медленно оседать телом по обшарпанной штукатурной стене. Дэниэл едва успевает закрыть их психическим блоком и делает шаг назад, стараясь как можно меньше моргать, улавливая чужую беспокойную вибрацию, и не дав Эдриану оценить обстановку, ныряет в его голову, будто проваливаясь в подлёдную прорубь. Внутри оказывается ещё холодней. — Хмм, интересно. Эдриан пробует на пальцах колкие снежинки, дергая бровью от их реалистичности. — Хочешь поймать меня, Дэниэл Драйберг? Они оба оказываются внутри точной копии лабиринта. Те же высокие травянистые стены, плоские фонарики, рассыпанные по углам. Гладкое полотно снега искрит, отбрасывая бледные лучи, и нарушается только следами тяжелых ботинок, толкающих наст перед собой и подбрасывая в воздух снежинки. — Это твой самый идиотский план. Он стоит недалеко, всего в паре десятков метров, но Эдриан, будто слепой котёнок тычется в стены, не в силах опознать его присутствие. Дэниэл делает шаг, и след на снегу мгновенно пропадает, точно он и есть тот самый призрак отеля «Оверлук», оставляющий гниющую кожу, когда есть настроение. — Это я уже слышал. Раздаётся отовсюду сразу, оглушая акустическим ударом и Вайдт не выдерживая, падает на колено, зажимая мокрыми пальцами кровоточащие уши. — Какая же ты дрянь, Эдриан. Тяжелый деревянный ящик наползает из-за спины, бесшумно распахивая узорчатые створки. — Надеюсь, тебе больно. Пространство вокруг закручивается вихрем, схлопывая фонарь за фонарем, и когда последняя вспышка освещает их застывшие фигуры, Эдриан цепенеет, будто и правда смиряется со своей участью. На секунду, Дэниэл думает, что всё именно так и закончится. Эдриан хватает его за горло, другой рукой разбивая шкатулку, и в следующее мгновение лабиринт исчезает, сменяясь ковром с отвратительными ромбами, а запах мороза пыльной затхлостью помещений. — Уходи отсюда. Кричит Дэниэл, не видя Роршаха, но отчетливо ощущая его присутствие. Он поддался. Поверил, размяк и проиграл. Он идиот, и если ему суждено остаться тут навсегда, вместе с ним эту участь не разделит больше никто. — Когда я начну, вы оба будете кричать очень долго. Рука натыкается на гладкую рукоять и Дэниэл не глядя бьет в сторону голоса, но Эдриан успевает увернуться. Острие топора оставляет от паркета щепки и замах для второго удара Дэниэл делает под россыпь его деревянных ошмётков. Он хочет достать хоть куда-нибудь, но безуспешно режет воздух, до тех пор, пока Эдриану не надоедает эта игра. — Прости. Кажется, я повредил тебе ногу. Он упускает это движение, легкое и такое естественное, что вспышка боли кажется закономерным финалом. Кровь бьет из разбитых доспехов, и Вайдт с силой толкает его, отбрасывая как ненужную тряпку, разнося по отелю глухой стук удара плоти о металл. — Как же тебе страшно. Вес чужого тела становится пыткой не меньшей, чем палец, засунутый прямо в открытую рану. У Дэниэла перехватывает дыхание и выдержки оказывается куда меньше. Зал охватывает крик боли, и Вайдт выпивает его с блаженным экстазом в глазах. — Такой беззащитный. Ещё немного, ублюдок. Палец забирается глубже, и рот выпивает новую порцию боли, светя из глаз ярким отблеском чужой силы. Дэнни, останься с нами. — Ты что там, не один? Одуревший от сытости и удовольствия, Эдриан медленно крутит головой пытаясь сосредоточится, и новая вибрация голоса заставляет его очнуться и наконец вынуть свой чертов палец из раны. — Кто там у тебя? Он вцепляется пальцами в голову, сдавливая кость, будто хочет вдавить её внутрь. Шкатулки трещат по швам. Изуродованные руки уже впились в их крышки и раскачивают, под завывания прогнивших ртов. Они уже чувствуют свою свободу. — Кто-то особенный? Влажное дыхание лижет губы, а в глазах разгорается пламя, жадное и яркое без всякой дополнительной подзарядки. И Дэниэл воспринимает это как знак. — Они не особенные, Эдриан. Крышки слетают с петель, закладывая уши оглушительным рёвом свободы. — Они голодные! Первым он видит её сморщенное тело. Всё в язвах, покрытое гнилью, и едва держащиеся во рту ряды пожелтевших зубов. Остальные возникают за ней. Две девочки-близняшки, мужик со стаканом в руке и вечно капающей кровью на воротник. Дама в облегающем чёрном платье. Старый бармен, подающий напитки и вежливо кивающий публике. На лице Эдриана он впервые видит настоящий животный страх. Он пытается отшатнуться, закрыться, сбежать, но его нагоняют быстрее, чем выдох покидает приоткрытую щель губ. Его сжирают, не оставляя на полу даже костюма, за считанные мгновения. — Дэниэл. И в этом голосе столько тоски, наигранного ожидания. К нему разворачиваются все, синхронизируя движения в едином порыве, давая понять, что больше они не вернуться в свои клетки, как бы он этого не захотел. Не то чтобы он на это надеялся. — Мы ждали тебя. Одновременно говорят две девочки-близняшки, сжимая в руках окровавленные ладошки друг друга. — Мы скучали, Дэни. Оставайся с нами. Давай поиграем. И последнее, что слышит Дэниэл прежде чем вся ватага лезет ему под кожу. — Навечно. Перед глазами двоится, а во рту привкус крови бесит уже до трясучки. Роршах моргает, и поняв, что без этого не обойтись, сдергивает маску и наскоро растирает глаза, бьет себя по щекам, пытаясь отрезвить и увидеть перед глазами четкую картину, вместо плывущего нечто. Получается не сразу. Комната предательски рябит, а звуки слышатся издалека, хотя Роршах уверен, основное действо развернулось всего в паре метров от него. Стена служит хорошим прикрытием и когда он наконец находит в себе силы подняться, тут же хватается за её угол, отчаянно пытаясь сохранить равновесие и не осесть повторно. Второй раз можно было и вовсе не встать. Ублюдок саданул чем-то вроде ментального удара, и удивительно, как он вообще стоит, не имея в арсенале ни одного хоть сколько-нибудь годного блока. После атак Дэниэла шваль падала и от меньшего. Значит, кто-то прикрыл его, возможно отбросив за стену, вытравив из поля зрения и переключив внимание на себя. Роршах слышит — уходи отсюда, и пошатываясь делает шаг вперёд, надеясь, что не опоздал. Он чувствует странные вибрации, когда оказывается в узкой полоске света, отбрасываемой уцелевшими лампами. Нечто в глубине отеля будто с силой топает по просевшему полу, и Роршах ошибочно принимает их за активность призраков. Вайдта больше нет, следы его присутствия медленно растворяются в воздухе облаком пара, слабым и одиноким. Пожранным более голодными ртами. Дэниэл стоит спиной, согнувшись и сжимая рукоять топора, подталкивая обух и царапая им щербину в паркетной доске. Роршах понимает, что это не он за мгновение, как тело поворачивается к нему лицом. — Попался. Тянет искривлённый безумием рот, взирая одним замутнённым глазом, в то время как второй заплыл куда-то под веко. — Ты не Дэниэл. Фигура дергается, придвигая ближе к себе поржавевший топор и расправляет плечи, хрустя костьми, будто не двигалось несколько дней. — Верно. А ты вёл себя просто отвратительно. Он делает шаг, снова отдаваясь странной вибрацией, ещё один, и в пространство сильнее впивается ощущение холода, но веющего не с зимний улицы, а с комьев кладбищенской земли. — Ты не Дэниэл и понятия не имеешь, кто он такой. Злость туманит разум, злость разрушает его, и страх липкими пальцами цепляет горло, пережимая под кадыком. Он давится воздухом, пополам с чувством вины и каждый шаг развороченного, занятого тварями тела, сжимает под рёбрами раскалённым прутом. Он двигается быстрее, ещё и ещё, подходя уже достаточно близко, и в момент замаха Роршах осознаёт, что не успеет. Не сможет, не сейчас, и опустив глаза к занесёнными снегом ботинками, он позволяет тягучему чувству затопить себя изнутри. Лезвие топора замирает в нескольких сантиметрах от головы, и от напряжения по щекам катятся мелкие капли. — Ты просто старая тварь, которая скоро сдохнет в собственной клетке. Вибрации становятся ещё ощутимее. Монстр пялит на него влажный глаз, кривит губы от бессилия и сильнее давит на рукоять, в отчаянной попытке достать. — Ты ведь не знаешь, что, придя сюда, Дэниэл сразу спустился в котельную. Удивление в жестких чертах подпитывает злорадство и облегчение. Пальцы заметно вздрагивают, соскальзывая ниже по гладкому дереву, опорную ногу дёргает в сторону, и Роршаху хочется плюнуть на всё и сделав шаг навстречу, вцепится ладонями в бледную кожа и крикнуть — давай. Давай же. Дэниэл. Ты здесь живой! — Ох, проклятье… Но Дэниэл справляется сам. Мощный толчок вспучивает паркет под ногами и отклеивает обои от стен. Роршах едва успевает поймать заваливающееся тело под локоть и рванув на себя, оттащить в сторону, пропуская новый удар, разворотивший пол до самого выхода. — Нужно уходить. Давай. Он дергает его снова и снова, но чужое тело обретает какую-то поразительную твёрдость, прилипая к полу с упорством могильной плиты. В конце концов, в чем тут дело догадаться не сложно. Чужая рука касается плеча заставляя мир вокруг замереть. — Уходи, Уолтер. Голос дрожит и обламывается на последней ноте болезненным хрипом. Дэниэл прижимает пальцы к бешено пульсирующим венам и на несколько секунд теряет все звуки вокруг, за бешеным шумом крови. Останься. Останься. — Я не…. могу. Они забирают меня. Они внутри. Навсегда. Навсегда. — Черта с два они тебя заберут. Запах гари впивается в ноздри, перехватывая горло сухим, ядовитым паром. Он идёт отовсюду, змеится по стенам, сворачивается под потолком и дрожит, завиваясь от воя, рождающимся где-то под толщей промерзшего фундамента. В самом сердце громадины или в том, что сердце ему заменяло. Навечно, Дэни! — Они сдохнут, ясно. Они … просто мертвяки… а ты живой… живой… Дэниэл! Кости хрустят под натиском тела, и позвоночник почти готов сдаться, прибивая к земле, загоняя их всех в проклятую братскую могилу под названием «Оверлук». Роршах делает шаг. Роршах готов избить своего друга и выволочь на себе полуживое тело, лишь бы закончить наконец это бессмысленное сопротивление. Ещё один. Крик изнутри крошит стены, отзываясь животным ужасов в преддверии неизбежного конца. Дошло наконец. Еще шаг. И Дэниэл кричит вместе с ними, счёсывая пальцы до мяса, разделяя это фантомную боль. Роршах готов вынуть сердце из груди, если только это чем-то поможет. Он не чувствует ног, выходя в коридор общих комнат и синяки расползаются по коже неровными пятнами, точно чёрные кляксы на белом латексе маске. Он не думает о боли, вытравливая её из себя чувством освобождения, и стискивает зубы, кроша эмаль, вынимая ногу из прогоревшей расщелины. Крик звучит ещё ближе. Крик догоняет их и мерцающая синяя рука тянется следом, пытаясь жестко ухватить за загривок и утянуть за собой, в бесконечные коридоры кошмаров, и выдавить на обгоревшие раны. Черта с два. Купол над головой ударяет по эфемерным фалангам, обугливая синее до ярчайшей черноты, и под новые выкрики боли оба валятся в снег, зарываясь в мелкую белоснежную крошку. Все хорошо, мой мальчик. Тёплая рука касается щеки и сквозь помутневший взгляд, Дэниэл видит до боли родное лицо, лучащееся заботой и больше не покрытое мухами. Ты в безопасности, Дэни. Теперь ты в безопасности. *** — И всё-таки, как тебе удалось это сделать? От Арчи ещё тянуло запахом горелого дерева. Иллюминаторы были отмыты, внутренности пересмотрены, а все жидкости слиты и поменяны, заполнив салон запахом свежей химии. Но дымом тянуло до сих пор. — Не знаю. Просто сделал и всё. Подумал о том, что неплохо бы открутить его синие пальцы по локоть. Они зависли над заброшенным складом едва небо расцвело в первых рассветных лучах, знаменуя окончание патруля и заметая следы, что могли остаться на теле оживавшего города. Лишь ночь была их временем. Дэниэл жмёт комбинацию кнопок на панели управления и запускает внутреннюю диагностику, недостаточную для основательной проверки, но вполне годную, чтобы обнаружить поверхностные повреждения и с пользой убить время. — То есть ты как бы накрыл нас щитом? Металл пола чеканит шаги тяжелых ботинок, но Роршах всё равно ведёт плечом, будто Дэниэл подобрался сзади слишком бесшумно. Сильные руки в тяжелых нарукавниках касаются прижатых к плащу эполетов, медленно давят, а потом стекают ниже, подобно дождевой воде, вот только дождь никогда не разводил ему воротник и не ослаблял узел шарфа. — Вроде того. Дыхание под маской становится жарче, и хочется приподнять край хоть немного, но Роршах не лезет, позволяя Дэниэлу сделать всё то, что он задумал, самому. Это кажется правильным, и лёгкая волна самоедства подтачивает изнутри, изъедая за то, что присекал такие попытки в прошлом. — Не знал, что ты так умеешь. Губы касаются полоски кожи между воротником и маской. Оставляют следы, уходя ниже до ключиц. И логично было бы списать всё на адреналин в долгожданном патруле, устроенным едва шумиха в газетах утихла, а Лори смогла снова нацепить свои шпильки. Но они оба знают, что это не так, и глупо отрицать очевидное, скрываясь за коркой застарелого цинизма. Теперь он это знает. — Сам не знал. Роршах откидывает голову назад, упираясь затылком в жёсткую накладку брони и небо в иллюминаторе разверзается золотом, полосуя глаза нитями слепящего света. Мир не становится лучше. Не настолько чтобы ощутить это даже на одном отдельно взятом городе. Прах «Оверлука» унёс за собой кошмары, прогнал укоренившиеся страхи, и в конце концов одним проклятым местом на Земле стало меньше, вместе сразу с двумя пожирателями пара. Но они так и не знают, есть ли среди них ещё те, кто познал алчную сторону сияния, и явятся ли они в Нью-Йорк, за более существенным удовлетворением жажды. Создадут ли они свой «Оверлук», или будут колесить от города к городу, неприметные, нигде не задерживаясь надолго, и исчезающие быстрее, чем успеешь укоренить подозрения. И это только одна часть их мира. Куда более древняя носит на себе груз преступлений страшнее, чем все пожиратели пара. — Знаешь, мне кажется, я тоже кое-что могу. Позволишь? Роршах не видит глаз, но уверен — они сияют. Полнятся светом, уникальным теплом, что носит в себе только Дэниэл, и тратит порой, на самые безрассудные вещи. Он кивает, позволяя руке без перчатки прижаться к виску и нутро постепенно заполняет безграничное чувство. — Я думаю, сияние можно не только вырывать из тела. Он глубоко втягивает воздух, в первые секунды не в силах совладать с таким потоком и хватается за первое, что попадает под руку, дабы устоять на ногах. Чувство заполняющее его невероятное, настолько, что кажется почти нереальным. Но оно существует и Дэниэл испытывает его к нему, расширяя и трепетно культивируя каждый новый день. Перед тем, как издать восторженный вздох, в голову приходит мысль, очевидная и простая в своём оформлении — Вайдт пожирал сияние потому, что никто и никогда на отдал бы ему добровольно. Мир не становится лучше. Но с ними он становится менее грязным.