Творцу

Я убивал и вручал мимолётно жизни; и каялся, и грешил. Создатель смеялся, но как-то уныло под ноги себе курил: припёрлась вновь Осень, и кто же такой Он, чтоб смело нарушить отчёт? Красавицу рыжую не перекроет серый небесный свод. Пытался схватить уцелевшие звёзды я, небо в ладонях качал /жаль только – мёртвое: полнятся водами лёгкие сгоряча/. Создатель смеётся и делает серым наш надоевший мир, а я заебался с ним мериться силой, доказывать и творить. С пеной у пасти да ниже, вглубь омута: черти мне как свои, выпить предложат, плечи похлопают, кости внутри разбив, вдоволь потешатся, тыча в лопатки мне, перья собача на скотч. Бессилие терпкое – свежие раны – кубками хлещет Ночь, а я ей махну на прощанье рукою, снова сбиваясь с пути, где верной тропы никто не откроет: хочешь идти – плати. Но из ладони лишь сыпется мелочь, нечего дать взамен – я обесцелен, ни шага не сделать взятым тоскою в плен. Множество жизней и сотни сознаний текут из-под пальцев моих, хотя не уверен, что сам я когда-то был поживее всех их. Молитв стёбный хрип нашепчут на ухо мне в стылом прощальном бреду. Вновь на поверхность, где лёгкие сводит спазмами поутру. Снова создатель уныло смеётся – я скалюсь в ответ Ему. По белой бумаге чернилами вьётся мой персональный кнут, а пряник швырнут в надоевшую морду – сгинь, отойди, не мешай! – те, кто о стену башкой расшибётся за мятый билетик в Рай. Бегло в кредит раздаю кучку жизней, свою отдавая в долг, и спорю опять, срываясь до крика, с тем, кто услышать мог, только зачем? Отряхнёт Он ладони, и пепел – мне на башку: сам виноват, что за сотни историй теряю вразмен свою. Уже не понятно, кто здесь творение, кто – Всемогущий Творец. Ругань до хрипа, до исступления – новая жизнь и смерть. Пусть Он грозится и пусть снова спорит, насколько хватает сил, но из сознания, крови и боли я сам себя сотворил.