***
Теперь невозможно выяснить, кто кого спровоцировал первым. Да это и не важно — сиди я тихо и смирно, ты бы всё равно проделал со мной то, что было, а если бы я отказался участвовать, ты бы пристал к кому-нибудь другому. У меня было время понять, что тебя одинаково заводят и сопротивление и покорность. Если бы эксперимента вообще не было, ты бы создал его у себя в голове. На первом построении я разглядел тебя получше. Не самое красивое, если отталкиваться от вкусов большинства, лицо, маленький пухлый рот, то опасливое, то ироничное выражение серо-голубых глаз, которые, как мне предстояло выяснить, от удивления делались круглыми, а от гнева ещё и страшными до ступора… Ты, в отличие от бахвалистых товарищей, пока держался в стороне — выжидал, высматривал. Взгляды других охранников будто бы спотыкались о наши лица — они смутно понимали, к чему им эти люди в нелепых сорочках и что с ними делать — твои же глаза медленно и ровно скользили по нам, изучая сверху донизу. Едва что не заглядывали под робы. Меня забавляла эта пытливость, которой могли бы позавидовать наши исследователи. Тебя очень хотелось то ли расслабить, то ли подколоть, ведь ты был и напряжён, и заносчив. Поэтому, когда у тебя и одного из твоих дружков случилась стычка с моими новыми соседями, я и провернул тот финт, заперев вас обоих в камере. Было весело, пока я не понял, что только прибавил тебе и заносчивости, и напряжения. А заодно и себя напряг на весь оставшийся срок. Вы навели порядок быстро. Лишили нас кроватей, раздели (уверен, это была твоя идея), усмирили огнетушителями — погасили пожар, который сами же старательно раздували. Ты заставил меня встать на колени, приковав наручниками к решётке. Проделывая это, ты чуть ли не прижимался ко мне — задержал руку на плече, приблизил лицо, будто для поцелуя, да это и был поцелуй — но только поцелуй взглядов, болезненный, сбивчивый, злой с твоей стороны, растерянный — с моей. От тебя несло острым потом, будто ты не вальяжно прогуливался по коридору, собирая снятые робы, пока твои дружки подавляли бунт, а бурно и горячо трахался. Несмотря на это, именно ты отпрянул от меня в отвращении. Показном, конечно же. С тех пор ты стал глядеть на меня с таким завороженным садистским упоением, что я уяснил — теперь меня для общего эксперимента не существует. Мы начали собственный. Ещё больше похожий на игру. Ещё меньше имеющий с ней общего. Ты едва ли не дрожал от сладострастия, когда заставлял меня обращаться к себе и остальным охранникам не иначе как «господин тюремный надзиратель». Никто не радел об этом правиле больше, чем ты. Думаю, даже профессор. Потом от тебя с тех пор разило всегда — видать, перевозбуждался ты знатно. А у меня, наверно, уже начинала ехать крыша, потому что мне это нравилось. Я тебе и сказал об этом. Ну, в тех словах, какие мог себе позволить, учитывая наши отношения: «Ты до того воняешь, что мы все можем впасть в кому и выйти из тюрьмы вперёд ногами. Спорим на кусок мыла, твои руки из-за вчерашнего так дрожат от возбуждения, что ты не в силах толком помыться? Ах да, ты же не сможешь отдать мне мыло — у тебя его нет». Я насмехался над тобой, зная, что ты не пойдёшь против правил, ударив меня: тогда ты бы сразу вылетел. А ведь для тебя это должность мечты, — ты бы и без денег так работал, за одну идею. Это я тебе тоже сказал. В этот раз прямо. Казалось, ты был готов вцепиться мне в лицо. Ты и вцепился — и снова только взглядом, огненность которого остро контрастировала с льдистым цветом глаз… А потом ты перестал носить дубинку — перестраховался, чтобы не врезать кому-нибудь случайно в ходе таких пламенных разборок. Не могу представить, чтобы хоть кто-то из твоих коллег принял подобные меры. Другие охранники развлекались, относясь к власти как к случайно попавшей в руки дорогой игрушке, однако ты всегда был серьёзен. В твоих руках власть была тонким и острым инструментом, которым ты в совершенстве владел на уровне теории и который давно мечтал пустить в дело. Профессор Тон признаёт, что неумышленно давал надзирателям намёки вести себя жёстко, и это напрямую сказалось на линии их поведения. Но ты, Берус, в намёках не нуждался.***
Ночью того же дня меня связали и с заклеенным ртом уволокли в подсобку, где не было камер. Отдельному эксперименту — отдельное помещение. Вот там-то, наоборот, с дубинкой был только ты. Другие обходились кулаками. Прочие охранники били меня беспорядочно, ты — куда избирательнее, хотя, думаю, причиной этой избирательности было не столько хорошее знание болевых точек, сколько рвение и увлечённость процессом. От их ударов меня просто трясло, откидывало, мотало, а от каждого твоего я извивался, как на раскалённом железном штыре. Ещё ты обожал пощёчины: ткнул дубинкой в нужное место, желательно пониже — и сразу рукой наотмашь, пока волна боли на пике. Вскоре я уже не мог фокусировать зрение: твои черты расплывались, но я вновь и вновь упрямо делал усилие, чтобы собрать их. Пришлось не сводить с тебя глаз. Мне думалось, так я показываю, что не дам себя победить. Потом ты от возбуждения так сильно промазал, что задел ребром ладони сонную артерию, и я потерял твоё лицо на долгие две минуты. Очнулся я уже остриженным, как настоящий зек. Ты стоял прямо передо мной и довольно улыбался, покачивая машинкой для стрижки волос. А потом вынул из кармана ещё одну, очень похожую. Электрошокер. Током ты бил меня так, что в исследовании Милгрэма без сомнения поставил бы рекорд — и правда, почему не совместить два приятных эксперимента? К счастью, это продолжалось недолго, ведь ты придумал кое-что получше. Ну, как придумал — зная тебя, я не удивился бы, если бы эта мысль зародилась в твоём исковерканном мозгу уже во время нашей первой встречи. Ты аккуратно подсёк ногой ножку стула и, наклонившись ко мне, опрокинутому на бок, прошептал, почти касаясь губами уха: «Ты прав, это действительно должность мечты. И сейчас я покажу, почему». Я прорычал что-то яростное сквозь клейкую ленту — уверен, ты услышал. Не знаю, произвело ли это на тебя впечатление, но вскоре я почувствовал на своём лице струю мочи, целящую в глаза, в ноздри, в прорехи между кожей и размякшей от пота лентой. Потом к этой струе присоединились ещё две. Ненависть, отчаяние и внутренняя боль от такой жестокости и вероломства снова заставили меня извиваться и корчиться — а после резко пришла апатия, и я затих. Кажется, к моче примешались слёзы: теперь они жгли мне глаза вместе с ней. Обратно в камеру я шёл смирный и молчаливый. Меня вели под руки с обеих сторон — и тот, кто был слева, держал мягче и аккуратнее. У меня не было сил взглянуть, кто там, но мне почему-то хотелось, чтобы это был ты. Позже было подтверждено, что охранникам удалось пронести в тюрьму крепкий алкоголь - две увесистые бутылки, которые они с удовольствием выхлебали до дна. Издеваясь надо мной, эти заблудшие люди были пьяны. Ты не пил.***
На беду, имелась ещё пара помещений, в которых не было камер: как несложно догадаться, это туалеты. Сначала меня водили только в тот, которым пользовалась охрана — это тешило твоё самолюбие, — а потом в любой, который грязнее. Я сам этого добился. Я против порядка отдал одеяло сокамернику, который от нервов так мёрз, что не мог засыпать. Когда нам подали еду не первой свежести, я предложил тебе свою порцию — ведь свиньи, сказал я, любят помои. Я насмешливо послал тебе на построении воздушный поцелуй. Одному студентику из дальней камеры нужно было срочно готовиться к экзамену по философии; как он ни просил, учебников ему не давали. Я целый день читал ему лекции, когда все собирались за столом — о Сократе, Канте, Руссо и современной теории этики, подбирая темы и выражения так, чтобы они посильнее тебя уязвляли. Ты попытался заткнуть меня только за завтраком — я догадался, что исследователи запретили вмешиваться, и с тех пор декламировал громко и с вдохновением, не забывая кидать на тебя выразительные взгляды. Вот уж не думал, что зазубренный почти десять лет назад курс философии мне так пригодится. Правда, на следующий день я лекции читать перестал. Сам. До этого я отказался выходить из камеры в день посещения — не хотел, чтобы ты слушал мои жалкие попытки рассказать брату о тюрьме, не дрогнув голосом и не попытавшись взмолиться о помощи. Тогда ты выпроводил брата, сказав, что в целях эксперимента некоторым заключённым запрещено видеться с родными и, отведя меня в приёмное помещение, издевательски сел напротив, будто мой посетитель. Так мы и сидели молча всё отведённое время: я — пытаясь испепелить тебя взглядом, ты — тая от садистского наслаждения. По этому поводу я зло пошутил, что, наверно, все друзья и родственники отказались от тебя, узнав о твоих сексуальных предпочтениях, потому ты и пытаешься реализовать нехватку общения за мой счёт, только вот общаться не умеешь. Сомнительный намёк то ли на садизм, то ли на ориентацию — в попытках побольнее уколоть тебя я порой плясал на грани гомофобии, хотя мне ли о таком шутить. В общем, неудивительно, что итог был плачевен. Приведя меня в туалет первый раз, вы — четверо самых отбитых — приказали мне чистить вам ботинки своей робой. Натирая обувь, я не хотел смотреть на вас снизу вверх, но невольно отметил, что одна пара заметно меньше прочих, и, вздумав проверить свою догадку, опрометчиво поднял взгляд. Конечно же, там был ты — весь раскрасневшийся от удовольствия. Встретив мой взгляд, ты завороженно облизнул губы. Было ясно, что игрой в чистильщика обуви вы не ограничитесь, так что я весь сжался от напряжения в ожидании худшего. Унитаз маячил за моей спиной, то тыкаясь в поясницу, то задевая локоть — страшным обещанием того, что мне предстоит после. Да, потом я чистил той же робой унитаз, и чистка эта была отнюдь не символической — хоть и, безусловно, символичной. Вы будто специально для меня старались. Роба быстро запачкалась мочой и дерьмом, но вы не отпускали меня, пока не остались только застарелые жёлтые потёки, которые нельзя было оттереть. Я знал, что ты внимательно смотришь на моё голое тело, и чем дольше ты смотрел, тем больше моё нутро затапливала горечь. «Почему, — думал я, — почему этот мужчина так безжалостен, бесчеловечен? Как вышло, что он находит удовольствие в издевательствах? Почему его руки предпочитают не гладить, а больно бить, почему такие манящие губы улыбаются только злорадно? Почему он выдумывает такие изощрённые, такие унизительные способы наказания? Как его не мучает совесть? С какими мыслями он будет пользоваться этим туалетом после всего, что здесь было, и что думает и чувствует теперь?» Потом я понял, что для чувства горечи и поруганной добродетели риторических вопросов слишком много. Пришла пора признать — я смаковал их, и всё, что к ним прилагалось — тоже. А когда я надел грязную робу, по коже, начиная прямо с натруженных рук, прошла волна болезненного наслаждения — будто электрические заряды, запущенные тобой в моё тело, ещё остались там, и теперь снова стали активны. В тот миг я и признался себе, что нарывался специально. За моей спиной раздались тихие смешки. «Ты видел? У него встал» — брезгливо шепнул один из твоих товарищей другому. «У кого из них?» — резонно спросил тот. Ответа я не расслышал, но товарищи эти, как обычно, были слишком глупы и недоглядели: я уверен, что возбудились мы с тобой одинаково. Профессор Тон до сих пор не знает всего, что происходило за дверями туалетов. Но он догадывается, и этот аспект исследования поражает его больше всего. Нельзя же было в самом деле поставить в туалетах камеры — это бы грубо нарушило право на личное пространство. Но вышло так, что отсутствием камер экспериментаторы сами подсказали охранникам место издевательств — а следовательно, и способы тоже… Иными словами, то, что стояло на страже личной свободы, оказалось очень удобно использовать против неё. Такое положение, вызвавшее очень далекоидущие выводы, даже назвали «парадоксом безопасности». К тебе это не относится. Ты любое место, где нет камеры, превратил бы в туалет.***
На исходе четвёртого дня ты наконец до меня дорвался. Впрочем, если бы ты хотел сделать это раньше — ты бы сделал; тебе было приятно отдалить момент, растянув удовольствие. После отбоя ты отвёл меня в туалет надзирателей, закрыл его на щеколду и, будто не решаясь приблизиться, долго и яростно на меня смотрел. Мне было страшно — таких хищных глаз я не встречал ещё ни у кого, и такого состояния, которое охватило меня от твоей близости, ещё не испытывал. Я не мог отвести взгляд. Ты всё ещё сильно пахнул потом. А ведь в остальном ты всегда был ухоженным — мытая голова, аккуратные ногти, опрятная форма, зубы тоже чистые: именно поэтому я так уверен, что твоя потливость напрямую относилась к возбуждению. И этот контраст дурманил не хуже самого запаха. Ты стал медленно подходить, и от страха перед тем, что сейчас будет, я едва не сполз по стене. Похоже, ты снова захотел поцеловать меня — как тогда, когда приковывал к решётке — но передумал, не коснулся даже. — Мне кажется, унитаз грязный, номер семьдесят семь, — доверительно поделился ты, отстранившись. Я перевёл невидящий взгляд на унитаз и по моему телу прокатилась дрожь. Около сиденья красовалось большое засохшее пятно. Было ясно, что так просто его не оттереть. — Д-да, господин тюремный надзиратель. — Ты знаешь, что делать. Сняв робу, я долго тёр пятно, пока не догадался отскоблить его обёрнутым тканью ногтем. Однако ты остановил меня — такие лёгкие пути уже не годились. Я стал тереть пятно снова, плюнув на него, чтобы размягчить. Мои щёки пунцовели так, что могли бы сойти за красный сигнал тревоги, но отсюда было некому сигнализировать, да и… хотел ли я? — Попробуй языком, номер семьдесят семь. От этих слов меня как молотом по голове ударило. Теперь я, кажется, покраснел целиком — по крайней мере, мне так казалось. Как назло, рот наполнился слюной, а в мозгу вновь заносились риторические вопросы… Я не решался взглянуть на тебя — у меня перехватило дыхание от одной интонации, с которой ты произнёс своё предложение. По моим щекам потекли слёзы, и одна из них упала на пятно. Вот теперь ты приблизился. Перед моими глазами возник ботинок, который ты поставил на ободок унитаза. Ты склонился ко мне поближе, готовый смотреть со всем вниманием, чтобы ничего не упустить: ты был уверен, что я это сделаю. Подавляя тошноту и радуясь, что нос заложило от слёз, я провёл языком по пятну. Скривившись и сдержав ещё один позыв, я подумал, что ни за что не повторю это, но твой ботинок был передо мной, и я повторил. Ты плюнул на пятно, пояснив, что хочешь мне помочь — конечно, ты постарался это сделать с максимального расстояния. Теперь вместе с дерьмом я слизывал твою слюну. «Вот и первый поцелуй», — подумал я со смешанным чувством. Это возбудило меня ещё больше. Да, ведь до этого я уже был возбуждён, — как всегда, осознал с опозданием… Я услышал звук расстёгиваемой молнии и, осмелившись поднять глаза, увидел твой член: среднего размера, обрамлённый русыми волосами, он подёргивался и, казалось, мог тягаться в твёрдости с твоей дубинкой. Ты был так распалён, что даже не спешил дрочить — чтобы кончить, тебе хватило бы пары движений рукой. Я потеснее сжал бёдра, надеясь скрыть собственный стояк — глупый, вечно непонятливый номер семьдесят семь… — Тебе это нравится… — выдохнул ты опьянённо. — Тебе нравится… Ботинок переместился мне на плечо. Последнее движение подрагивающего языка — и пятно слизано подчистую. Я хотел отстраниться, но ты с силой прижал меня ногой, не дав этого сделать. — Можно достичь любой цели… если постараться… неправда ли, номер семьдесят семь? Я вспомнил, что этими словами подбадривал себя и других заключённых, когда ещё верил, что смогу победить в нашей с тобой борьбе. Ты нашёл больное место — и давил на него с ещё большим удовольствием, чем на моё плечо. От возбуждения твой голос, и без того довольно высокий, взлетал ещё выше. Ты тяжёло дышал — даже слегка постанывал. — Если она не противоречит правилам, господин тюремный надзиратель, — заторможенно пролепетал я, зная, что это больше того, что ты желаешь услышать. Едва только начав говорить, я увидел, как на белом фаянсе толчка задвигались тени, и услышал, что ты запыхтел и застонал ещё громче. На слове «надзиратель» место, которое я только что вылизал, окропила твоя сперма. Наверно, я не услышал твоего приказа, так как очнулся, лишь почувствовав шеей удар дубинки и уловив раздражённое: «А ну давай!», после чего мне не оставалось иного выбора, как снова слизать всё без остатка. Многие психологи отмечают, что методы предварительного тестирования были несовершенны — вполне можно было, недоглядев, пропустить психов в стадии ремиссии. Я не знаю, как у тебя дела с психическим здоровьем. Но уверен: ты так хотел сюда попасть, что и в самом остром состоянии смог бы симулировать нормальность.***
Мне никогда не приходилось рыдать так, как той ночью. Я старался делать это тихо — даже не смывать слёзы, чтобы никто из сокамерников не проснулся от звука шумевшего неисправного крана и не стал расспрашивать о слезах. Они бы начали утешать меня совершенно неуместными словами, и я от стыда провалился бы под пол — что явно было против правил. Удивительно, но рот я тоже не мыл. В итоге я с трудом уснул на мокрой подушке, а утром стоял в строю с опухшим красным лицом — так что о моих рыданиях узнали не только сокамерники, но и все надзиратели. Тебе так понравилось это зрелище, что у тебя даже привстал. Тогда ты будто невзначай сложил руки на паху и перестал смотреть в мою сторону — конечно, твои дружки поддерживают тебя во многих начинаниях, но такого не поняли бы даже они. На попытки других заключённых заговорить со мной я реагировал вяло. Да, Шютте, ты обязательно купишь «Феррари». Да, тебя скоро выпустят, Майер. Нет, я не помню, что там было у Платона, Нойманн… Вернее, номер девяносто четыре. Все были озадачены: ещё бы, оптимистичного Тарека как подменили. Кто-то унывал, что охранники одержали победу и надеяться теперь не на кого, а кто-то радовался, что нейтрализован провокатор, от которого сплошные беды. Ты меня почти не трогал — лишь один раз провёл дубинкой по той части плеча, где стоял твой ботинок. После этого ты практически не смотрел на меня до конца дня: видно, воспоминания так возбудили тебя, что ты стал бояться разоблачения ещё больше. Конечно, перед отбоем ты снова за мной пришёл. Вновь оказавшись в туалете охранников, я так разрыдался, что от спазмов в горле не мог ничего сказать, — лишь умоляюще глядел на тебя, жалко вытирая слёзы ладонями, в ответ на что ты плотоядно усмехался. Потом ты сделал притворно сочувствующий вид и твоя ладонь легла на мою щёку. Мне… мне стало очень приятно. Ведь я с самого начала старался касаться тебя побольше — ещё когда вталкивал в камеру, чтобы запереть… Я не удивился тому, что мне это приятно даже после того, что было вчера — но не потому, что принял это, а потому, что удивляться не было сил. Ты погладил мою щёку издевательски, но вышло слишком мягко — у тебя все движения такие, ты по-другому не можешь, даже когда бьёшь. Такая уж пластика тела. Она всегда меня притягивала. — Кажется, унитаз опять грязный, номер семьдесят семь? — поинтересовался ты с вежливым удивлением. Я впервые взглянул на унитаз — до этого, как завороженный, глядел лишь на тебя. Мои глаза расширились в ужасе: унитаз пестрел пятнами свежего дерьма. Только теперь я понял, какая вонь здесь стоит. — Да… господин тюремный надзиратель, он очень… грязный, — в отчаянии прохныкал я. Меня душили слёзы, и из горла вырвался надрывный звук. — Ведь так не годится, номер семьдесят семь? — ты обескураженно поднял брови. — Да, господин тюремный… надзиратель… — Я думаю, стоит начать сразу языком. Ты убедил меня, что это очень действенное средство. Я медленно сел на колени перед толчком, хотя мои губы дрожали, а грудь распирали рыдания. Я поднял голову на тебя, ставшего напротив, и моляще взглянул в полные похотливого ликования глаза. — Господин тюремный надзиратель, не надо… — Что? — спросил ты тихо, но так угрожающе, что я едва не пожалел о своих словах. — Пожалуйста, господин тюремный надзиратель, не надо… я всё вычищу робой… хотите, я… хотите, я почищу ваши ботинки… хотите, я вылижу их… — я был готов сделать что угодно, лишь бы не трогать языком этих ужасных пятен. Ты ударил меня дубинкой по лицу, и я упал на спину, приложившись головой о кафельный пол — не смог устоять от охватившей тело слабости, хотя и готовился к удару. Пронзительная боль распирала и затылок, и лоб — место, куда ты целил. Это наглядно показывало, что мне некуда податься — спасения не будет, стану ли я двигаться вперёд или сдам назад. Всхлипывая, я ухватился за ободок унитаза и с отвращением лизнул ближайшее пятно. Свежее дерьмо оказалось слегка менее противно, чем засохшее, но его было больше. Ты снова поставил ботинок на унитаз и расстегнул ширинку. Достав полностью эрегированный член и яйца, ты, как и вчера, не стал его трогать по той же причине. К вони дерьма и отдалённому запаху пота прибавился запах немытого члена — видно, ты не принимал душ умышленно. — Думаю, тебе будет приятно знать, что эти пятна оставлены мной, — сообщил ты масляным голосом, когда я справился с первым. Занимаясь пятнами, я часто глядел на тебя — теперь почему-то этого не избегал. Наверно, думал, что, видя мой жалкий взгляд, ты меня пожалеешь… Ну да, где там: тебя аж трясло от возбуждения. Горящие глаза бегали, жадно всматриваясь в мельчайшие движения, пухлые губы небольшого рта блестели от слюны, миниатюрные кисти рук не находили покоя, блуждая по телу, сжимаясь в кулаки, лихорадочно касаясь губ и шеи… С нас можно было писать аллегорию «Упоение властью», потому что я не верю, что в мире возможна ситуация, подходящая для неё больше. Если вчера ты ещё как-то сдерживался, то сегодня был больше, чем в экстазе. Не в силах дождаться, когда я закончу, ты всё-таки сжал член, за несколько бешеных рывков доведя себя до оргазма, после чего кончил с громким рыком, и сперма брызнула на оставшееся дерьмо, прямо мне под язык. Новый прилив душевной боли, более резкий, чем предыдущий, сжал меня в тисках, и я сильно зажмурился. Видимо, это и снесло тебя с катушек окончательно. Ты кинулся ко мне, рывком задрал мне робу и засадил быстро воспрявший член в зад. Морально раздавленный, я даже не мог вскрикнуть от боли — из разинутого рта донёсся лишь сдавленный звук, похожий на писк. Ты бешено задвигался во мне, вжав лицом в последнее пятно, которое я, зная, чего ты хочешь, всё пытался лизать безвольным языком. Остальное тело было так же безвольно — даже анус перестал сжиматься, принимая тебя. Вновь зажмурив глаза, я как наяву увидел нас со стороны, а потом… потом я будто одновременно увидел и пережил всё, что было между нами с первого дня. Осознание произошедшего и происходящего было таким острым, словно кроме него в моём мозгу не осталось ничего, оно пронзило всё моё тело, разлившись невероятным, невиданным доселе экстазом. Наслаждение билось в заду и в голове — эти волны устремлялись друг другу навстречу и встречались в груди, распирая её обжигающим салютом. Как со стороны, я слышал свой голос: «Да, господин тюремный надзиратель, да, о да, пожалуйста, господин тюремный надзиратель, да…» От боли я не вскрикнул, а вот от наслаждения кричал. Потом я кончил, не касаясь себя, и отключился. В тот день, Берус, ты меня сломал. Говорят, что одна из главных причин того, что эксперимент стал неконтролируем — это невозможность его покинуть даже для участников, которым явно было плохо. Но я — тот, над кем издевались больше всех — уходить не хотел.***
С тех пор мы уединялись регулярно. Ты приходил за мной по три раза на дню и уводил в один из туалетов, где делал то, что тебе хотелось — а желания у тебя были многочисленные и разные. Многие не были связаны с грязью — хотя грязными, конечно, были все… Хочется пошутить, что и дерьмовыми тоже. Ты грубо брал меня, вжав лицом в стену, и твои яйца шлёпались о мой зад, а металлический свисток и железные пуговицы рубашки вжимались в спину, умудряясь причинять боль даже сквозь грубую ткань робы. Ты всегда прижимался плотно, всецело наслаждаясь моим телом — а я наслаждался твоим, быстро ставшим желаннее любой свободы. Ты стискивал мои бёдра, мял бицепсы, гладил грудь, щипал бока — твои руки блуждали по мне, не останавливаясь. Ты кусал и лизал мне плечи и шею. Ты стонал мне в ухо, выплёвывал унизительные до умопомрачения слова, которые, в зависимости от интонации, звучали то грубо, то почти ласково. Когда ты имел меня, я всегда кончал без рук. Ты долбил меня в рот, кончая прямо в глотку, или понукал меня самому скользить губами по твоему члену, забирать за щеку, лизать головку, посасывать яйца. Я любил тогда смотреть на тебя снизу вверх, любуясь вздымающейся грудью, приоткрытым ртом, плывущим взглядом, золотившимися под светом лампы волосами… В первый же раз я рискнул деликатно обнять руками твои бёдра — тебе это понравилось и ты даже положил ладони сверху, поощряя меня их гладить. Конечно же, я с удовольствием глотал, не дожидаясь приказа. Но ты любил кончать и на лицо. А один раз кончил прямо на мой номер, перед этим с удовольствием поводив по нему членом. Кончая, ты тонко застонал — почти всхлипнул, и закатил глаза. Как сейчас вижу. Ты бил меня. У тебя был слабый удар — уверен, раньше ты почти никогда не дрался, потому и предпочитал давать пощёчины или пускать в ход дубинку. Иногда я, по обыкновению, сносил удары бессловесно, а иногда, зная, что тебе понравится, притворно просил пощады. «Пожалуйста, только не бейте!» «Господин тюремный надзиратель, не надо!» Умоляя тебя, я кидался к твоим ботинкам, отчаянно их целуя, как человек, потерявший голову от страха. Я бы и был таким, если бы ещё раньше не потерял её от желания. Однажды я, к твоему восторгу, от этого кончил. Твои ботинки я не только целовал, но и лизал — включая подошву. Ты даже ступню приподнимал с неповторимым изяществом — одновременно с бровями, глумливо так. Иногда перед тем, как пустить меня к своей обуви, ты надевал на меня наручники, обязательно проверив, прочны ли они, и засовывал мне в зад дубинку, заставляя придерживать, чтобы не выпадала. Я массировал тебе усталые ноги и слабые плечи, в которых чувствовал мышечные спазмы от напряжения. Да, что и ни говори, даже на работе мечты приходится трудиться… Я всегда массировал глубоко и одновременно мягко, ни разу не причинив тебе боль. Кожа у тебя была белая, чувствительная, а торс слегка заплыл жиром. Обычно ты не раздевался, и это меня даже заводило, но хороший массаж трудно сделать через одежду, так что ради него рубашку ты снимал. В свободной униформе охранника ты казался субтильным, но теперь стало ясно, что твой торс так же мягок, как и всё остальное — кроме, конечно, члена, который я помнил лишь твёрдым. Живот немного выступал, бока лежали рыхлыми валиками: какой пленительный контраст с моим поджарым и спортивным телом! Мы вообще очень разные… Увидев в моих глазах неуёмное восхищение, ты стал позволять мне целовать твой торс, ласкать его, гладить. Мне нравилось утыкаться носом тебе в подмышки и вылизывать их — безмолвно прося прощения за некогда нанесённое оскорбление и кротко поясняя своими действиями, что за ним скрывалось. Однажды ты опрокинул меня на спину — благо, пространство позволяло — и, не дав опомниться, оседлал, насадившись на член. Внутри тебя было очень жарко и невыразимо сладостно — от осознания происходящего я даже прокусил губу, и без того разбитую тобой. Я почувствовал, что ты сковал не только меня, но и мой член, заключив в тесную тюрьму своей сладкой жгучей плоти. Испустив протяжный стон, ты прикрыл глаза, а я только и мог, что таращиться на тебя и скулить, молясь, чтобы не остановилось сердце. Потом ты задвигался, подбирая темп, а я осторожно положил руки тебе на талию — готовый по первому требованию их убрать или, наоборот, пустить в дело активнее. От возбуждения, удовольствия и чувства ответственности по моим вискам потекли струйки пота. О, ты позволил мне так ублажать тебя долго — по крайней мере, если считать в оргазмах, которых у меня было три. Ты нередко целовал меня — когда был уверен, что мой рот дочиста вымыт и выскоблен. Целовал долго и почти нежно, играя с языком, задевая зубы, скользя по нёбу, затопляя рот слюной и постанывая от упоения, — а потом изощрялся в жестокости и деспотизме. Конечно, вылизывание дерьма осталось гвоздём программы. Унитазы не успевали пачкаться. Часто, когда я лизал их, ты пристраивался сзади, подкрепляя эффект ударами дубинки, и тогда я стонал особенно громко. Увы, контролировать это я не смог бы, даже захотев всей душой: нужно было, чтобы захотел ты, а ты был настроен совсем на другое. Ну, в конечном счёте наши желания всегда совпадали, ведь недаром мы были полюсами одной системы… Удивительно, но в перерывах между этими аттракционами я ещё и дрочил. В паху и заду так ныло, когда я глядел на тебя, что едва выходило терпеть. Дрочил я, опять же, в туалете — это навевало воспоминания, поэтому заканчивал я очень быстро. Я стал самым послушным из заключённых, и ты часто иронически ставил меня в пример другим, но только мы с тобой знали истинное значение этой похвалы. Товарищи перестали общаться со мной — они поняли, что я безнадёжен, когда я стал обращаться к ним только по номерам. Теперь мне ничего не хотелось говорить им даже из вежливости или чтобы не навлечь на себя подозрение. Какая разница? Я был уже не с ними. Ты тоже оказался в аутсайдерах: другие охранники стали глядеть на тебя с неприязнью. Гонять меня им уже надоело, и они чувствовали, что ты явно перебарщиваешь, но могли только догадываться, в чём. Иногда они бросали тебе презрительные реплики даже при заключённых, а ты, хоть и перестал надеяться скрыть нашу связь — слишком уж громко мы стонали, — лишь молча глядел на них и боязливо отстранялся. Ты всегда был очень трусливым. Это не мешало тебе, трахая меня после, обещать, что ты выебешь меня перед всеми прямо на построении, а мне — истово тебе верить. Я знал, что, если бы это случилось, мне было бы очень страшно, очень стыдно и очень хорошо. «Кажется, теперь я для вас не номер семьдесят семь, а номер один, господин тюремный надзиратель, — однажды пошутил я, — вы стали обделять вниманием других заключённых». Я даже придумал за тебя ответ, сводящийся к тому, что я ноль, но ты промолчал — лишь улыбнулся с притворно деликатной иронией, как улыбался почти всегда. Наша доктор Гримм думает, что Тон совершил ошибку, поощряя в надзирателях инертность и покорность единственному лидеру. Но ты пробыл лидером недолго.***
Я обожал смотреть на твой экстаз. Наверно, я правда свихнулся, потому что он казался мне даже трогательным — независимо от того, чем был вызван. Я быстро перестал нуждаться в приказах, чтобы доставлять тебе удовольствие, ведь если хороший подчинённый не обсуждает приказы, то отличный их не дожидается. Номер семьдесят семь уяснил, чего от него ждут, ставя на колени рядом с унитазом. Не жалею ли я, что нет тряпки, господин тюремный надзиратель? Вы что? Ведь вы давно порвали на тряпки мою душу — их хватит на целую вечность. Тебе стало мало следов на унитазе, и ты позволил мне смотреть, как ты испражняешься — о чём я раньше только мечтал, от стыда краснея до ресниц. Даже став тем, кем я стал, я не мог побороть смущение, а ты был невозмутим, будто привык заниматься такими вещами исключительно в хорошей компании. Потом ты позволил мне подтереть тебе зад, и мне пришлось постараться, чтобы он стал идеально чистым. В следующий раз мы обошлись без туалетной бумаги. Я был очень взбудоражен, коснувшись языком твоего грязного ануса — это куда интимней, чем безразличный белый фаянс. Ты сперва сжался, а потом, когда привык к моим лижущим движением, расслабил мышцы и позволил пролезть языком внутрь. Не знаю, кто из нас тогда больше скулил и извивался, но ты так скрёб ногтями по бачку, на который облокачивался, что я был уверен — на нём останутся следы. Однако следы всегда оставались только на мне. — Ты веришь, что я могу быть очень нежным? — спросил ты меня после того, как разъебал мою задницу в кровь. Спросил серьёзно, и даже руку положил на плечо, по-дружески так, мол, я-то тебе доверяю. И я верил. Мне кажется, я верил всему, что ты говоришь. В последнюю нашу близость ты брал меня на полу, лицом к лицу, завороженно вглядываясь в глаза. Искать в них уже было нечего — всё, что было в моей душе и разуме, давно тебе открылось. Видимо, открытое так понравилось тебе, что ты не уставал разглядывать это вновь и вновь, не прерываясь, почти не моргая… Ты гладил пальцами моё лицо, а я вбирал их в рот, вспоминая, как днём раньше целовал твою руку с зажатой в ней дубинкой. Я перестал интересоваться тем, что происходит между остальными охранниками и заключёнными. Я этого не видел. Позже мне сказали, что с твоей подачи кто-то кого-то избил, а следом кто-то кого-то довёл до истерики и заключённые взбунтовались… Меня потом расспрашивали, и я ничего мало-мальски внятного рассказать не смог. Словом, не помню, что произошло, но эксперимент закрыли. Говорят, всё было бы нормально, если бы из эксперимента убрали тебя. Но…***
Доктор Ютта Гримм устало откинулась на спинку кресла: только что на её глазах завершилось самое остросюжетное исследование в истории человечества. Она промокнула виски салфеткой и попыталась сделать пару дыхательных упражнений. Какой стресс. Будто сама там была… Но теперь волноваться не стоит: профессор Тон объяснил участникам эксперимента, что он завершился, и отпустил их — за исключением двоих, которыми предстояло заняться полиции… Объяснение далось непросто — профессора не хотели слушать, Ютта даже боялась, что его пришибут. Эти ожесточившиеся, безумные люди не были ей знакомы — они имели мало общего с теми, кого она сопровождала на тестах и кому объясняла условия испытания. И как только обошлось без убийств? — Хорошо, что всё осталось позади, — не скрывая облегчения, сказала она растирающему лоб ассистенту.***
Я увидел тебя издалека, со спины. Угадал по причёске, по походке, по офисному костюму — совсем простому, и всё же неуловимо особенному. Я кинулся к тебе так стремительно, будто на поиск адреса твоей конторы потратил не день, а год — и столько же, а не полчаса, поджидал тебя, высматривая в толпе. — Берус! — крикнул я. Голос ожидаемо дрогнул — ведь я впервые обращался к тебе по имени. Ты обернулся, подняв брови — они взлетели ещё выше, когда ты увидел меня. Ты подождал, пока я поравняюсь с тобой, и застыл, приоткрыв рот — наверно, не мог вспомнить моё имя или упрямился его называть. На радостях я широко улыбнулся — будто мы встретились не после того, что между нами было, а после безмятежного круизного романа. Потом посерьёзнел и, схватив тебя под локоть, оттащил за ближайший угол, где для верности упёрся рукой в стену у твоего плеча. — Собираешься отомстить мне, став причиной первого опоздания за семь лет? — сдержанно пошутил ты. И всё же было видно, что ты нервничаешь. — Перестань… — я сбавил напор, отпустив руку, и сразу неумышленно прижал к стене обе, справа и слева от тебя. — Послушай, мы… Ты выжидательно склонил голову набок. А ведь прекрасно знал, что я скажу! — Ты понимаешь, что я не могу… Да и ты тоже не можешь… Слушай, — я отчаянно вперился ищущим взглядом тебе в глаза, — то, что мы вместе пережили, навсегда изменило меня. Я не мог тебя не найти. Я ни дня не смог вытерпеть, понимаешь? Ты не перебивал. — Там, в тюрьме, ты сломал меня, — мой голос опять дрогнул, я улыбнулся этому, потом нервно усмехнулся своей улыбке и немного помолчал. — Теперь уже не склеить. Пожалуйста, позволь… господин тюремный надзиратель, позвольте мне быть с вами. Ты улыбнулся уголком рта. Я увидел, что твои глаза поощряюще теплятся — и не будь я самый послушный заключённый самой странной в мире тюрьмы, если это не говорило о том, что ты уже напрочь забыл о служебных обязанностях. — Наш эксперимент ещё не закончился, — выдохнул я эти слова, как умирающий выдыхает последнюю порцию отмеренного на жизнь воздуха. — Давай продолжим его вдвоём.