***
На заваленном строительным мусором пустыре, отгороженном гофрированным алюминиевым забором, четверо главарей действующих в Катамарановске банд ждали пятого. За забором лаяли собаки. В слепых окнах заброшенной четырехэтажки плавилось закатное солнце. Табор вошел в город два месяца назад с южной окраины. О том, что под городом цыгане шароёбятся, Малина знал. Но те, по слухам, власти не искали, не беспредельничали, и как пришли из соседней области, так и ушли бы в следующую. Он остальным так и говорил, а некоторых особо горячих осаживал, чтобы без поножовщины. Только-только с ментами полюбовно договорились, чтобы поджог ларька замяли. Между собой делить территорию сам бог велел, а вот когда дело касалось ментяр да власти, Малина забивал стрелу, и банды, хоть и с зубовным скрежетом, приезжали на общий сбор тереть за политику партии. Цыган решили не трогать, пока те сами никого не трогают. Пусть себе перекантуются месяцок и валят в закат. У самих цыган оказалось другое мнение на этот счет. Неделю палили костры у подъездов расселенных и предназначенных под снос хрущевок, да так в этих хрущевках и остались. По городу стали пошептывать про развод на золотишко и торговлю краденым на толкучке по-маленькой. Больше всех возмущался Гриша Железный, который эту толкучку крышевал и никак не мог поймать вертлявых гадов на месте. Малина только успевал воспитывать: лидер ты, Железный, или хер собачий, что на своей территории порядок навести не можешь? Сейчас Гриша больше всех острил, когда в выломанную в заборе дыру врулила еденная ржавчиной “девятка”. Уже отсюда было видно, что в машине кроме водителя никого. Малина одобрительно хмыкнул: не зассал один явиться. Из открытого окна доносился бит басов, поверх которого мужской голос тянул какое-то заклинание: “Ши-на-най-да-опа, ши-на-ши-на-най” Машина со скрипом остановилась, а музыка доигрывала. “Фа-аина, Фай-на-на, ах, какое имя, Фаина, Фаина” Только после последней строчки заглох мотор, открылась дверь, и в наступающих сумерках полыхнуло алым. За спиной Малины присвистнул мелкий Тончик, деликатно кашлянул Алик, а Железный, тварь, хмыкнул и вполголоса процедил: — Прям тебе в масть, Малина. Как бы вы с ним за шмот бодаться не начали. — Базар фильтруем, да? — рыкнул под нос Роман, внимательно оглядывая ряженого. Цыгану, вроде, было к тридцатнику, но из-за длинных неаккуратных патл и густой бороды хрен разберешь. Шмотки такие Малина только в кино раньше видел. В “Неуловимых мстителях”, в которых в Ромины десять лет играли всем двором. Рубаха с дутыми рукавами, жилет с вышивкой, брючины, заправленные в высокие сапоги. Ряженый, как есть. Когда цыган подошел поближе, Малина сплюнул под ноги и спросил: — Ты, значит, пахан от ваших? Или как там у вас, хануриков? Барон? — Те авен бахтале, — цыган склонил голову, очевидно, в знак приветствия. — Нет у нас баронов, гаджо. — Я, конечно, гад еще тот, — согласился Малина, — а вот вы, ребятки, чего такие беспонтовые? Кто у вас тогда дела решает? — Для тебя — я решаю. А баронов нет, потому что господь сказал, что ни один цыган не должен стоять над другим. — Ты, что ли, в господа веруешь, нехристь? — Господь в нас верует, гаджо. Чего звал? — За дела наши скорбные перетереть. В мой город приехал, представиться не зашел, на чужую территорию полез. В нашей избушке, ромалэ, свои погремушки. Как говорят итальянцы, роба дель коммуне, роба ди нессуно. И Малина выразительно зыркнул на ряженого: не один тут выражаться умеешь! — Ты кто по масти будешь? Не банкуешь, часом? У нас с этим строго. Зовут как? — По наркоте не работаем, гаджо. Лошало зовут. За спиной Малины хрюкнули все трое главарей разом, а мелкий Тончик еще и подхихикнул: — Лошара, бля! Слыхали, пацаны? Малина хотел было отвесить мелкому на словах воспитательного леща, но ряженый упер нехороший темный взгляд Роману за плечо и четко сказал: — Прокляну. Так сказал, что троица притихла, а у Малины по загривку прошелся холодок. Где-то за забором гулко залаял пес. В потемневшее небо со скрипучим гаем взмыла стая ворон от заброшки. — Да лан, че ты… — забубнил Тончик, а Малина аж лапу протянул: — Роман Малинский. Слыхал, может? — Слыхал. — И че слыхал? — Вай, гаджо, люди брешут — ветер носит. Что слыхал — уже далеко улетело. Мы тут все люди деловые, по делам и судить. Дальше все пошло по сценарию. Малина обозначил сферы влияния. Цыган кивал. Из-за отросшей челки глаз было не видать, не понять, что там на уме у чернявого. Когда разъезжались, главари притихли. Даже Тончик не шутковал. Даже Гриша вслух не бычил. А самый тихий, но самый отмороженный из всех Алик вообще руку пожал. Где-то за забором через один зажигались тусклые фонари. На пустыре остались двое. Цыган покачался на носках и, не дождавшись слова Малины, развернулся было. В спину ему ударило веское: — Стопэ, ромалэ. Задержись-ка. Цыган помедлил, но все-таки развернулся и посмотрел на Малину с легким вызовом. — Коллег по криминальному цеху уважать надо. Патлы постриги. Нехорошо. Лошало дернул уголком губ и смахнул со лба челку. Теперь Роман видел его глаза. В наступающей ночи они казались двумя черными карьерами с окраины, в которых принято надежно прятать тайны. — Отец умер, гаджо. По нашему обычаю сорок дней стричься-бриться нельзя. Табор проклянет. — О как. Малина пожевал губами. Заходили желваки, руки непроизвольно сжались в кулаки. Вдохнул пыльный воздух, и в горле запершило. Спросил: — Что, хороший был человек? Цыган ухмыльнулся. — Дерьмо человек, гаджо. — Романом зови. — Дерьмо человек, Романэ. И цыган дерьмо. Но обычай есть обычай. Не для него делаю, для табора. Малина медленно кивнул. — У вас там, смотрю, все-таки братва, хоть и без пахана. Поехали, ромалэ. Со мной поедешь, на моей тачке. — Куда? — За дерьмовых отцов водку пить будем. Ухмылка на лице цыгана дрогнула и распустилась вдруг как липовый цвет по весне, а глаза полыхнули, словно в карьерах отразились вышедшие на унылое катамарановское небо чистые звезды. — Лало зови, — сказал он. — Как свои.***
Водку пили в лучшем кабаке Малины: самом душевном, с видом на шумное море с белой, террасы под лазурным небом, нарисованным во всю стену масляными красками. Гремело музло, стучали граненые стопки друг о друга. Малина скинул пиджак, Лало — жилет. Двое обнимали друг друга за плечи и раскачивались сначала в такт музыке, а когда время пошло глубоко заполночь, а стопарям уже и счета не было, уже в каком-то своем ритме. Перетерли уже и за братву, и за власть, и за актуальный расклад по городу Катамарановску, за все по списку выпили и только сейчас дошли наконец до дерьмовых отцов. — Мой после войны бухал по-черному, — рокотал Малина, обнимая цыгана за плечи и бодаясь лбом в лоб. — Каждый день в говно. Все, что не прибито, спускал. Что прибито — тоже. Мать от него ушла, с другим спуталась, так мой ее домой кочергой возвращал. — Дерьмо человек, Романэ, — повторил Лало, вжался лбом в ответ и положил ладони на разгоряченные, колючие от двухдневной щетины щеки Малины. — А мой мать в карты проиграл. Она его прокляла, когда другой мужчина забирать приехал. Ему с тех пор не везло. Жил как собака. Сдох как собака. Плохо сдох. Злым. Теперь как мулло придет. — Как мудло? Мудло и есть! — Мулло. Когда человек плохо умирает, внезапно умирает, то возвращается как мулло. Находит тех, на кого при жизни зол был, и жизнь высасывает. — Упырь, бля, — понял Малина. — За мной придет. Меня больше всех ненавидел. — Слы-ышь?! Роман заревел в возмущении и увесисто пришлепнул ладони Лало на щеках своими. Под его руками пальцы цыгана были сухие и горячие. — Поехали, ромалэ. С упырем твоим разберемся. — На кладбище, что ли? — В храм. — Закрыт храм, Романэ. Ночь на дворе. — Ничо. У меня со Всевышним свои взаимозачеты. С собой прихватили початую бутылку, которую Лало всю дорогу прижимал к груди, пока Малина одной рукой лихо вертел колесом в своей “бэхе” — так, что на поворотах машина залихватски визжала, — а другой прижимал к уху мобилу. Батюшка в полном облачении встретил их на крыльце единственного в Катамарановске храма Нечаянной Радости. Сначала Малина подставил ладони лодочкой и склонился, прижавшись влажными от водки и слюны губами к кисти священника, пока тот мелко крестил его затылок. Потом уже батюшка сложил руки, и в них опустилась и сразу же исчезла в складках черной рясы приличная котлета денег. Внутри душно пахло свечным воском и ладаном. По щелчку выключателя зажглась разлапистая люстра под потолком. На деревянной конторке рядом с церковной лавкой лежали стопки бумажек, крашеных красным и черным: за здравие и за упокой. Там же веревочкой были привязаны к конторке погрызенные ручки. Малина исписал четыре листочка. Лошало вписал одно-единственное имя. — Крещеный был? — спросил батюшка, но под строгим взглядом Малины стушевался и добавил: — Конечно, крещеный, по имени видно: старое, славянское. Когда два бандита вышли на крыльцо, Малина покрутил головой и выругался: — Сука. — Кто, Романэ? — Да попрошаек нет. Нищим подавать надо, чтобы чертей на том свете успокоить. Это мне бабка рассказывала. Она меня малого и крестила. — Не надо успокаивать. Пусть они на том свете вилами в зад тычут. Малина долго смотрел на цыгана, а потом запрокинул голову назад и хрипло хохотнул. Церковное крыльцо скрипнуло под его ногами. — Нравишься ты мне, ромалэ. На брудершафт с тобой выпьем. Мы у таких отцов все как братья, да? Водяра где? — Одна бутылка, Романэ, как пить будем? — В машине стакашки есть. Складной стаканчик обнаружился в бардачке. Малина щедро плеснул цыгану, а сам взял бутылку. Стоя у открытой машины, перевили локти и лихо опрокинули по глотку. Глаза защипало, а глотку лизнуло огнем. Малина зажмурился, смазывая слезы, и не увидел лица Лало, когда тот прижался горячими губами к его собственным, провел по нижней кончиком языка, куснул за нижнюю губу. Роман хотел сказать “слы-ышь?”, но только открыл рот, как места для слов сразу же и не осталось: все занял нетерпеливый язык. Стаканчик с глухим стуком упал на землю. Лало обвил Романа руками за шею, а тот комкал скользкую атласную рубаху в кулаках и оглаживал язык Лало своим, как воду наутро с похмелья хлестал. Лало облизывал, кусал, посасывал, стонал прямо в открытый рот. Роман сжимал кулаки крепче и забывал дышать. Из храма Нечаянной Радости донеслись первые звуки молебна.***
— Слышь, Лало? Эти ваши штучки-дрючки цыганские — правда? Сидели у Малины в кабаке, на диванчике в отдельной кабинке. От барной стойки играла музыка. Цыган сам выбрал из стопочки компакт-дисков. Ткнул пальцем: этот. Первые две песни пропустил, а с третьей позволил играть. Малина поморщился. Он такое не любил, и диск-то бог весть как затерся среди прочих. Наверное, администратор держал для каких-нибудь особо беспонтовых пьянок. Но Лало гость, пусть уж его. “За мои зеленые глаза называешь ты меня колдуньей” Курили подаренный цыганом кальян. Лало сам забил чашу, проткнул кончиком ножа дырочки в фольге и разжег угли. Малина курил впервые и сдержанно, а вот цыган выделывал фокусы: сначала выдыхал кольца, потом стал пускать каких-то медуз. Вот и сейчас выдохнул, сам же полюбовался и только потом спросил: — Какие штучки, Романэ? Колонки надрывались бабским “Эй, да-ра, да-ра, дэ-ра”. — Ну, это, магия ваша. — А тебе что нужно, Романэ? Проклясть? Погадать? Приворожить, может? Телка какая не дает? Малина поперхнулся дымом и отвел глаза. Шуточки про телочек были делом обычным, и уж Роман-то Малинский мог на отдыхе с братвой первым сшутковать какую-нибудь похабщину. А тут стушевался. С Лало было не как с братвой, хотя наутро после поездки в храм Роман убеждал себя, что водочки с братком перебрать да жарко в губы лобызнуться каждому случается. Было в его жизни вдоволь страстных хмельных брудершафтов не хуже, чем у бывших генсеков, которые знатно засасывали иностранных гостей. А что в этот раз языка больше, чем обычно - так ведь сколько выпито было! Тем более, после той ночи цыган не отмачивал ничего: вел себя прилично, иногда приезжал за советом, привозил в благодарность подарочки, вот как кальян сейчас. Про баб вон спрашивал… — С телками проблем не наблюдается. Без приворотов справляюсь. — Это точно, Романэ. Хорошо справляешься. Так беда-то в чем? Малина замялся. Хоть и настроился спросить, а все же неудобно. Солидный коммерсант, верующий человек, а у своего же коллеги по цеху такое спрашивать собрался. Дыхнул кальянным дымом, запил коньячком. Хорошо пошло, мягко. — Да тут дело такое… Чот в последнее время все через хер. Квадраты под скупочку взял — налоговую натравили, еле откупился. Фраерочка одного в посадку повезли — он из багажника, сука, на ходу выбрался и сбежал! Порожними доехали! Менты в кабак приезжали вчера. Говорят, звоночек на вас, голубчик, поступил. Какая падла в этом городе смеет на Романа Малинского ментам стучать? Какой мент в этом городе смеет к Роману Малинскому по звоночку приезжать? Правильно, никакой! Так я и думаю… Малина снова стушевался, но Лало так серьезно смотрел и так внимательно слушал, что бандит закончил: — Может, сглазил кто? Как думаешь, ромалэ, может такое быть? “Заржешь — завалю, нахер!” Цыган и не думал ржать. Он с причмокиванием повтягивал дым мелкими тяжками, всасывая щеки, а потом пустил его по столу и пальцем закрутил в спираль. Вгляделся в нее молча, подул - и дым рассеялся в бесформенное облачко. — Может, Романэ. Но не с тобой. — Чеита не со мной-то? — Ты мне с отцом помог. Табор в своем городе оставил. Поляной с нами поделился. Ты теперь наш человек, Романэ, под нашей защитой. Малина смущенно хрюкнул дымом и отмахнулся: — Ну да, скажешь тоже. Крыша выискалась. Никогда еще Роман Малинский ни под кем не ходил! — Так, может, отозвать нам свою защиту? Ты скажи, я прямо сейчас сделаю. Лало посмотрел ему в глаза и обхватил губами мундштук. Затянулся и вскинул брови в ожидании ответа. Малина как прикованный смотрел, как вишневый от фокусов с дымом рот пополз вверх по трубке, а потом выпустил ее с легким влажным “чмок”. Спохватился и приложился к коньячковскому так срочно, что пошло не в то горло. Закашлялся. Сквозь кашель проскрипел: — Да чо сразу отозвать-то? Лало улыбнулся этим своим вишневым ртом, и глаза у него потеплели. — Не сглаз это, Романэ. Тревога у тебя. Гложет тебя что-то, тревожишься, вот и ошибки делаешь. А менты да чинуши что волки в лесу, сразу чуют, кто слабину дал. С тревогой я помогу. — Как это? — Вытяну из тебя. Малина только закончил кашлять, как пошел на новый виток. Лало терпеливо ждал, даже курить перестал. Отложил мундштук, забрал у Романа почти пустую стопку и вертел в тонких пальцах. В голову некстати полезли воспоминания про складной стаканчик. Малина почувствовал, как уши горят. “Хорошо справляешься, Романэ”. А сны ему и правда снились в последнее время мутные, тревожные. Роман после них просыпался взмокший, глотал воздух ртом и шел на кухню пить воду, а потом часа два ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть обратно. — Ладно, — бандит тряхнул головой. — Тяни давай тревогу. Цыган мягко усмехнулся и передал ему обратно стопку. — Пей. И ложись. — Куда? — На колени мне. Головой. Для убедительности Лало похлопал по коленям. Малина хмыкнул, но тут уж, как говорят итальянцы, волеви ля бичиклетта — педала. Резко выдохнул, опрокинул коньяк залпом до дна, а потом и правда заворочался на диванчике как медведь в берлоге, пристроился головой на колени цыгану и уставился снизу вверх. — Чего делать? — Глаза закрой, Романэ. Сам все сделаю. Малина прикрыл глаза, но все равно подсматривал сквозь неплотно сомкнутые ресницы. Лало нежно пробежался пальцами по его волосам, погладил по вискам, по смыку напряженных челюстей. Потом начал крутить пальцами одной руки у правого виска, как будто нитку скручивал, а второй рукой отгонял что-то от левого. Бубнил под нос на странном, нерусском. Малина и не расслышал ничего толком, но монотонное заклинание убаюкивало, а от пассов цыгана и правда попустило голову, перестало жать в висках, расслабились челюсти. Роман задышал глубоко, мерно. Прав Лало. Тревога гложет, вот он и лажает. Сейчас под руками цыгана все пройдет. Малина окончательно закрыл глаза и почти провалился в приятную дремоту, когда заклинание прекратилось. Перестали шуршать пальцы. Лало наклонился, прижался сухими губами ко лбу Малины и подул. Бандит вздрогнул. Напряжение разом вернулось, только не в висках. Скрутило в солнышке, поджались пальцы на ногах. — Пхаррував пала туте, — шепнул цыган. — Все, Романэ. Сегодня спокойно будешь спать. Почему-то Роман Малинский в этом сомневался. Не открывая глаз, спросил: — Слышь, ромалэ? А ты правда проклясть можешь? — Могу. — А приворожить? — Спи, Романэ. Не тревожься ни о чем. Вечером Малина на всякий случай ощупал всю одежду вплоть до носков, чтобы убедиться, что нигде с изнанки не подколота никакая чужая булавочка.***
Новым геликом Малина хвастался, словно ребенком. — Ух, папочкина радость! — шумел он и задорно хлопал ладонью по капоту. — Триста лошадок! Что, Лало, бывало у тебя столько лошадей за раз? — Большому человеку — большой табун, — улыбался цыган. — Ты — большой человек, Романэ! — Это уж точно. Малина был в добром духе и легком хмелю от стопочки, которую только что принял на пару с батюшкой, приехавшим благословить гелик на добрую службу Роману Малинскому. Батюшка отмахал кадилом, оттрубил положенные молитвы, принял, кроме стопочки, еще и хрустящие купюры с портретом американских президентов в раскрытую Библию, и уехал, а Малина с цыганом остались: один хвастаться, второй восхищаться. — А что, ромалэ, вы же, вроде, мастера коней уводить? Этого жеребца сможешь? Лало наморщил нос и почесал в затылке. — Да что бы нет. Почему не увести хорошего жеребца? Проверить хочешь? Малина хохотнул и хлопнул цыгана по плечу: — Вот же ты борзота, а? Ну, давай. Продемонстрируй. — Своих кликну. Пусть инструмент привезут. — Какой инструмент? Э, ты чо это, Лало, машинку мою вскрывать, что ли, собрался? — Собрался. — Двинулся, что ли, ромалэ? Замки мне раскурочишь! Лало мягко усмехнулся. Скрестил руки на груди. Одарил Романа долгим цепким взглядом. — Раскурочу. А ты как хотел? Чтобы и увести, и замки целые? Тут либо одно, либо другое. Ты уж определись, Романэ, чего ты хочешь. От взгляда Малину обдало жаром. Он и правда не мог определиться, чего хочет, только не в замках было дело. Никаких булавок, подлогов под порог или подушку, никаких подозрительных крестов на пороге дома или кабака он так и не нашел, но, очевидно, плохо искал. Ничем другим объяснить, почему на смену тревожным снам после цыганского ритуала пришли другие — сочные, смелые, жаркие, — он не мог. Разве что тем, что по ритуалу никакого подлога и не предполагалась. По-хорошему, отлучить бы цыгана после такого от дома. Но днем Малине было с ним уж очень привольно и хорошо. Лало был смешливый, легкий, мог пошутить, а мог и совет дельный дать. Не душнило от него, как от мелкого Тончика, не пыхало завистью, как от Гриши Железного, не тянуло темной мутью, как от Алика. Хорошо было с Лало днем. Да и ночью хорошо — только вот за ночи Малине было потом стыдно. — Да ладно, чо ты. На слово верю твое цыганское. Давай уж так, без замков. И Роман распахнул дверь пассажирского сиденья, повел рукой в приглашающем жесте. — Запрыгивай, ромалэ. Лало лукаво посмотрел на него из-под челки и изогнул бровь: — Что, Романэ, на папочкином жеребце меня прокатишь? От этих слов стало еще жарче. — Метнулся уже, — буркнул Малина. — Буду я тебя еще уламывать… Сам уселся за руль и повернул ключ в замке. Гелик довольно заурчал. Роман опустил стекла и щелкнул кнопочкой магнитолы. Из динамиков на полную громкость понесся лихой посвист и хриплый баритон: “Мы — воры-гуманисты, воруем очень чисто Меж нами есть профэссор, писатель и поэт Мы выглядим отлично, ведем себя прилично Но честных между нами и не было, и нет” Взревели колеса. Гелик сорвался с места и гладко понес двоих бандитов, послушный под лапами Малины на рулевом колесе. Катать на такой тачке по городу смысла не было. Выехали на трассу. Малина выставил в окно руку, Лало высунул голову и залихватски свистел в два пальца. — Хэ-хэй! — кричал он, и эхо металось в высоких деревьях. — Аррр! — вторил Роман раскатистым рыком. — Ну что, Лало, хорошо тебе? Нравится жеребчик? Цыган косил глазами в сторону водительского сиденья и смеялся: — Ай, нравится, Романэ! Хорош! Когда Роман резко ударил по тормозам, цыгана чуть не впечатало в приборную доску. — Ты чего, Романэ? — Тпррру! А ну обожди! Малина припарковал гелик на обочине и спрыгнул из машины прямо на дорогу. По ту сторону стояла яркая стайка девиц в мини и на острых каблуках. Та, что повыше всех, с блондинистым каре, помахала ему рукой и позвала: — Ромочка-а! Иди к на-ам! — Иду, девочки! — хрипло крикнул Роман. В машине Лало перебрался на водительское сиденье и высунулся в открытое окно. На его лице больше не было безбашенной радости, теперь он выглядел одновременно раздраженно и обеспокоено. — Романэ! Мы что, за этим сюда ехали? — Да не кипишуй, ромалэ, я только поздороваться! Пошли со мной, фартовые девахи, отвечаю! Но Лало в ответ только поджал губы и перебрался обратно, всем видом показывая, что никуда идти не желает и не собирается. Малина руками развел: на нет и суда нет, и туда нет. Подождет, значит, цыган, не переломится. Нателла и её девчонки встретили Романа с распростертыми объятиями. Напомаженные губы оставляли на небритых щеках розовые следы, а пальчики с длинными острыми ноготками сразу же размазывали их в длинные яркие полосы. Малина любил Натку. Хорошая деваха, чётенькая, как не каждый браток бывает. Одно слово: сестренка. Он и муженька-то ее бывшего терпел до сих пор только из-за нее, не строжил засранца так, как тот, по-хорошему, заслуживал. Рыночек ему позволил забрать, чтобы больше делами занимался, а Натка бы хоть разгулялась без него как следует. А уж разгуляться она умела! Через дорогу донесся едкий запах табака с какими-то горькими примесями. Роман обернулся. Лало сидел в машине и курил самокрутку. “Салон прокурит, мерзота”. Малина, конечно, и сам курил, но одно дело — нормальный табачок, а совсем другое — травки-херавки, которыми баловался цыган. — Ладно, девочки. Всяческих вам производственных успехов и наше с кисточкой. Вон и производственные успехи, кстати, подъезжают! Малина махнул рукой в сторону встречки, на которой показалась фура. — Заезжа-ай, Ромочка-а! На прощание Роман чмокнул всех в щечку, а Натку любовно шлепнул по попке. Она хихикнула и сама в ответ стукнула бандита ладошкой пониже спины. Усаживаясь обратно на водительское место, Малина краем глаза видел, как притормозила фура, как девчонки всей бандой со смехом и улюлюканьем загрузились в кабину. Мысленно сразу же помянул незадачливого водилу. И всё на этом, мужик сам нарвался. Так что в окно Роман смотреть перестал, вместо этого повернулся к спутнику. — Куриловку затуши, салон мне весь провоняешь травой своей. Лало глубоко затянулся и щелчком отбросил бычок в открытое окно. Ну уж нет, как с ним таким мрачным дальше залихватски кататься на новенькой лошадке да под задорно музло? — Ты чего посмурнел, ромалэ? — Малина примирительно хлопнул его по плечу, а потом опустил широкую тяжелую ладонь на колено и потрепал, да так руку и оставил. — Не к девкам, часом, приревновал? Цыган развернулся, и Роман увидел его глаза. Глаза были почти как в первую их встречу: темные, масляные, только не как карьеры, а как нефть. И в глубине полыхали крошечные огоньки, точно горящую спичку кто-то обронил. — Романэ, — сказал цыган медовым шепотом. — Это что? — Что “что”? — Это. И Лало накрыл его ладонь на колене своей. От прикосновения кожи к коже Малина вздрогнул и рефлекторно сжал пальцы. Цыган тоже сжал, вдавливая руку в колено сильнее. Огоньки набирали силу. И воздух в машине стал вязкий как нефть, и душно было так, будто кислород весь выжгло. — Что “это”? — голос у Романа был сиплый, сдавленный. — Ты этой рукой сейчас женщину трогал. Пониже спины. — А че такого-то? Лало наклонился поближе и свободной рукой подцепил Малину за толстую золотую цепь поверх черной водолазки. Подтянул к себе. Роман Малинский, который любого, хоть трижды братка, на месте бы кулаком уложил за такое, послушно подался навстречу, как телок на веревочке за пастухом. — Ничего ж такого, Лало, — сказал он, но в конце голос сорвался, и это прозвучало как вопрос. — Нельзя женщины ниже спины касаться, Романэ. Мой народ запрещает. Когда они мужика узнали, нечистыми становятся. Коснешься — сам нечистым об нее станешь. Им нужно подол подбирать, чтобы не коснуться никого нечаянно. А ты ее сам трогал. Ты об нее осквернился. Цыган, конечно, порожняк гнал. Запрещает там кто-то что-то. Суеверное гонево одно. Этому бы народу запрещалку-то пообломать бы. Бандит хотел было сказать, что уж сколько он на своем веку баб пониже спины перетрогал — что, не знал Лало, что ли, думал, что Роман Малинский монахом живет? И ничего, не шугался раньше. Но не сказал. Отвлекся. Пальцы у цыгана подрагивали, и его дрожь передалась Малине. “Нечистыми становятся”. Роман перевел взгляд на колени цыгана, на руки одну поверх другой. И понял. — Осквернился, — сказал он. Выскользнул рукой из-под ладони Лало, сам ее накрыл, сжал пальцы, потянул на себя, к своему колену. Тяжело припечатал. — Значит, и тебя осквернил? Цыган дернул цепь, сжал кулак. Повел другой рукой вверх от колена по внутренней стороне бедра, прижался ладонью между ног и довольно усмехнулся. — Еще нет, Романэ. Малина поднял на него глаза. Цыган вопросительно вскинул брови. Малина коротко втянул воздух сквозь сжатые зубы и кивнул. Дальше они и сами не помнили, кто первый с рыком рванул вперед так, что зубы о зубы стукнули, как перебрались назад. И как так вышло, что сначала Малина наваливался и жарко лапал цыгана за бока, а вот уже оказался спиной на кожаном сиденьи, а Лало седлал его сверху и рвал на нем брючный ремень. — Что, Романэ, — цыган горячечно шептал и вот уже рывком спускал штаны вместе с бельем на бедра. — хотел, чтоб я на твоем жеребце прокатился? Ни под кем, говоришь, Роман Малинский отродясь не ходил? А под меня ляжет! — Я тебя ща так оскверню! — рычал Малина, сжимая до синяков пальцы на бедрах Лало. — Всего, нахер, перепачкаю! — Оскверни, Романэ. Сделай нечистым. — Сделаю, сука ты эдакая. Всего ниже спины перетрогаю. — В твоей тачке… — подсказывал цыган. — В моей… — На трассе… — На трассе… Ты и без меня та еще шалава грязная… — Не-ет, Романэ, только с тобой такой… Малина зарычал. Сорвал с шеи цепь, накинул на Лало, сам сжал в кулак и потянул на себя. Цыган уперся ладонью в грудь и откинул голову назад. Цепь натянулась. Кадык заходил. Два гортанных стона перемешались в воздухе. — Только со мной, — рокотал Малина. — Только со мной, понял?! Золотая петля, свисавшая из его кулака, размашисто покачивалась в воздухе в такт. Потом Лало лежал на его груди, гладил поверх водолазки, которую Роман так и не успел снять, и сыто мурлыкал. Малина трогал его волосы трясущимися пальцами. Цыган потянулся было снять цепь, но Малина упредил: — Оставь. Себе оставь. Ты, я заметил, любишь такое. Цацки всякие. Лало мягко усмехнулся куда-то в ключицу: — На коне своем прокатил. Цацку подарил. Дальше что, Романэ? Малина хмыкнул. Наверное, тут бы в жар должно бросить, или наоборот, в холод от ужаса того, какой зашквар они сейчас учудили, но ничего такого не было. Было что было. Итальянцы в его голове по такому поводу молчали, так что Роману Малинскому пришлось соображать самому. — Дальше, Лало, отмываться будем. Цыган перестал поглаживать. Замер. Малина похлопал его по плечу — насколько умел, нежно. — Ко мне поедем. У меня и джакузи стоит. Как отмоемся — может, еще разок сразу там и запачкаемся. *** Потом они и пачкались, и отмывались, и пили по ночам водку, и курили цыганские самокрутки, а когда накатывало, ездили в церковь ставить свечки и замаливать: то по отдельности, то вместе. Потом Малина сам отбирал золотишко и даже запаковывал, бывало, в коробочки, если цацка была мелкая, и сам же надевал на цыгана цепи, браслеты, прикалывал броши, а однажды Лало привез иглу, накалил на зажигалке и затребовал, чтобы Роман ему еще раз ухо проколол. В ту ночь они осквернились аж трижды. Потом он стал приезжать к Лало в табор. Укладывался головой на колени, говорил: “гложет что-то”, и цыган гладил его по волосам, вискам, массировал смык челюстей, почесывал нежно затылок. Потом ловил все взгляды, все белозубые улыбочки, все шутейки и подмигивания, которые были не ему, а по ночам вжимал Лало то в матрас, то в бортик джакузи, то в сиденье машины, то в стол, пол, стенку — в доме Романа Малинского нетронутых поверхностей оставалось все меньше. Вот и сейчас, на чужой свадьбе, где Лало был сватом, а Малина — почетным гостем, слишком много цыган плясал, слишком красиво пел, слишком сладко говорил тосты, слишком много жадных восторженных глаз оглаживали его сверху донизу. Роман трогал его под столом за бедро, толкался коленом, царапал короткими ногтями, а Лало, сволота, все смотрел в сторону да насвистывал. А потом потянулся по-кошачьи так, что рубаха на животе задралась, обнажая узкую полоску кожи и темную дорожку волос над поясом, сказал: “воздухом подышу” и, пошатываясь от выпитой за вечер крепкой клюквенной самогонки, пошел за угол ближайшего дома, к пустырю, на котором ютились сараи да сложенные цыганами неаккуратные поленницы. Табор пел, свистел, пил, чествовал молодых, и на гаджо, который ушел вслед за сватом, никто внимания не обратил. И вот Малина наваливается, вжимается, впечатывает огромный кулак в стену у головы цыгана и дышит в ухо: — Весь вечер, сука, меня изводишь! В четыре руки они торопливо рвут друг на друге одежду. Знают, что столько не нужно, что им хватило бы и просто штаны расстегнуть, но просто штанов мало. Нужно обтрогать, оставить укусы, синяки, следы от ногтей. — Сам себя изводишь, Романэ, — губы Лало задевают мочку уха. — Взревновать удумал. — Взревнова-ать? — рычит Малина. — Отродясь Роман Малинский не ревновал! Ни одну бабу, слышишь? — Ни одну, — кивает цыган и напоказ облизывает ладонь прежде, чем запустить руку в штаны. — А меня — да. — А тебя — да. Тебя всё — да. Ревную как сволочь. Весь вечер ревную. — Только вечер, Романэ? — Всю жизнь, бля. Всю грёбаную жизнь. — Злишься, Романэ, — Лало смеется прямо в ухо. — Нехорошо. Гнев — смертный грех. Как будто всё остальное — не грех, хочет сказать Малина, но слов не осталось. Остались только ловкие пальцы, жаркий мокрый рот, вёрткие бёдра. Грешит Роман Малинский так, что впору новый храм строить вместо котлеты в карман поповской рясы. Когда оба оседают на землю — взмыленные, липкие, с искусанными губами, — Лало прижимает Романа головой к груди и целует в макушку. — Слышь? Лало? А ведь правда, грех. Ну чего ржешь-то? — Эх, Романэ. Ты людей в бетон закатывал. Рынки поджигал. Людей за бабло тиранил. Ты весь — грех, Романэ. Но ты не бойся. У меня с Господом тоже свои дела. — Да какие у вас, нехристей, дела? — Мой народ мимо казни Христа шел, последний гвоздь украл. Так и не забили его в плоть Спасителя. За это Господь нас привечает. Ну да, думается Малине. Господь ворье привечает. Это же ворье всю кодлу Господню кормит, люстры в церквях золотит, тачки попам покупает. — Бог не фраер, Романэ. Бог понимает. Я за тебя пошепчу. — За нас, Лало. — За нас. В ночи остывает земля. Дует ветер, шевелит траву. Шевелит влажные волосы и складки одежды. Лениво гонит облака. Из-за темной кромки показывается горбушка месяца и льёт чистый серебряный свет на двоих мужчин, не расцепляющих объятий.