***
Прежнего рода Раук не помнил, знать не знал, есть ли кто в целом свете его крови, и где они есть 一 его нашли беспамятным на поляне у самых топей, и ни следа никого вокруг. Зим семь ему тогда было. Три дня его поили отварами трав, окуривали целительным можжевеловым дымом, на четвертый Раук открыл глаза, и оказалось, что ничего, кроме имени своего, не помнит, только имя жадные топи ему и оставили. Раук помнил, как лежал на лавке, а женщины над ним шептались, решали дух он болотный или человек, как несколько голосов предлагали отвести его в лес на перекрестье троп и оставить там, пока какой беды не приключилось. Помнил, как большуха вступилась за него, сказала раздумчиво, что от дыма дух сбежал бы давно, и надо бы оставить его пока, да поглядеть, а род он сильно не объест. Раук прижился. На тринадцатую зиму дали ему взрослое имя, и стал он в роду совсем своим. А кровь 一 что кровь, бывает, что в род и побратимов приводят, и посестер, и никто их за чужих не считает. Год назад Раук впервые почувствовал, что кровь у него все же чужая. Анела подросла незаметно, вроде вчера еще бегала голенастая да смешливая, а сегодня, глянь, красавица да разумница дочь-помощница новой большухи: прежняя, что Раука в роду оставила, состарилась. Раук и сам не знал, что на него нашло, а только день словно светлее становился, когда Анела мимо проходила, а без нее тусклее светило солнце. «Ты на Анелу не гляди, 一 сказал Рауку Глэд, 一 Хоть ты и найденыш, а все одно в роду свой. Своих в мужья не берут». Вот тогда взбунтовалась, загорелась в жилах кровь, ни с кем из рода не смешанная, забилась в горле, зашумела в ушах. Раук и вразумляющий подзатыльник друга не почувствовал. В мужья Анела его не возьмет, а другой жены не хотел он сам. И впервые пожалел тогда, что никто с ним из топи не вышел. Большух слепых отродясь не бывает, вот и анелина мать быстро углядела, что Раук горсть первых ягод лесных ее дочери принес, дичь с охоты ей в руки норовит отдать с поклоном. А как заметила, внушение дочери сделала. Прежде-то Анела Раука не сторонилась, но тут сделалась холодна, и только смотрела иногда пристально. И лишь когда три рода водили хоровод в самую короткую ночь, Раук изловчился встать рядом, сжать в своей руке узкую ладонь. Анела тогда отвела его к ручью, посмотрела строго и сказала: «Раук, ты ума лишился? На сестру смотришь?» И пока пристыженный Раук молчал, не зная, как объяснить сжигающее его изнутри чувство, Анела зачерпнула воды и умыла его: «Как стечет вода, так и мысли твои пусть стекут, уйдут с водой в сырую землю». Ее ладонь задержалась на его губах, чтобы Раук не смог возразить, а потом Анела ушла. Раук просидел остаток ночи на берегу ручья, вспоминал, как касалась его лица девичья ладонь, как дрожали едва заметно пальцы. Сильно он, видно, ее рассердил. Рауку часто потом снилось, как Анела закрывала ему ладонью глаза, говорила: «Найди меня», и всю ночь Раук искал ее в темном лесу и никак не мог отыскать. В этот год Раук с чувством, очень напоминающим отчаяние, ждал осень. Ждал, что большуха выберет для дочери мужа — сметливого, отважного и сильного. Раук знал про себя, что день, когда ему придется открыть ворота анелиному жениху, станет для него последним днем за привычными бревенчатыми стенами. Потому как, пока Анела на него не смотрит — полбеды, беда — когда она начнет улыбаться другому. Осенью сыграли три свадьбы, но анелиной среди них не было. Анела девичества не тяготилась, чужих взглядов не замечала, от вопросов отшучивалась, говорила, что не всему еще у матери выучилась. Лукавила. Большуха в лицо Раука не корила, а все же виноватым считала его. Нет свадьбы и детей — роду прямой убыток, его — Раука — роду, который его сироту принял, кормил, растил. И если раньше Раук сталкивался лишь с молчаливым неодобрением, то теперь упреки сыпались на него все чаще. Кто бы где не доглядел — виноватым всегда Раук оставался. Он терпел, знал за собой страшную для родовича вину, сносил укоры молча. Зима начала клониться к весне, давно минула самая длинная ночь в году, по крепкому насту скоро должны были приехать торговые гости. Большуха со взрослыми женщинами затеяла пересмотреть запасы, чтобы и род не обидеть, и гости уехали довольными. Три дня пересчитывали, перебирали, вязали в тюки и связки. Утром четвертого дня Раука позвали в большой дом. Большуха ждала Раука возле лавки, на широком сидении лежал ворох испорченных шкурок. Почти каждый в роду умел бить пушистых с одной стрелы, но иногда у мальчишек случались промахи. — Погляди, Раук, — сказала большуха, — не тебя ли учил род не мучить звериные души? Так зачем ты гневишь Мать Всех Зверей? Хочешь, чтобы наши леса опустели? Раук задохнулся от такого страшного обвинения, глазам горячо от слез стало. Все взрослые рода собрались в большой избе, все смотрели на Раука с укоризной, никто не спешил снять с него навет. И Анела молчала, комкала в руках одну из злосчастных шкурок и не поднимала глаз. Раук оглядел всех и понял, что не найдет заступников. — Простите меня, — в пояс всему роду поклонился, — не хочу беду на род кликать, лучше сам из рода извергнусь. Никто не остановил, не окликнул, от страшных слов небо на землю не рухнуло. Раук пошел в избу, к лавке, на которой спал: нужно было собраться в дорогу. Все поместилось в небольшой узел, Глэд сунул Рауку кусок вяленого мяса да горсть орехов, считай, сборы и окончены. — Куда пойдешь? — Глэд смотрел на Раука так, будто ждал, что тот отправится к ближайшей проруби. — Куда глаза глядят. Раук и правда не знал. Оставалось у него одно лишь незаконченное дело. Был у Раука, как и у прочих парней, «жениховский ларь» куда складывал он подарки для будущей суженой. Лучшие шкурки, выменянные на долбленую борть у кузнеца тонкие звенящие подвески, яркие, скользкие словно змеи, ленты, выточенное из красивого речного камня прясло. Все это богатство связал Раук во второй — больший — узел и пошел во двор. Анела как раз выходила из хлева, Раук и сунул ей узел. И ушел не оглядываясь.***
Ни к плотине, ни к озеру Раук не пошел, обогнул стороной оба соседних рода, целый день без отдыха мерил лыжами снег. На ночь устроил себе шалаш, поел мяса, попил теплой талой воды. Долго лежал без сна, не обиды перебирал, вспоминал Анелу. Как вскинула она ресницы, как приоткрылись яркие губы, когда Раук сунул ей в руки узел с «жениховскими подарками». Жалел, что не прикоснулся к ней на прощание, за руку не взял. Может, пожалела бы, не отдернула руки. Ныли измученные бегом мышцы, ныло сердце, Раук, в конце концов, уснул. Наутро, стоило вылезти из шалаша, Раук натолкнулся на Глэда. Тот сидел напротив входа в шалаш и при виде Раука вскочил на ноги. — Тут человек или дух лесной? — возвестил недавний друг, будто не узнал. — Испытать надо, — откликнулись другие голоса, все как один знакомые. Раука не узнавали, попросили разжечь огонь, потом подержать в руках каленый наконечник стрелы. Признали человеком, и, под конец всего, пригласили в гости. Раук не знал, что и думать, но отказываться не стал. Глэд уступил ему место на санях рядом с собой, кинул его же, Раука, теплый тулуп, чтоб завернулся, и побежали домой запряженные в сани лоси. Глэд молчал, и Раук молчал. Несколько раз соскакивали с саней, бежали рядом, чтобы согреться, но ни разу Глэд не слепил жесткий снежок, ни разу не побежал наперегонки с Рауком, как бывало раньше. Вечером распахнулись родные ворота, и Раук, никем так и не узнанный, вернулся обратно. — Кого вы привели, люди? — спросила большуха. Она вышла навстречу в легком тулупчике, следом за ней выбежала Анела. Она смотрела на Раука во все глаза, они сейчас почему-то казалось совсем синими. — Жениха, — выкрикнул вдруг Глэд, — дочке твоей может пригодиться. Раук стоял ни жив ни мертв. Глэд говорил заученные формулы сватовства, откуда-то принесли и разложили перед большухой шкурки и ленты, звонкие подвески и прясло. — Нравятся ли тебе подарки, дочка? — повернулась большуха к Анеле. — Нравятся, — Анела погладила темно-красную ленту и улыбнулась Рауку. — Какого ты рода? — вновь обратилась большуха к Рауку. — Безродный я, — голос дрогнул. — А мужем моим в род наш войдешь? — звонко спросила Анела, прижимая к груди темно-красную ленту. Она и сама краснела отчаянно, но вышла на полшага вперед матери, теплый платок сполз на плечи, и Рауку хотелось укутать ее, спрятать от холода, заслонить собой ото всех бед. Но сначала нужно было открыть пересохший рот и дать ответ. — Войду, коли примешь. Глэд засмеялся и со всей дури хлопнул Раука по плечу, так что тот чуть не сел на утоптанный снег двора. Удержала Анела, прижалась к Рауку, засмеялась и заплакала разом. — Отоспись, — улыбнулась большуха, — свадьбу завтра устроим. Вокруг все гомонили и радовались, но Раук их не слышал. Он обнимал свою Анелу.