Bird & her arrow

Темнота баюкает Мэг ласково, точно новорожденную. Она не чувствует рук и ног, не чувствует тела вовсе — только некую невесомую границу между «я» и не-"я». Кажется даже, будто умерла не она; умерло всё остальное. Наконец-то умерло, перестало длить накрашено-горячечное гниение. Единственное, что осталось здесь — это звук. Тихий голос зовет ее. Окликает по имени. Фантомный слух жадным трепетом ловит каждую ноту. Еще, еще. Как давно к ней не обращались так просто. «Мэг». Марни? Кто еще мог бы встречать ее по ту сторону? Ей хочется потянуться вперед — ощупать, прижаться, проследить пальцами линию челюсти и зарыться в восхитительный шелк волос. (Разумеется, здесь у нее нет глаз, как не было от рождения. Но остальное… остального ей будет недоставать). Она слышит свой хриплый, сорванный голос будто издалека. — Марни, — без вопроса; лишь с тоской, раздирающей горло (если у Мэг каким-то образом осталось оно). Зов разносится эхом, как от выкрученных на четверть мощности динамиков. Что-то в этом царапает несуществующую изнанку черепа. Кажется неправильным, не таким, как… — Нет. Это я, Шайло. Голос похож, очень похож, и Мэг хочется удержать иллюзию. Хотя бы на миг подольше. Но этот голос — тонкий, а не густой, каким отличалась Марни даже в свои восемнадцать. Ему недостаёт глубины. Но достаёт отчаянности — а это уже совсем другая тема. Либо Шайло не пережила своего введения в наследство. Либо Мэг всё же не умерла. Мэг ненавидит себя за это, но она предпочла бы первое. — Пожалуйста. — Напряжение в знакомом-и-чужом тоне; почти мольба. — Вы бы только знали, чего мне стоило сохранить… вас. О да. Это, должно быть, было непросто — учитывая, что Мэг постаралась на славу. (Ногти вонзаются внутрь электроники — и дальше, в аппаратно-биологический интерфейс: зрение гаснет не сразу, расцветает ветвящимися белыми росчерками, и острые искры боли вспыхивают в затылочной доле — разрывают мозг изнутри мешаниной электрических импульсов: где-то четких, где-то уже испорченных безнадёжно. Край ногтя царапает дно глазничной впадины, поддевает что-то; по щекам течет, не успевая подсохнуть, кровь — липкая, пахнущая железом и солью. Болью. Тело выгибается дугой. Раскачивается, что есть силы, отталкивается от воздуха. В глазах сплошной белый шум, в ушах последняя высокая нота, но этого еще мало. Она что есть сил бьет ногой, ударяя каблуком в крепление на спине. Кричит, мучительно и отчаянно, и ударяет опять. Судорожно вгоняет ногти и пальцы глубже, еще, ещё. Так, чтобы совсем уже не мыслить, ничего разумного не ощущать. Трос обрывается с жалобным, мучительным звуком. Подбитая птица падает на спину, раскинув руки-крылья. Стрела — железный штырь ограждения — вонзается в позвоночник, но не выходит снаружи, и остается только дёргаться, раззявив рот и алые провалы вновь-слепых глазниц: пока разряд электричества не прошивает тело-куклу насквозь, даря долгожданный и полный мрак.) Мэг пробует шевельнуться. У нее не выходит. — Вы парализованы, крестная. — Но я жива, — Мэг произносит это даже как будто с удивлением. Кашляет. А потом в ее губы, сухие, разомкнувшиеся для вдоха, тычется соломинка. — Вот, попейте. Потом вам пришлют поесть. И сиделку. И… Обостренность слуха возвращается к Мэг стремительно, даже после всех этих лет. — Шайло. Скажи мне, ради Марни скажи… — Могла бы — ухватила бы за руки, стиснула бы, сколько есть жилистых старых сил. — Почему? — Вам не нужно умирать, крестная. Никогда не нужно было. Я сразу попросила себе бумаги, как только… — Шайло сглатывает. Мэг чудится эхо выстрела в повисшей между ними тишине. Шайло, судя по уже вполне реальному звуку, одергивает пиджак — или схожим образом скроенное платье. — Технически, — она запинается; должно быть, ей сложно произносить слова таким образом, — конфискация не должна заканчиваться… прекращением биологических функций. Ни в одном документе этого нет. Это… — Правоприменительная практика, — говорит Мэг вопреки себе. Сколько бы Нэйтан ни врал, что у него нет выбора, она видела — о, ирония, — какого сорта люди идут в Конфискаторы. Им, в большинстве, попросту нравится мстить несчастным должникам таким извращенным образом. — Конечно, — торопливо продолжает Шайло, — есть… жизненно-важные органы, и отсрочка при извлечении здесь будет равносильна отсрочке платежа, однако… однако глаза к таковым не относятся, и поэтому я… подписала документ, который считает вас освобожденной от обязательств. — Тон корпоративного юриста на побегушках не подходит семнадцатилетней девушке, но Шайло старается; стоило бы отдать ей должное, вот только желания нет. — Но поскольку вы уничтожили собственность ГенКо, которая обладала некоторыми уникальными качествами и подлежала конфискации именно в том состоянии, в котором была передана во владение, возникла необходимость заключить новый контракт. Шайло говорит тихо, но в ушах Мэг будто звенит набат. — Кто… его заключил. Этот контракт. Кто его подписывал. — Я, — просто отвечает Шайло, уже обычным голосом, не корпоративным. Только тихим совсем по-мышиному. — Вы назначили меня, как вашу... крестную дочь, распорядительницей вашей воли за неимением кровных родственников. Предполагалось, что эта воля будет последней. Мэг хотела оставить что-нибудь в этом ржавом, умирающем мире для дочери Марни — если та найдет в себе силы отказаться от другого, проклятого наследства. Та не нашла. Та решила, что должна принести себя в жертву. Как Марни когда-то, как сама Мэг. Вот только ради… чего. Ради жизни? — Вы должны только… оплатить издержки. И процент за убытки. Мы… то есть, «ГенКо» объявит, что ваше последнее представление и якобы уход со сцены были рекламной акцией. Но вы, к сожалению, пострадали сильнее, чем собирались. Интересно, чья же это идея. Эмбер, малышки Кармелы? Нет, она была бы только рада, исчезни Мэг вовсе. Кого-то из мальчиков (мужчин, совсем чуточку ее младше, но так и не переросших себя)? Сладострастных и гадких, которых увечье возбуждает сильнее, чем нежность и красота. — И теперь выручка от ваших выступлений будет идти на отдельный счет. Вы им распоряжаться не сможете. — Шайло говорит так, словно извиняется. Словно действительно имеет это в виду. Словно ей и правда не всё равно. Так оно гораздо, гораздо хуже. Мэг отчаянно хочется выгнуться дугой вновь, погасить последний свет в тёмном мире. Прекратить это. Писк, почти мышиный, ввинчивается в уши. Должно быть, приборы (здесь ведь должны быть приборы, верно? Если это палата, конечно, а не мясницкая, где Мэг бросят, если она вздумает брыкаться сильней). Шайло делает что-то, и Мэг чувствует укол в шею — значит, паралич начинается ниже. Следом приборы успокаиваются. — Я позволила убить отца ради вас. Не делайте так, что это будет напрасно. Пожалуйста. Мэг не жалеет Нэйтана. Как такового. Он отнял у нее Марни, именно он. Но все же ей жаль его бессмысленной смерти. В точности, как неслучившейся своей. — Ваш особняк конфискован в пользу компании, но зато вы сможете жить прямо здесь. Рядом со мной. Вы ведь хотели видеться… общаться со мной, крестная? И у вас… остается ваш голос, правда? Это будет несложно. Должна накопиться определенная сумма. Потом, я обещаю, вас отпустят. Я отпущу. Мэг представляет голову Шайло — нежную, округлую, в ореоле шапки мягких волос, — отрезанной, сочащейся кровью из пенька-шеи. Отрезанной — и приставленной к телу Ротти, сращенной с ним, как сращивают с нервными волокнами сложные пожизненные импланты, и только шрам — шрам все равно останется, потому что это ведь шик, тонкость-но-заметность, Мэг достаточно вращалась в этих кругах. Хотя Ротти, как говорят, был болен. Но была эта опухоль в голове — или где-то еще? Жаль было бы расставаться с образом. Это означало бы — Шайло сделала всё это с Мэг сама. По доброте своей. И вправду — по доброте. Если бы Мэг могла плакать, то слезы бы уже текли по ее лицу. Шайло громко и неловко вздыхает, не дождавшись ответа — Отдыхайте, крестная. Я… понимаю, нужно время, чтобы подумать. Над пожеланиями и всем остальным. Мэг не ощущает прикосновения и не видит, только воображает. Пальцы на безвольной ладони. Губы у бледного лба — не смеющие коснуться прямо, целующие лишь воздух. Мэг лежит (или сидит? Она даже этого сказать больше не способна) без движения. Теперь она может почувствовать больше, чем в самом начале (тепло широких ламп на потолке; шум системы очистки воздуха; эхо гула приборов в костях), но чувствует по большому счету только одно. Она чувствует себя остовом мира, бьющегося в агонии. И эта агония будет долгой, очень долгой. Если не бесконечной. Птице так и не удалось сбежать от стрелы. Отныне стрела и птица — и в самом деле одно и то же.