Сладкий-сладкий сон

      Канеки рвет красными лепестками, и это пугает его до дрожи.       У Канеки внутри растут цветы, пронизывают мышцы, обвивают ребра, проникают в легкие и лишь едва не достают до сердца — собственный гребанный сад в груди, — и он винит в этом Хайсе.       Чертового Сасаки Хайсе, от одного воспоминания о котором в зубах свербит. И хочется смеяться, и хочется плакать, и не хочется ничего. После завершения операции «Роза» проходит едва месяц, а он уже словно на последней стадии смертельного заболевания. Дальше только подставляй стул и вешайся. Ах да, он же гуль…       Поэтому он лишь наливает еще кофе и уже машинально чешет горло под высоким воротником. Металлический привкус во рту отвратительнее, чем когда-либо в жизни, но горечь помогает. На этом фоне «чудесных» ощущений мутировавшая рука почти не беспокоит. Можно сказать, что один плюс уже найден.       Жаль, что радует эта мысль только до следующего утра, когда он почти сталкивается на входе в здание CCG с гребанным Богом Смерти. Сталкивается и лучше бы он попытался все же повеситься. Потому что все собрание после он проводит, стараясь сильно не отсвечивать и лишний раз не говорить. Рука под перчаткой чешется едва-едва, но он царапает ее без остановки, чтобы занять руки. Потому что мысли возвращаются к утренней встрече снова и снова, как по рельсам, зацикленным и ведущим никуда одновременно. Что он действительно хотел тогда сделать? Что? Что? Что…       После собрания Фурута с наслаждением тянется, разминая затекшее от сидения тело, и любезно предлагает кофе. Канеки едва не выплескивает его тому в улыбающееся — «не волнуйтесь, не волнуйтесь, командир, я прекрасно знаю, что вам нужно» — лицо.       В туалете же, без зазрения совести заперев дверь, он сгибается над раковиной и выплевывает лепестки вместе с кровью. Так, что оттенки красного смешиваются между собой, выделяются на белой керамике отвратительным пятном и расползаются подтеками. Засовывает пальцы в рот и вытаскивает их прямо из горла, длинные, склизкие, с волнистыми краями. Цветы гвоздики, цветы привязанности и глубокой любви.       Канеки тошнит нещадно и не от лепестков. И трясет все тело.       Упершись лбом в зеркало, резко ослабляет галстук, расстегивает воротник и смотрит: прямо из кожи пробились тонкие стебли и расцвели алыми цветами на фоне такой же бледной, как холодная керамика, кожи. Канеки проводит по ним кончиками пальцев — красивые, какие же красивые, — а потом хватается и безжалостно выдирает, захлебываясь задушенным криком и отвратительными слезами.       Канеки избавляется от любых проявлений своей «болезни» и ненавидит Хайсе.       Потому что ненавидеть Ариму Кишо он не может, как бы ни старался.       Потому что тот убил его, буквально вывернул мозг наизнанку, а он хочет только опуститься возле его ног на колени и подставить голову, чтобы его погладили. Даже если просто взглянули — тоже хватит.       Но Арима не хочет гладить его, и в этом вся проблема.       Но Арима даже не хочет просто взглянуть на него — как смотрел только месяц назад, — и поэтому Канеки ненавидит Хайсе. Ненавидит-ненавидит-ненавидит.       Милого, светлого и хорошего Хайсе, который не был чудовищем, который был сладким-сладким сном (получить такой шанс возможность — один на миллион), который был теплым и мог чисто, искренне любить (без прошлого и сожалений это очень просто), который никогда не «болел» — никогда не давился алыми-алыми лепестками и не сворачивался в углу от невыносимого зуда в груди, — потому что его любили.       Взаимные чувства.       Канеки ненавидит Хайсе, потому что он не Хайсе.