The Things He Left Unsaid (Вещи, которые он оставил несказанными)

«Прости, что ты сказал?» «О, лишь то, что он считает тебя… удивительной». Лейси прикрыла глаза. «Мы всё ещё говорим о моём брате?» Джек издал смешок. «Определённо». «Напомни мне снова, как долго ты знаком с ним?» «Хорошо, можешь не верить мне, — он обнял свои колени, — но я довольно неплохо читаю людей. Он всего лишь… не из тех, кто много говорит», — сказал он глубоким голосом, имитируя того, о ком шла речь. «Но я могу с уверенностью сказать, что он волнуется о тебе». Лейси опустила взгляд на землю, её красные глаза мерцали. «Можешь ли ты?» «Ну, — Джек посмотрел на небо, задумавшись. — Твоя улыбка». Он обернулся к ней, как бы оценивая ту улыбку, которой, однако, не было на её лице сейчас. «Что с ней?» «Она в некотором роде… — он вычерчивал полосы на земле, — хитрая, и идеальная, и такая настоящая». Она усмехнулась. «И какое отношение она имеет к моему брату?» «Видишь ли, я наблюдаю её лишь с некоторого времени, тогда как твой брат… что ж, он всю жизнь рядом с тобой. Я ни за что не поверил бы в то, что кто-то, кто видел твою улыбку столько раз, не влюбился в неё». «Хорошо-о…» «Давай подумаем… всякий раз, когда тебе становится скучно, ты сбегаешь из башни, чтобы посмотреть на звёзды, втянуть невинных мальчиков в свои планы, — они оба ухмыльнулись, — и написать лирику к его композициям… Как можно не любить это?» Его слова вызвали улыбку на её лице. Джек заметил это и сел, продолжая: «Он рассказал мне о том, что ты готовила для него. Как в тот раз, когда ты испекла ему праздничный торт». «И что?» «Он сказал, что тот торт… — он сглотнул, словно не хотел говорить что-либо плохое о ней, — был ужасным на вкус». «И?» «Он всё же съел его, не так ли?» Лейси обернулась к речному потоку, рассматривая его как бы оценивающе. «Что ещё? Что ещё «мой брат» заметил обо мне?» «Ну… так или иначе, я знаю нечто, что он не мог не заметить, — Джек заправил свои волосы за ухо, когда лёгкий ветерок заиграл с его прядями. — То, как ты поёшь и танцуешь. Знаешь, без стеснения… словно остальной мир не существует». «Ты уверен, что все эти вещи не напридумывал какой-то мальчишка Вессалиус?» На его лице показалась усмешка. «Действительно загадка, не так ли?» Лейси пихнула его в плечо, толкая прямо в траву, смеясь. «Хорошо, может быть, я не могу знать всего этого, — он вернулся в предыдущее положение. — Но он любит тебя. Я думаю… он просто не знает, как сказать тебе, — Джек сделал паузу. — Вы двое в абсолютно разных мирах. Он, никогда не отклоняющийся от правил. Ты, неизменный дух свободы», — он посмотрел на неё, затем на землю, словно не намеревался говорить это вслух. «Но он любит тебя». Она наблюдала за муравьём, ползающим в траве. «Или, возможно, он замечает, когда вы двое обсуждаете его за его спиной!» — они встрепенулись, когда предмет их обсуждения подал голос. «О-Освальд! — Джек встал, отряхивая себя. — М-мы тут говорили о…» Освальд сощурился на Джека, а затем обернулся к Лейси, которая мило улыбалась, завершая попытку Джека солгать, сказав всю правду. «Как сильно ты лю-ю-юбишь меня». Освальд закатил глаза. Сказать, что сон ускользал от него, было бы не совсем справедливо. Вместо того, чтобы мирно опуститься на его веки, сон колотил Освальда, швырял и переворачивал на спину, словно кусок теста, скидывал его на пол рядом с кроватью, до тех пор, пока изнеможение его рассудка наконец не растеклось слезами на его лице. «Братишка?» Маленький мальчик обнял колени, скрывая своё лицо. Лейси подбежала к нему на своих крохотных ножках. «С тобой всё хорошо?» «Я в порядке». «Уверена, так и есть». Он крепче прижался к своим коленям. «Ничего. Это глупо, в любом случае», — пробурчал он. Лейси села рядом, обернув одеяло с перевёрнутой вверх дном кровати Освальда вокруг их плеч. «Ты прав, возможно, так и есть». Он пристально взглянул на неё, обнажая дорожки слёз на своих щеках. «Но это не даёт тебе покоя… так что это не может быть чем-то совершенно глупым». Он повернул голову в сторону, отводя взгляд, утирая свой нос. «Завтра церемония, не так ли?» — она наклонила голову далеко в сторону, пытаясь заставить Освальда посмотреть на неё. Он не ответил. «Чего ты боишься? …Той жуткой двери? Она в самом деле не такая страшная, когда ты входишь в неё!» «Нет… И господин велел тебе не входить туда без позволения». «Ты не в восторое от идеи иметь большую уродливую птицу внутри себя?» — она продолжила, словно не слышала его. «Нет, это не то… Это просто…» «Ты не хочешь пить её кровь?» «Нет… угх… это не то…» Лейси снова наклонила голову, слушая терпеливо. В награду за её терпение, Освальд повернулся к ней. «Господин Глен говорит о том, что я должен стать его следующим сосудом, и это большая честь для меня, однако… что это должно значить?» Она моргнула, как бы говоря что это должно значить, когда ты спрашиваешь о том, что это должно значить? «Ну… Когда эти «Цепи» свяжут меня изнутри… когда я стану Гленом… Я… я… перестану ли я быть… собой?» — он пропищал, словно бы, проговорив эти слова, он сделал их ещё более ужасающими. Лейси задержалась на мгновение, провела пальцем по подбородку, как бы представляя себе это, а затем просто сказала: «Ты слишком много думаешь, братишка». Он сложил руки и отвернулся. «Я не могу притвориться, будто понимаю хотя бы половину из того, о чём говорит Глен-» «Господин Глен». «…так что я действительно не могу ответить, но… в чём польза беспокоиться об этом?» Он медленно повернулся к ней. «Если ты не хочешь быть следующим Сосудом, что бы это ни значило, тогда, почему бы тебе не сказать что-то? Сделать что-то? Попытаться изменить это?» «Нет… я… делаю… Я имею в виду, по крайней мере, я знаю, что мне следует… это просто…» «Тогда зачем тратить время, заставляя себя страдать, думая о том, что может пойти не так? Если, и когда это случится, ты будешь взрослее, верно? Ты поймёшь. Тебе не нужно справляться с этим сейчас». «Но-» Она приложила палец к его губам, затем взяла в руки его лицо и повернулся к себе, чтобы сказать, что она не закончила: «И у тебя всегда есть я. Даже если ты станешь каким-то страшилой или чудовищем, я всё ещё буду собой. И я буду здесь, чтобы ударить тебя, если ты в самом деле станешь». Улыбка расползлась по его лицу. Он потёр нос. Это был первый раз за всю ночь, когда он почувствовал, что может дышать. «Ты обещаешь?» Она улыбнулась, держа небольшой кулачок. «О, поверь мне, я сделаю это». Эта улыбка. Она была неоспоримее любого аргумента. Словно бы она запрещала тоске достичь её. Просто этой улыбки было достаточно. Достаточно, чтобы оттолкнуть темноту, даже если это было лишь на мгновение. Она притянула его в объятие, и их головы нашли покой на плечах друг друга. Он хотел сказать ей. Сказать, как много её улыбка значила для него. Как он благодарен ей за то, что она поддержала его. Как он благодарен за то, что она есть у него. Как много это значило для него: знать, что она никуда не уйдёт, и что она будет здесь, чтобы убедиться в том, что он никуда не уйдёт тоже. Как много надежды она вселила в него. Он издал глубокий вдох. Он хотел сказать «я люблю тебя, Лейси» после. Вместо этого он позволил воздуху просто покинуть его лёгкие. Лейси всегда была ужасна во всём, что касалось кухни. Не то чтобы она не знала, как готовить, печь или, по меньшей мере, держать венчик. Она сметала пространство. Даже приготовление простейших рецептов оканчивалось тем, что кухонные тумбы были сплошь заляпаны соусом, тестом, глазурью или прочими неизвестными полужидкостями; чаши были беспорядочно расставлены по комнате, словно она пыталась составить из них башню; ложки, кондитерские шпателя, ножи и остальная домашняя утварь была разбросана, как если бы она была потеряна на пути обратно в ящик стола. И это было ничем в сравнении с самой поварихой; её успехи в этой области оставили её лицо и одежду покрытыми ингридиентами. Слуги всегда пользовались игрой камень-ножницы-бумага, чтобы решить, кому из них придётся чистить её наряд после всех этих усердствований (фартуки, вероятно, были слишком ограничивающими… и её платье в любом случае оказывалось испорченным, даже если она надевала их). Но это был день рождения Освальда. И будь она проклята, если не испечёт ему пирог. Как только слуги и прочие люди, не желающие оказаться в эпицентре бури, узнали об её намерении, они тут же покинули площадь кухни, как если бы это было место преступления. Был, однако, кое-кто, кто не имел ничего против неординарных ситуаций и, к слову, в некоторой степени наслаждался тем, что вторгался в грёзы маленьких неуравновешенных девочек, и никогда не упускал возможности встречи с сумасшествием. Некоторые из слуг подняли пальцы вверх в качестве предупреждения, как только он вошёл, и были таковы. Глен открыл дверь, выглянув, в тот момент, как шпатель оказался в нескольких сантиметрах от его головы, совершенно не изменившись в лице. «Это глупое тесто не слушается меня!» — маленькая девочка ударила кулаками по тумбе, в то время как очередная ложка оказалась на земле. Он усмехнулся. «Ну, что именно ты сказала ему? Может быть, если ты перестанешь оскорблять его и начнёшь порядочный разговор, оно будет более благосклонно к тому, чтобы слушать тебя». Она нахмурилась на него. Глен приблизился к ней, бросив: «Давай посмотрим, с каким беспорядком мы здесь имеем дело» через плечо, осматривая поколеченное тесто. Он погрузил в него свой палец и попробовал смесь, из которой подцепить сальмонеллу было бы последним, о чём можно беспокоиться. «Ты пробовала добавить сахар? Он всегда помогает привести вещи в порядок». «Хмм», — Лейси промычала, волочась к тумбе напротив, потянувшись за сахарницей напротив задней стены. Она сверкнула глазами на него, когда дотянулась до сахарницы и с лёгкостью ухватила её, поймав в свои руки, словно она хотела сделать всё это сама. «Что теперь?» «Что ж, я бы посоветовал тебе добавить его и размешать, но это всего лишь я». Она приступила к сахару, взяв горсть, без каких-либо измерений. «Это может помочь», — он придвинул к ней мерный стакан. Она воспользовалась им… только не так, как это было предназначено; она не обратила внимание на все эти докучливые маленькие линии. «Мы можем добавить шоколад?» — спросила она, когда достаточно смазала тесто сахаром. «Конечно, добавляй всё, что пожелаешь», — пропел он, усмехаясь, когда она нашла какао-порошок и снова не рассмотрела ни одного правила или рецепта. Они провели за этим по меньшей мере ещё один час: Глен давал ей нечёткие указания, а Лейси дулась, интуитивно следуя им. В конце, двое покрытых шоколадом гремлина пялились на своё поникшеее полузамороженное детище и ухмылялись… по очень различным причинам. Глен направился на поиски Освальда, и, как только они покончили с ужином, они спели ему, демонстрируя своё чудовище (которое, если и было отдалённо съедобным, то только по предположениям Глена). Освальд уставился на медленно увядающий на глазах подарок, как если бы это была неприступная гора, на которую он должен забраться. Он имел некоторый опыт, связанный с приключениями Лейси на кухне. Однажды она пыталась накормить его чем-то, что она назвала «особым блюдом от Лейси», однако он был уверен, что это была лягушка, которую она случайно поджарила (…нет необходимости упоминать, что он не закончил). В другой раз она действительно пыталась приготовить для него порядочную еду и вынудила его съесть достаточно, так что он провёл ночь, прочищая свой желудок. И теперь, очевидно, он должен был съесть это… нечто напротив него. Глен отрезал ему слишком большой кусок и придвинул его с ухмылкой и видом палача, исполняющего преступный приговор. Освальд сглотнул, решительно накалывая кусок на вилку и отправил его в рот, подготавливая себя к назревавшему наступлению. Это не было… хорошо. Слишком сладко и слишком горько в одно и то же время, и текстура была совсем не такой, какой должна быть. Но это так же было не так плохо, как это могло бы быть. «Что ты думаешь, братишка?» Он хотел сказать ей правду. «М-м-м, хмм», — он промямлил в попытке прозвучать удовлетворённым. Она просияла, гордая собой. «Чудно!» — она подтолкнула тарелку ближе к нему. «Там есть ещё много!» Освальд посмотрел на Глена, взывая к милосердию, только чтобы обнаружить, что тот пытается подавить смех. Он продолжил жевать, надеясь, что это не станет его концом. Он хотел придумать какое-нибудь оправдание, хотел, чтобы кто-нибудь избавил его от этого. Но это бы стёрло улыбку с её лица. Он хотел сказать ей, независимо от того, каково это на самом деле было на вкус, каким счастливым это делало его. Он хотел сказать ей, как много это значило для него — что она провела день, готовя это для него. Он хотел сказать ей, что каждый день рождения счастливый, до тех пор, пока она здесь. Он сглотнул, делая глубокий вдох. Он хотел сказать «Я люблю тебя». Вместо этого он продолжил есть торт. Когда Освальд прибыл наверх башни, его сестры не оказалось нигде, чтобы быть найденной. Это, как раз, не было редкостью. Лейси не была из тех, кто находил удовольствие в том, чтобы тихо сидеть в башне, говорить с птицами и мечтать о мире снаружи. Она покидала её и брала всё, что мир мог ей дать. Освальд подобрал несколько разбросанных чулков и лент (он всегда ловил себя на том, что убирает за ней беспорядок) и шагнул к окну, чтобы закрыть шторы — близился вечер. …Она была там, снаружи, разлёгшаяся на траве. Он стукнулся головой об оконную раму. Он прекрасно знал, что её мучили постоянные прихоти и импульсы, и что она облегчала душу, следуя им и превознося их над дисциплиной… и всё же то, что она была снаружи в такой час, было чем-то запредельным для него. «Не стоит ли тебе быть в кровати?» — спросил он, оказавшись снаружи, тоже движимый своими импульсами. «А тебе не стоит?» — она ухмыльнулась. Он отвернулся, сложив руки, силясь не сказать, что это она причина того, почему он не там. Она пригладила траву напротив, словно приберегла для него место в опере. Он закатил глаза, но сел точно так же. «Что конкретно мы делаем здесь?» «На что это похоже? Предаёмся мечтам». Он скрестил руки на груди, раздражённый тем, что она не даёт полноценного объяснения всему этому. «С чем рифмуется «фиолетовый»?» — спросила она мгновение спустя. Он поднял на неё бровь. «Цвет». «Я понимаю, о чём ты… Я всего лишь испытываю сложности с тем, чтобы связать предавание мечтам и рифмы к фиолетовому». «Они не связаны, глупышка». Она толкнула его в траву, убедившись, что он не пропустит её излюбленного представления. «Я пишу лирику к одной из твоих песен». «Оу». Его глаза расширились из-за её действий и ответа, затем он затих, устремив взгляд на рябое небо, восхищённый видом, думая: «…Я не знаю никаких рифм к фиолетовому». «Они должны быть… — она опустила голову ему на грудь, тоже смотря на звёзды. — Может быть, их просто ещё не придумали». Она очерчивала полосы на тыльной стороне его ладони. «Ты хочешь придумать слово для одной из моих композиций?» «Может быть. А что? Ты против того, чтобы в одной из твоих песен было слово «шпиолетовый»?» «Я явно не за это». Она засмеялась. «Хорошо, я придумаю скучное настоящее слово». Он запустил свободную руку в её волосы, подавляя улыбку, как мог. Это было… здорово. Он хотел сделать ей выговор касательно побега из башни, особенно в такой час, однако она всегда находила способ втянуть людей в свои проделки, даже своего законопослушного брата, временами. Сейчас, лёжа в траве, в то время как золотые огни стерегли их, а их дыхание уносилось лёгкими дуновениями ветра… он думал, что мог бы и остаться. Он хотел сказать ей это. Как благодарен он был за моменты, подобные этому. Что он хотел бы, чтобы это мгновение, когда они оба замерли, поражённые звёздами, могло длиться вечно. Только он и его маленькая сестра, спрятанные от всего прочего мира. Только Освальд и Лейси, никаких дурных знамений, Баскервиллей, судов или Присяжных, никаких проклятых званий и обязанностей, которые пришли с ними. Он сделал глубокий вдох. Он хотел сказать «Я люблю тебя». Вместо этого он позволил звёздам воспользоваться моментом. Ещё одной областью, в которой Лейси не имела опыта, являлась вышивка, что было иронично. Большинство девушек в их время в её возрасте были склонны тихо сидеть на софе и вышивать, вязать крючком, шить одежду, вязать шарфы и заниматься прочей различной работой, требующей иголки и нитки. Как было установлено, Лейси, прежде всего, не была девушкой, которая тихо сидит на софе в принципе. Она всегда была довольно шаловливым ребёнком, предпочитая выйти наружу и поиграть в пятнашки, нежели оставаться внутри и читать, так что подобный вид деятельности не вязался с её личностью, во-первых. Во-вторых, все эти детали всегда делали её раздосадованной — слишком кропотливый труд, чтобы удержать её внимание. Все эти крошечные швы, каждый из которых обязан быть идеальным, иначе он нарушит баланс всего ансамбля… Она любила, когда вещи были несовершенны. Но ей приходилось придерживаться приличий, и, когда она порвала своё платье во время очередного приключения, это было её работой — зашить его, чтобы никто не узнал об этом. «Чтобы никто не узнал об этом» являлось главной проблемой. «Что это?» — спросил Освальд на одном из многих приёмов, которые устраивали Баскервилли. «Не будь грубияном, братишка! Если ты не считаешь её хорошенькой, это не значит, что она ничего не стоит!» Он дёрнул за шов её платья, больше походивший на спиральную горку. «Эй! Что это тебе вздумалось: хвататься за платье леди!» — прошептала-прокричала она (хотя некоторые люди всё ещё слышали и уставились в их направлении, медленно удаляясь) в имитированном гневе. Он оглядел толпу, а затем вернулся к причине разногласий, проводя пальцами вдоль беспорядочной линии шва. «Что произошло?» «Если тебе обязательно знать… — объяснила она, зная, что он не удивится, что бы она ни сказала. — Я сидела в своей башне, как прилежная девушка, и внезапно эта птица прилетела и порвала его». Освальд прикрыл глаза. «Ужасно, разве нет?» Он схватил её руку, протащив через толпу. «Сначала хватаешь моё платье, теперь мою руку?! Боже, сэр! Вы чрезвычайно упорны». Он закатил глаза, приведя её в одну из комнат слуг. «Снимай его». «Извини меня?!» — она скрестила руки на груди. «Ты не можешь присутствовать на приёме в порванном платье». Он порылся в одном из ящиков, выудив иглу и нить нужного цвета. «Это плохо скажется на имени Баскервиллей». Она надула щёки, словно ей не было дела до того, что скажут об их имени. «Хорошо». Она выскользнула из платья, едва ли испытывая смущение, открывая нижнюю юбку, бросая её в его протянутую руку, не церемонясь. Освальд поместил её на стол, продевая нить в иглу и находя дефект. Вечно заставляющий робеть, его характер, с другой стороны, всегда спокойный и собранный, следующий правилам и ненавидящий беспорядки и несовершенство, хорошо сказался на искусстве шиться, требующего быть деликатным. Лейси шагнула к окну (где, к слову, кто угодно мог увидеть её), наблюдая за внутренним двором и некоторыми гостями, блуждающими сквозь него. Когда Освальд взглянул ближе на её неопытные швы, он осознал, что она не пыталась пресловуто залатать неисправность… вообще-то, она пыталась создать некий дизайн. Он выглядел, как непродуманный контур кролика. Он старался не улыбнуться при виде этого, продолжив исправлять шов. Лейси блуждала по комнате, брала вещи и клала обратно, шутила о картинах, прежде чем тихо встать и наблюдать из-за его плеча. Он с лёгкостью прокалывал ткань иглой, и было нечто завораживающее в том, насколько идеально он мог выполнить что-то, что было для неё непосильным трудом. «Бог мой, братишка, — она сложила руки на его голове, — если бы я не знала тебя, я бы сочла тебя пожилой дамой». Он остановился, обиженно сверкнув на неё глазами, прежде чем возобновить работу. Как только он закончил, он взял только что починенное платье, чтобы осмотреть его. «Постарайся быть более осторожной в следующий раз, хорошо? — посоветовал он, вручая ей платье, уставившись на неё со вниманием. — Мы бы не хотели, чтобы птицы напали и снова порвали его, не так ли?» «Всё что угодно для тебя, братишка!» — она улыбнулась слишком мило и поцеловала его щёку, стремительно натянув на себя платье, и поспешила вернуться на званый вечер. Он смотрел ей вслед. Всегда такая безрассудная, такая уверенная в следовании своим желаниям — отлично от предписаний — без оглядки на последствия. Была ли это спешка на поиски какого-то самозванца, обратно на приём, были ли это неуместные шутки или создание чего-то нового вместо посредственного исправления чего-то, что она сломала. Только предупреждение, «пожалуйста» или «спасибо», брошенное по пути. И всё же, решил он, по мере того как возвращал принадлежности на место, даже если это раздражало его временами, он восхищался ей. Он никогда не делал чего-то, не взвесив первым делом риски, и всегда следовал направлениям, которые для него определяли, порой даже слишком тщательно. Он делал вещи выверенно, без прикрас. Говоря о птицах… он был птицей, оставленной в клетке, полагал он. Она была той, кто вскрыла замок и взмыла в небеса, и рисовала на облаках образы своими крыльями. …Порой он желал, чтобы ему хватило мужества летать вместе с ней. Он хотел сказать ей, как оценил её попытку исправить то, что она испортила… Он хотел сказать ей, каким очаровательным был маленький кролик, которого она вышила. Вместо того, чтобы делать выговор… иногда он хотел сказать «Спасибо. Спасибо за приключения, и за шутки, и капризы, и беспорядок. Мне этого не хватает». Он действительно не хотел просить её оставить свои похождения… он хотел попросить её взять его с собой в следующий раз. Но он не мог. Он не мог сделать этого. Не мог допустить этого. Не мог сказать ей. Он мог бы, по меньшей мере, сказать ей, что он любил её. Но когда он вернулся к ней, то просто прислушивался к разговору (теперь это было безупречное изображение леди Баскервилль… по крайней мере, видимо. Она могла и не обсуждать с гостями различные рискованные вещи…). Пальцы Освальда на фортепьяно порхали от ноты к ноте, словно птица; свободно движимая нотами мелодия исходила едва ли из его тела — она исходила из его души. Он не был единственной «птицей» здесь; с каждым нажатием клавиш женщина позади него кружила, песня лилась из её души, подобно ему, как если бы она не была привязана к земле. Он сверкнул глазами на клавиши, на музыку, на неё. Это было… прекрасно. Музыка. Её слова. Её танец. Этот момент. Она была прекрасна такой. Он никогда не понимал, как она могла танцевать и петь так свободно, словно была только она и музыка. Если он когда-либо пытался танцевать, то непременно спотыкался обо что-то (более чем вероятно, о другого танцора) или совсем не выглядел элегантным. Всякий раз, когда он пел, он был слишком обеспокоен тем, кто слышал его, кто видел его, и, если он звучал хорошо, — тем, чтобы получить справедливую оценку своих способностей. Кроме этого, он не имел достаточно воображения для того, чтобы писать текст к песням. Слова были спутанны в его голове. Ноты были просты, спланированны и не имели всех тех значений, которые могли врезаться друг в друга, связываться в узлы и быть неверно растолкованными. С нотами всё, что от него требовалось, — это следовать за ними. Как только она делала первый шаг, вся её жизнь была танцем. Так что, когда она танцевала по-настоящему, это было нечто, что было за пределами её собственной жизни; это был иной мир, совершенно незнакомый тем, кто был вокруг, или даже её собственному телу… теперь она являлась песней. Музыка прекратилась с очаровательным крешендо, ноты стремительно возрастали, её голос возвышался по мере того, как заканчивалась песня, и внезапно настала тишина. Его пальцы медленно опустились, отдыхая на клавишах. Она подошла к нему, улыбаясь и жадно вдыхая воздух, опираясь о фортепьяно. «Это было чудесно, братишка, разве нет?» Он хотел сказать «Да. Да, это было чудесно, я полюбил твою лирику (могли бы обойтись без «шпиолетового») и твой танец». Он хотел сказать ей, как бесконечно красива она была, когда танцевала; как волшебен был её голос и как сильно ему пришёлся по душе текст, который она написала к его композиции. Он хотел спросить её, как она может танцевать так: словно остального мира не существовало и она была в комнате наедине с песней. Словно она была песней. Он хотел спросить её о том, что она видела, слышала, чувствовала в музыке — такого, что он не мог; как и почему она выглядела так свободно, когда танцевала. Что за прекрасный беспредел и несовершенство таились за расчётливостью. Он хотел сказать: ты была чудесна. «Как ты… делаешь это?» — спросил он по крайней мере. «Делаю что?» «…Танцуешь так». «Как там говорится? — она приложила палец к подбородку. — Веселись, пока не сыграл в ящик?» Его глаза расширились. Вместо того, чтобы заметить его шок, она улыбнулась, продолжая. «Что-то вроде того». Он опустил взгляд, и земля словно ушла у него из-под ног. И его мысли изменили направление. Теперь он хотел сказать, что ему жаль; что ей не придётся умирать. Он хотел постучаться в дверь к Глену и настоять на том, чтобы она жила, чтобы ему не нужно было убивать её — Лейси, его маленькую сестру, которую он любил. Ему следовало быть тем, кто защитил бы её от всех вещей, которые посмели бы ранить её. Он хотел сказать, что нет никакой причины для того, чтобы танцевать так грациозно, что ей следует танцевать для завтрашнего дня, не только сегодняшнего. «Я голодна!» — она взяла его руку и потащила его вверх. «Давай что-нибудь съедим! Может быть, немного мяса?» Он любил её живой. Он любил песни, и танцы, и их ужины, и разговоры, и приключения. Всё это закончится, когда она умрёт. Он хотел сказать ей, как сильно он желал, чтобы она просто оставалась живой. И этой ночью, когда сон зло шутил над ним, как это было все эти годы, он хотел прибежать в её комнату, чтобы заплакать на её плече и сказать, какой ужас он испытывал перед церемонией, как сильно он хотел, чтобы ей не пришлось умирать, как он не хотел убивать её; что, в конце концов, он победит это. Он хотел молить её о том, чтобы она взяла его с собой в одно из своих приключений, чтобы они оба остались живы… остались Освальдом и Лейси, которыми были годы назад, под покровом звёзд. Он хотел сказать «я люблю тебя». «Я люблю тебя». «Я люблю тебя так сильно». «Не оставляй меня здесь одного». «Ударь меня по лицу, я становлюсь чудовищем, только не сиди сложа руки, не позволь этому случиться». «Я люблю тебя, Лейси». Но он остался в кровати. Это была очаровательная церемония. Каждый считал так. Всё шло идеально, каждая реплика следовала без единой запинки. Баскервилли низко поклонились ему и сказали, какой честью для них было иметь такого решительного и посвящённого лидера. Леви (теперь Леви, не господин Глен) похвалил его за безупречное представление. (Это не было представлением, разве нет? Они все вели себя, словно бы это было великолепное шоу; но это было по-настоящему. Это было… это была кровь, и смерть, и-) Никто не проронил ни слезинки, когда она умерла. Не было горечи. Не было утраты. Была справедливость. Это было добродетелью; это было благородно, надлежаще и правильно. Все вокруг говорили ему это с самого детства. Вот и всё, чем являлась её смерть — точка в конце предложения. Ознаменовывающая заключение контракта. (Контракта о продаже его души.) И он практически поверил им. С самого начала становление Гленом было великой честью, золотой перспективой, и вероятность погрешности — если они, если это — неправильно? — была лишь чёрным пятном в углу картины, на которой не было места. Он не мог, он не стал бы, не позволил этому пятну опорочить безупречно чистое изображение, созданное людьми, знающими всё очевидно лучше него. Всё идеально. На своих местах. Без запинок. Без пятен. Никаких нарушенных правил или невзвешенных ошибок. Нет грязи. Вот всё, чем она была для них. Беспорядок, который создал Глен, и который ему нужно убрать. Глен проскользнул в свои покои после ужина, рукопожатий со всеми друзьями и незнакомцами, которым пришлось прийти наблюдать, поздравившими его с достижением такой привилегии, как имя «Глен». Глен не отошёл рано, ответил, что для него лестно, что они полагают такое, не выказал ничего, что могло бы быть сочтено неправильным. Поскольку ничего не было. В этот день он напоминал механизм, автоматически получавший и следовавший чужим указаниям, — и он следовал им непреклонно. Он был создан, чтобы быть господином для Баскервиллей и сохранять их имя в почёте, запрограммирован искоренять любое искажение против их положения, в особенности, аномалии, созданные им. Если он совершит хоть одну ошибку, это будет значить, что его код неисправен, что он где-то просчитался. Глен расправил плечи и вдохнул легко, свободно и без сожалений. Тем не менее, когда он прибыл в свою спальню, он не повесил свой плащ аккуратно в гардероб. Он не налил себе стакан воды на ночь и не сменил одежду на спальную перед тем, как скользнуть в кровать и крепко уснуть с приятным осознанием того, что он получил отличную награду, и он сделал свою работу хорошо, как и был обучен. Ничто не было не так. Ничто не было не так с тем, что он сделал. Ничто не было не так с ним. Глен был, как ему и следовало, представительным лицом Баскервиллей. Он сделал всё правильно и был назван именем, которое говорило, что он продолжит делать это… или нет, цепи, охватывающие мир вместе, могли просто разрушиться. Освальд не сделал ни одного вдоха в тот день. Как он ни пытался отрицать это, было ещё что-то человеческое, что осталось в нём. Когда Освальд захлопнул за собой дверь, то остановился на мгновение. Он не спеша снял свой красный плащ, жилет и шейный платок и бросил одежду на стул с некоторой жестокостью, сбросил свои чулки, особо не беспокоясь по поводу того, где они окажутся, перед тем как прислониться затылком к двери. Теперь, теперь, когда он был один, и никакие предписания не достигали его, он позволил себе дышать; ощущать, что он был сделан из плоти и крови. Каждый вдох, который ему следовало сделать за этот день, разом врезался в его лёгкие, обрушиваясь один за другим, раздирая, волоча свои ногти о его глотку, словно они карабкались на его языке, а затем спадали с его губ, подобно крови. Он не был сверхпрочным. Не здесь. Здесь он был… слишком живым. Освальду становилось почти больно от того, каким живым он был. Как много раз он сделал вдох перед последней минутой? Пять? Двадцать? Сотню? Тысячу? Украденный из атмосферы. Украденный из… Делал ли он так много вдохов прежде? Состояла ли его жизнь из такого количества воздуха? Каждая секунда, каждая минута, каждый час. Каждый день, каждая неделя, каждый год. Цепь из вдохов, каждый из которых — напоминание о том, что он всё ещё жив, что он всё ещё был собой. Всё, в чём он нуждался, — один. Всё, в чём он когда-либо нуждался, — использовать один. Один, чтобы произнести её имя. Один, чтобы сказать ей. Сказать ей, как много она значила для него. Один вдох: «Твой грех…» Два вдоха: «…в том, что ты была рождена с этими глазами дурного знамения…» Три: «…и представляешь угрозу спокойствию Бездны». Вдохнуть; Твой грех — это Выдохнуть: само твоё существование. Он опустил лицо в ладони, его волосы просачивались сквозь пальцы. Всё, что ему было нужно, — всего один. Но он мог использовать и больше. Он мог сделать пять, чтобы сказать предложение. Тридцать, чтобы сказать абзац, и несколько сотен — чтобы сказать речь или даже две. У него было много в запасе. Он украл так много задолго до того, как быть пойманным. Вместо этого, они обернули его язык в оружие… и он позволил это. Всё, что ему было нужно, — всего один. Один вдох, чтобы сказать ей. Сказать этой девочке, что её улыбка, порой, была единственной вещью, что держала его на плаву. Сказать этой девочке, как он ценил то, что она тратила время на выпечку для него и что она вышивала кроликов на своих платьях. Как сильно он любил те моменты, когда сидел вместе с этой девочкой и смотрел на звёзды. Как сильно любил тексты, которые она давала его песням. Как сильно он любил наблюдать за ней, убегающей из клетки, убегающей от судьбы и танцующей так, словно она умрёт завтра. Сказать этой девочке, что её существование было более чем подарком, особенно во время, когда это было единственным, что поддерживало его живым, поддерживало его рассудок, делало его всё ещё собой. Всё, что ему было нужно, — один вдох. И он использовал этот вдох, чтобы сказать ей, что её существование было преступлением. Чтобы следовать своей задаче, установленному для него предписанию. Вместо этого он приковал эту девочку цепями, необузданную и свободную, к земле и потолку. Он использовал свой вдох, чтобы украсть то, что принадлежало ей по праву. Все эти годы он мог позволить своим мыслям достичь её, и ценой этому был бы один-единственный вдох. Прямо сейчас он заплатит сполна. Он скатился по двери вниз, пока не оказался на земле. «Сказать что-то. Сделать что-либо». Он бы поборол это. Задолго до этого. Он мог бы сделать что-то. В конце концов, он мог бы сказать, что не хочет становиться Гленом совсем. Он мог сбежать из дома с ней и никогда не вернуться обратно. Он мог сбежать все эти годы. Он мог сбежать вчера. Сегодня он мог сделать что-либо. Он мог бы не стоять перед той дверью и не пить ту кровь. Он мог бы сказать «Я не стану Гленом. Я предпочту её жизнь». Он мог бы остановиться, в то время как кровь Бармаглота растекалась по его венам, и сказать «Нет, нет, я не буду этого делать. Я не стану убивать её. Теперь я Глен и я говорю, что она будет жить». И даже если бы он был осуждён, и вышвырнут, и потерял бы всё в одночасье, он мог бы сказать ей. Сказать ей, как сильно он заботился о ней. Он мог бы сказать по меньшей мере это. Это не казалось таким уж сложным. Спасибо. Спасибо за твою улыбку. Ты не имела ни малейшего представления о том, какие чудесные чувства она пробуждала в ком-либо. Спасибо за торт. Я едва ли мог стерпеть этот вкус, но я был влюблён в выражение твоего лица. Спасибо за вечера, озарённые звёздным светом, и слова, которые я никогда бы не смог придумать. Спасибо за то, что ты была капризной; за приключения и вечный беспорядок. Спасибо за музыку и за танцы. Спасибо тебе… за твоё существование. Это не казалось таким сложным, чтобы произнести. Так почему он оставлял слова погибать всякий раз, когда они поднимались на поверхность? Почему он позволил тем вдохам раствориться в воздухе вместо того, чтобы обернуть их в слова? «Я люблю тебя». Три коротких слова. Один вдох. Половина вдоха. Почему они казались такими длинными и непобедимыми и так и не вышли наружу за все эти годы? И он осознал, с вдохом, пойманным его горлом, что сегодня, здесь, сейчас, теперь, когда она была в Бездне, когда она исчезла, что он больше никогда не будет иметь возможности сказать эти вещи ей. Он произнёс слова вслух. Все эти годы, думая, и ожидая, и любопытствуя, они закипали под поверхностью, неспособные достичь воздуха. Сейчас он произнёс их, ни секунды не раздумывая; дыхание, слова падали с его губ без его ведома, взвешивания или в принципе размышления. И, едва выплеснутые, они начали кипеть и гореть на его языке, они начали пузыриться, как все те вдохи, ударившие его разом; все эти годы молчания сейчас кричали. «Я люблю тебя», — прошептал он в свои пальцы, как если бы слова были диссонирующими нотами в сломанной музыкальной шкатулке. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя… Лейси…» И с её именем, именем девочки с красными глазами и неукротимым сердцем, он ощутил, как что-то начало жечь его собственные глаза. Это не была всего лишь девочка. Это была Лейси. Та, кто сидела со своим братом и утешала его, когда он был печален; кто шутила со своим братом, и тащила его наружу, и приводила вещи в милый его сердцу беспорядок. Не ребёнок дурного знамения. Не искажение, которое нужно искоренить. Не грязь. Это была его сестра, которую он любил. Это всегда ощущалось так, словно они были в различных измерениях, но теперь они действительно были в разных мирах, разделённые временем и пространством. Это была его сестра. Которая не заслуживала умереть. Глен был безупречным лидером. Глен не сомневался в том, чтобы убить нечто, что являлось потенциальной угрозой. Глен не бывал печален. Глен делал то, что ему нужно было сделать, и неважно, кем она была. Но Освальд чувствовал капли на своей коже, свои руки, неспособные удержать поток; вид его сестры, подвешенной к потолку, и его собственный голос, ставший причиной этому, запылал в его памяти. Всё, чего Освальд желал, — услышать, как ноги его сестры направляются к нему, барабаня по полу. Всё, чего он желал, — увидеть её улыбку снова. Всё, чего он желал, — есть её отвратительные торты снова. Всё, чего он желал, — сидеть и наблюдать звёзды со своей сестрёнкой и придумывать рифмы к словам, которые их не имели. Всё, чего он хотел, — убирать беспорядок в её комнате и чинить её порванные платья. Всё, чего он хотел, — быть способным сделать ей выговор за то, что она сбежала, отправившись на очередное похождение. Всё, чего он хотел, — слышать, как она поёт, смотреть, как она танцует, снова. Всё, о чём он мечтал, — ощутить её ладони на своей голове и её дыхание в его волосах, когда она говорила сладостные слова о том, как она любила мир, который её ненавидел. Как она любила брата, который убил её. Он пытался испустить этот вдох, но он только выходил частями: буквами, словами, всегда теми же; словами, невысказанными, теперь преследующими его губы вечно. «Я люблю тебя, Лейси».