так летела стрела

Ветви качались над ним: черные - на сером.  Бледный солнечный свет размазывался по растресканному небу тонко-тонко, как последний, сбереженный с трудом, кусок масла.  Он лежал на спине и не чувствовал ничего: ни затвердевшего снега, ни холода, ни веса доспехов. Даже натяжения кожи и мышц вокруг века - как бывало, стоило закрыть правый, не ведущий, глаз.  Укол острой, мгновенной боли казался далёким.  Впору было подумать, что стрела прошла косо: ободрала скулу до кости и вонзилась в дерево позади (или - во чье-то ещё плечо).  В кольчуге уже торчало этих стрел десяток, не меньше. Кровь засыхала внутри - где одни чары все же перебороли другие. Но они с отрядом не останавливались - даже когда рука с перебитым суставом повисла плетью, он мог еще командовать; он знал свою цель. Свой долг - клятвенный и иной. ("Ты поведешь атаку." Лицо старшего брата было как камень, и в этом лице он прочитал свой приговор. Поклонился, коротко и предельно учтиво: "Как угодно брату и главе Дома". И отправился собирать своих верных - сколь бы мало их ни осталось после череды неудач. У него не было сомнений в судьбе передового отряда: даже зимой этот лес оставался для нолдор чужим. Но остальному войску требовалось время для задуманного Старшим обходного маневра, и ему ли не знать - никакой план не срабатывает без жертв.) ...Но нет, эта стрела, последняя, вошла даже слишком глубоко; каким-то образом он ощущал острие, застрявшее за тонкой стенкой глазницы. Осознавал, точнее. Присутствие, чужеродное и угловатое. Вторжение, нарушающее целостность. Если бы он поднял руку, то мог бы потрогать темно-серое оперение. Пощупать само древко, стылое, омертвелое. Но он он мог только смотреть вверх, на две третьих оставшегося зрения, и солнечные слабые блики свивались над головой с фрагментами перистых облаков. Казались золотистыми прядями, щекотавшими щеку. Как когда-то; давно. (Совсем недавно, если мерять на века - три десятка лет тому в прошлое).  Сколько умирал он? Надеялся ли, что спасение, какое угодно, еще придёт?.. Куруфин, в противоположность, не был глупцом и в чудеса не верил.  Даже если брат - не старший, средний - всё же успеет, как обещал: им удастся разве что попрощаться. Но его дух еще держался здесь. Еще был не в силах уйти. Небо качнулось вдруг - как несколько ударов почти остановившегося сердца назад: только на сей раз не вверх, а навстречу.  Призрачные пряди сделались ближе, яснее - уже не только тень солнца и облаков. И в конечном счете - правда, коснулись: паутинно и шелково, как он помнил. А вслед за ними и пальцы. Огладили, спустились по шее, принося за собой напоминание об ином вторжении в телесную цельность: приносящем не боль, удовольствие. Ладони обхватили его лицо. Властно и нежно, как воды реки. Тенью на обманчиво-тонких запястьях замечались следы кандалов.  Ни звука. Ни вздоха. С разодранной волчьими когтями гортанью вряд ли возможно произнести хоть что-то. Ждал ли Финрод всё это время, чтобы сопроводить его? Или был послан - орудие судьбы после смерти, как в жизни?.. Левая ладонь застыла на его челюсти, пальцы правой - сдвинулись вновь, к глазничной впадине. Деликатно обвели по краю, почти не касаясь. Кровь капала с них - только теперь сгустившись из паутинных трещин в подступающей тени. В родниково-прозрачном, как выполосканном, взгляде - на оттенок светлее, чем помнил Куруфин - не было ничего. Ни торжества. Ни сожаления. И мертвым своим глазом он видел - сквозь стрелу, как сквозь зрачок в мир иного: высокий темный свод за бледно-солнечным ореолом, как за облупившейся краской. Но чернота ли прошлого проступала навстречу или неизбежность будущего, знать было не дано. Знать было дано Финроду - и слова о стреле, что настигнет каждого, поэтому не лучше ли выйти навстречу?.. текли с его губ, срывались каплями, и Куруфин затыкал его рот своим, не желая слышать ни мигом дольше. Рот - тот самый рот - шевельнулся. Шевельнулись ошметки кожи и мышц на призрачном горле. В этом движении он прочитал свое имя. "Атаринкэ". Прозрачные, холодные губы накрыли его собственные: тоже начавшие уже остывать. Он улыбнулся вдруг - усмехнулся бы в ответ, если бы мог. Но только представил, как подаётся навстречу - дух к духу, плоть к плоти. Как, вопреки всему, льнет в попытке на притязание, на право и память. По собственной воле, не по зову проклятого рока. Последний клочок дыхания вырвался из его груди в несуществующей этой усмешке. И дальше был только пурпурный, глубокий, нездешний мрак. ______ так летела стрела: судьбой полёт наречём, не отклониться - нет приговора пуще. да, мёртвые не прощают, но дело в чём: оба мы были и цель, и стрела, и лучник.