В переплетённых пальцах

      Каждый раз стационар встречал Лию не только до боли знакомыми уже деревянными коробками строений, не только густым магическим духом разнотравья, терпкой хвои и кристальной речной воды, не только шелестом заплутавшего в кронах старых древ ветра и перекличкой таёжных птиц, но и мириадами картин из прошлого.       «Тайга» была добрым и верным другом, с которым всегда находилось, что вспомнить. Все те мгновения счастья, все странные мысли, что обычно, в городе, Лия прятала от родных и университетских подруг, бережно хранила в своих снах, как цветы в гербарии, здесь вновь обретали яркость, цвет, небывалую чёткость и глубину, снова оживали, отдаваясь в теле лёгкостью и сладостью, сводящей губы в улыбку.       «Тайга», несмотря на её кажущуюся дикость, дышала уютом. Как иначе? Всё — от традиционного костра, где отблеск пламени так красиво играл в серо-голубых глазах и серебристых с рыжиной волосах, а голос с хрипотцой, давно затмивший для Лии даже самые чистые и звонкие, порой так надрывно и трогательно подпевал одной из песен, до кухни, где любимый преподаватель с заметным удовольствием уплетал приготовленную ею картошку и показывал мастерство в преферансе: высокомерный и насмешливый в своей победе и обиженный поражением, но всё равно — родной… Всё — от развешенных в окрестностях птичьих сетей, из которых именно он когда-то научил аккуратно и безболезненно выпутывать пернатых, до лаборатории, где почти невесомо и вроде бы случайно, но так интимно и ошеломляюще волнительно соприкасались их пальцы, когда Лия передавала собранный на обходе улов… Всё в «Тайге» напоминало о Вадиме Борисовиче Ильинском.       «Тайга» была домом. Домом в первую очередь для самого Ильинского, где он чувствовал себя на своём месте, осмеливался чуть больше быть собой настоящим и чуть шире приоткрывать для других двери тайников своей души. Ильинский же, родной и близкий на каком-то совершенно немыслимом уровне, успел стать домом для Лии.       Лия видела в Вадиме Борисовиче нечто большее. Не просто нелюдимого и грубоватого преподавателя, что вот-вот уйдёт на пенсию, но человека увлечённого. Человека, живущего своим делом и любящего его, как иной просто не смог бы: лишь некто с поистине огромным и чутким сердцем… Некто поистине одинокий. Не всем дано так любить, и любой был бы счастлив занять в таком особенном сердце немного места, разве нет?..       Поделись Лия своими наблюдениями с любым, кто был мало-мальски знаком с Ильинским, её бы, наверное, засмеяли, но она-то знала, что права: там, за закрытыми дверьми, за нелюдимостью и за тщеславием есть и другой Ильинский. Она видела это в искрах веселья, сменяющих всё чаще пустоту в родных серо-голубых глазах, в приподнятых уголках губ, в бережных прикосновениях к птицам и к её дрожащим предательски пальцам, в его ненавязчивом внимании, в тёплом и ласковом «Лия», отдающем под рёбрами невыносимой нежностью.       Он умел любить, она точно знала, и был любви достоин. И Лия любила. Любила с его непримечательным лицом, с болезнями и сединой, и с непростым характером, иногда втайне радуясь, что никому больше не узнать его так, как успела узнать она. Эгоистично? Быть может. Но только так ей было достаточно этой тоскливой, щемящей, разрывающей на части любви, которой не суждено было стать взаимной.       Лия любила, и собирала мгновение за мгновением близости, чтобы потом отложить в шкатулку как особо ценные артефакты — непременно резную и узорчатую, наподобие той, что Вадим Борисович подарил ей в свой последний день в университете вместе с бутылкой рома и с Серебряным Ключом. С ключом от Страны Снов. От только их Страны Снов, от всё той же «Тайги», которая прежде единолично владела сердцем Вадима Борисовича… Так не значило ли, что ключ этот именно ключом от его сердца и был?       Ей нравилось так думать. Нравилось верить, что всё, произнесённое им в тот памятный день после двух прощальных поцелуев с привкусом крепкого чая и табака, было правдой. Что всё, всё, что их связывало, всё, что хранила Лия в закромах своей памяти как величайшие артефакты, всё, чему свидетелями явились зелёные древние очи Тайги, было для него пусть не таким же драгоценным, как для неё самой, но тоже важным. Настоящим.       Глупо и наивно, наверное.       Когда-то символ их чистых и воздушных отношений, их Страна Снов — теперь «Тайга» грозила стать вечным памятником её разбитому сердцу и растоптанной любви.       Теперь Лия дрожала и задыхалась на пороге лаборатории, докуривая последнюю «Captain Black», и разум в ответ на знакомое «Тайга» рисовал её уже не в тепле костра и уюте выученных до последнего аккорда мелодий, а на жутком ночном обходе, на узкой протоптанной тропе, справа и слева от которой — лишь неизведанная и бесконечная темнота. Одна. Одна в темноте, ненужная.       Возможно, темнота темнотой и останется. Возможно, не стоит мнить, будто то, что скрыто, может удивить приятно. Возможно, не было в тайниках души Вадима Борисовича ничего значительного, возможно, она всё выдумала. Возможно, что не только его любовь, но и свою любовь — выдумала?..       Боль раздирала нутро, билась изнутри о прутья грудной клетки, мешала сон с явью, требовала выхода, требовала действия… требовала крови. И Лия действовала. И кляла себя утром за едва не дошедший до трагической стадии срыв и сомнения. Ведь сама Лия не смогла бы причинить боль Вадиму Борисовичу, какую бы от него не получила. Лия любила, пусть воздушные замки сгорели и напоминали о себе свежими ожогами, а некогда нежная трепетность от взглядов и прикосновений и сладость от воспоминаний о живущих в стационаре тенями счастья мгновений любви отдавали теперь горечью полыни. Не смогла бы!       — Ни за что не смогла бы навредить, слышишь? Ни за что, — бормотала Лия, прорываясь с боем под нежданным дождём — небо плакало за неё, не способную сбросить с души отравляющий её груз. — Ни за что, пусть и заслужил, наверное. Уеду, — бормотала то ли просто под нос, то ли самой Тайге, потому что откуда-то знала, что той тоже не безразличен посвятивший ей жизнь одинокий, запутавшийся человек с тяжёлым характером и большим сердцем.       Ведь не было такого и не будет больше. Лия знала…       А Тайга, древний дух природы, заточённый в тонком женском теле, улыбалась чему-то своему и гладила ночью беспокойно ворочающуюся Лию по тёмным вьющимся волосам, посылая ей яркие летние сны. Сны хоть чуть-чуть облегчающие груз, что неумолимо клонил ко дну. Сны, полные магическим духом разнотравья, шелестящие ветром по кронам древних сосен, поющие соловьями и журчащими холодной речной влагой по льдисто-серым камням. Камням цвета любимых глаз.       — Уедет девчонка, точно уедет. Перед ослиным упрямством нашего Борисыча с его неумением ртом с людьми говорить, кажись, любые пророчества бессильны, — заметил Леший, сидя на крыльце их с Тайгой удалённого жилища на границе леса. Сказал, вроде как, с насмешкой, но озадаченная морщинка, что пролегла меж густых рыжих бровей и искры, сильнее обычного разгоревшиеся в светлых глазах, мигом выдали его беспокойство. — Нет бы подойти к Лие, объясниться: так нет же! Ему пострадать надо! Он вместо Лизы этой ходит по утрам к береговым сетям, по берегу шатается, что-то в холодной воде высматривает и сам себе бормочет, а что — не ясно. Упустит он так счастье своё. Ну не дурак ли?       Тайга отложила гребень, перекинула на спину длинные волосы цвета гречишного мёда. Пожала изящными плечами.       — Бормочет-то известно что, это мы слышали. Мол, неземная она и за мечтами своими его самого не видит, иначе б ни за что не полюбила: решил за неё, что он ей старый-больной-дрянной не нужен, и всю жизнь, если от себя не отвратит, испортит. Что он не заслужил её. Что она достойна кого-то намного лучше. И ещё про преферанс что-то и чай не приготовленный.       — Про преферанс? А с преферансом-то что?       — Не всё же мне знать, милый мой, — улыбнулась ласково.       Но уж одно Тайга, спустя годы наблюдения, знала точно: те двое предназначены друг другу самой судьбой и настолько упрямы, что уж любовь, какой бы тяжёлой ни была, скольких бы слёз ни стоила, удержать в переплетённых пальцах сумеют.