ouroboros

...А потом Даня осознаёт, что стоит, облокотившись спиной на ограду вокруг Александровской колонны; стоит посередине Дворцовой площади, — по-утреннему опустевшей, подсвеченной выцветшими лучами, рассеивающимися в прозрачном после дождя воздухе. И Даня пытается понять, откуда вообще взялось слово потом, потому что оно — межвременная связка; потому что оно должно связывать одно событие с другим. Какое с каким? Сначала было до. После было потом. Что было до потом? ... Зеркала луж окрашены насыщенным синим цветом безоблачного неба. Таким знакомым синим, похожим на оттенок неба, отражающегося в оконном стекле. И Даня с надеждой цепляется за факт существования этого цвета; пробует мысленно представить его очень подробно и ярко. Закрывает глаза, фокусируется на фактуре синего, на всплывшей в голове фразе про отражающееся в оконном стекле небо. Он пытается примерить цвет на все вспоминающиеся окна. Все эти окна были до. Но цвет не хочет ровно ложиться на стёкла и просвечивает серой прозрачностью. Потому что это не те окна. Даня хмурится. Нет, это слишком важно. Нужно вспомнить. Связать до с потом. До разворачивается в памяти раздражающе медленно. Сначала до похоже на неизвестный ему алфавит. Буквы в этом алфавите думают, что стоят по порядку, но Даня уверен, что все они перепутаны. Буквы упрямятся и не хотят его слушаться; но он убеждает их собраться в слова. Тогда внутри всплескивается радость, и она едва не портит всё, буквы пошатываются и хотят упасть в бесконечноепустое до, но Даня не позволят им сорваться окончательно. Это. Слишком. Важно. Слова пишутся в его голове какой-то (его) рукой и потом сплетаются друг с другом смыслом, чтобы показать Дане до. И потом Даня сплетает в до себя, чтобы найти в до синий оттенок отражающегося в оконном стекле неба. «Маршрутперестроенчерезтристаметров» Даня проверяет ещё раз — да, он здесь, он в до, и в до теперь звучит голос из динамика телефона; а раньше были только тишина, он, Дворцовая площадь и перевёрнутое небо в лужах. «Повернитеналево» Руки и шея плохо слушаются его, всё ещё зыбкого, сплетённого из слов, переплетённых завитками на буквах цазлдосжщеуьтгрн. Шея слушается плохо, но Даня всё равно поворачивает голову. В текстуре до видны мутные, как плёночнофотографные, пятна. Линии мира в до нечёткие. Дане хочется заштриховать их переплетениями букв, наслоить буквы на прорехи в ткани мира, но это отнимает много сил; и Даня пугается, когда чуть не расползается не осознающим своё до туманом. Нетэтослишкомважно...! Успевает взять себя в руки. Осознать себя в до. Повернуть голову. Направо. Направо в до — пяти;семиэтажки. Серый асфальт. Бликующая крыша остановки. Люди стоят под ней, провожают машины взглядами. И машину, в которой едет Даня, тоже. А Даня провожает их; и они скоро теряются за спиной, перетекают в невидимое ему до. ...Потом он поворачивает голову левее; и видит синий оттенок стёкол. И синие окна-окна-окна новостройки, их много, оченьоченьмного, сколько там этажей?, они рябят в глазах, они режут взгляд слишком отчётливой чёткостью, они как выжженое в памяти клеймо. Даня вспомнил. — Остановите пожалуйста..! 20:31 — сигнально горят на передней панели пиксельные голубые цифры. — Откройте дверь! Девять минут. Пожалуйста. Даня забудет, Даня опять потеряет до, Даня вспомнил всё, что было так важно, но Даня забудет, если не пожалуйстапожалуйста! Ручка не поддаётся; пальцы не сгибаются, не слушаются, до распадается на слова и завитки на буквах, таксист — безлицая спина, до неёнего не дотянуться, не достать голосом, но и голоса нет, да, нет никакого голоса, Даня сипит онемевшим криком, Даня бьётся о дверь сплетёнными в своё тело словамибуквами, потому что это слишком важно, потому что Даня снова забудет, потому что Даня вспомнил вспомнил наконец-то вспомнил почему он здесь потому что Даня должен быть там там, где сменяются красныежёлтыезелёные кружки на светофоре; там, на правой стороне перекрёстка; там, напротив дома с окнами синего оттенка, потому что Даня должен п р е д у п р е д и т ь о с т а н о в и т ь е г о. Они не сдались; они не отступят; они убьют его. ...Стекло в машине бьётся с хрустом ломающихся позвонков; Даня разбивает его локтем и чувствует боль умирающего стекла, боль, ввинчивающуюся почему-то не в руку, нет, в его висок, в затылок, кровью стекающую по коже, солоноватым привкусом обжигающую язык. Он снова беззвучно кричит, падает на сиденье, сквозь сиденье, сквозь до, и дождь влажным холодным языком слизывает с кожи его кровь, капающую на брусчатку, на брусчатку, в которую вжала Даню неведомая сила, в которую втоптали чужие ноги и отчаянные оглушительные голоса. Это слишком важно. ... Даня ещё цепляется за до пробует сплести буквыслова, но слова теряют ...? смысл и не остаётся сил потому что Даня снова забудет. .п р е д у п р е д и т ь. ...А потом Даня осознаёт, что стоит, облокотившись спиной на ограду вокруг Александровской колонны; стоит посередине Дворцовой площади, — по-утреннему опустевшей, подсвеченной выцветшими лучами, рассеивающимися в прозрачном после дождя воздухе. Потом?.. Даня долго смотрит на носки удивительно чистых белых кед, безуспешно пытается вспомнить, как связать между собой разрозненные до и потом; но белизна не даёт ему ответа. Рука привычно тянется за телефоном, нащупывает где-то в кармане; камера узнает лицо и пускает к россыпи иконок на мерцающем экране. Даня останавливается взглядом на одной из них, и тогда вспыхнувшее в памяти до слепит его своей отчётливой ясностью, выбивает воздух из лёгких и почву из-под ног. Нет ни площади, ни самого Дани, остаётся только парализующий чувства страх, не позволяющий заснуть, не позволяющий думать здраво, не заглушаемый алкоголем, заперший Даню в стенах его же сознания, в стенах знакомой до удушливой тошноты квартиры, заставляющий листать листать листать обновлять обновлять сообщения ленту раз за разом раз за разом и ждать ждать ждать. Даня смотрит в экран. В потолок. На длинные тени, сгущающиеся сильнее с каждой новой минутой сентябрьско-августовской ночи. В окно, где почему-то ещё течёт прежняя жизнь. Даня знает — однажды всё это закончится. Даня знает — онажды всё это повторится вновь. Даня знает — они не отступят. Даня знает — они смогут убить его. ...Даня знает — ему не выйти отсюда, дверной замок не повернётся в нужную сторону. Потому что поворачиваться некуда, потому что входная дверь перестала быть дверью в полном значении своего имени, потому что Даня сам позволил ей превратиться в то, чем она стала теперь. Он не верил и не хотел даже допускать существования подоплёки у переходящего разумные границы волнения, но сейчас окончательно признаёт, понимает, смиряется, как угодно, есть ли разница, если он сам навечно запер себя в этих стенах. Даня прислоняется лбом к приятно-холодной дверной поверхности. Почти неосознанно поднимает к глазам телефон, почувствовав его слабую вибрацию. Уведомление. Однажды всё это закончилось. Он очнулся. Его спасли, его вытащили с того света берлинские ангелы с белыми халатами вместо крыльев, он однажды вернётся домой. И облегчение затмевает этот мир, сметает прочь визуальные галлюцинации, прикидывающиеся его квартирой, уносит Даню дальше и дальше от до, туда, где крупные капли дождя тихо перешёптываются друг с другом, ударяясь о брусчатку, перемешиваясь с его кровью. Но они не отступят. Однажды это повторится это?.. ...И Даня снова забудет всё. ...А потом Даня осознаёт, что стоит, облокотившись спиной на ограду вокруг Александровской колонны; стоит посередине Дворцовой площади, — по-утреннему опустевшей, подсвеченной выцветшими лучами, рассеивающимися в прозрачном после дождя воздухе. Даня моргает, медленно качает головой, стряхивает морок; не может понять, откуда появилось потом. Если есть потом, значит было до. Что было до?.. ... Он закрывает глаза. Сначала вокруг — вечность, чёрная беззвездная вечность, некосмос; тьма. Он ждёт. Ждёт, пока появятся первые звёзды, первые искры мира до. Даня должен вспомнить. Даня должен вспомнить это; потому что больше нет ничего важнее. И тогда искры зажигаются вдруг все разом, белосинезелёнокрасные вспышки, пронзающие беззвёздность; растягиваются в линии, плещутся разнобликующими изгибами, меняют свою форму, вспыхивают, снова бледнеют, приближаются, отдаляясь вновь. Дане кажется, будто колебания света тревожат воздух, создают мягкий шелест — чем дольше он вслушивается в звук, тем скорее теряет связь со своим телом. Сила притяжения исчезает, он отрывается от земли или медленно опускается сквозь неосязаемый мрак. Направлений не существует — только оживший свет и тихий шелест. А потом свет становится очертаниями. А потом Даня чувствует ногами пол. А потом Даня открывает глаза. И вздрагивает, не веря, пугаясь, наконец вспоминая. П р е д у п р е д и т ь. Е г о. Зелёные лампы, глубина пустого помещения, полуразмытые отражения в зеркалах. Их отражения. Даня делает шаг вперёд; старается дышать тише, идти осторожнее, чтобы не потревожить свет, не разбить до на хаос и искры. Даня тянет руку к его спине; кончики пальцев колет статическим электричеством, яркая зелень ламп рябит перед глазами. — Лё-ша. Дане целую бесконечнуюмучительную секунду отчётливо видится — тот, кто стоит спиной к нему, не обернётся на голос, а обратится в искры. Краснобелочёрные искры, дырки от пуль вместо звёзд. ...от пуль. Но он оборачивается. А н т и к о р р у п ц и я. И Дане кажется, что теперь сам он больше не свет; он — электрический импульс, — ...Тебе нельзя возвращаться. натянутая струна. Слова в до неповоротливые и произносятся медленно. Даня устаёт слишком быстро, но уставать нельзя, надо рассказать многое, потому что этослишкомважно; потому что Даня физически чувствует, как утекает время. Он внимательно смотрит, слушая, и это придаёт Дане сил. Даня сбивается, у Дани сбивает дыхание, сотканный из света мир подплывает по краям, а яркость освещения давит на голову слабой тупой болью; и всё же Даня договаривает. Конечно, они не отчаялись. Конечно, это была не последняя попытка. Конечно, ему нельзя возвращаться. Конечно, они убьют его. Он ни разу не перебивает Даню, не улыбается, не хмурится и не кивает в ответ на безответные вопросы; только прищуривается, еле заметно склоняя голову к плечу. Даня всматривается в плещущуюся в его глазах отражённую электрическую зелень, искажающую цвет радужки. И ждёт-ждёт-ждёт. И машинально тянется рукой к щеке, когда чувствует на ней резко контрастирующую с теплом кожи кровь. Даня вздрагивает, или же сам мир вокруг него, дрогнув, начинает расслаиваться. Вновь. Как в сотый, в десятый, в любой раз из уже забытого Даней неизвестного множества. Бесконечного множества одинаково невозможных разов. Даня ещё успевает поймать его взгляд, считать выражение глаз; понимающе-тоскливое выражение глаз последнего сохранившегося в памяти живого образа. Даня ещё успевает додумать ускользающую мыслевыспышку. Конечно, его больше нет ни там, ни здесь, а теперь, в этом иллюзорно реальном помещении догорает несуществующее воспоминание, порождённое отчаянной Даниной надеждой. Конечно, он бы никогда даже не дослушал всё то, что сейчас позволил произнести Дане. Конечно, он бы никогда и не подумал не возвращаться обратно. Конечно, думает Даня в глупой исступлённой злости, он бы никогда не смог отказаться от выстраиваемого годами образа, от людей с их ежемесячными взносами, от рукоплещущей на митингах толпы. Конечно, он бы просто не поверил словам Дани, не поверил, что однажды отыгранный сценарий повторится вновь, только на другой, неприглядной сцене, и с другим действующим лицом в главной роли. Они закончат начатое. ...на митингах толпы. Боль концентрируется в виске, тёмными пятнами наползает на картинку перед глазами; меркнет зелёный свет, мир съеживается до размера точки, и Даня оседает на брусчатку, к ногам толпы людей с невидимыми лицами. Чужие крики, холодныйхолодный дождь. ...потому что Даня снова забудет. ...А потом Даня осознаёт, что стоит, облокотившись спиной на ограду вокруг Александровской колонны; стоит посередине Дворцовой площади, по-утреннему опустевшей, подсвеченной выцветшими лучами, рассеивающимися в прозрачном после дождя воздухе. Потом?.. Но ведь если есть потом, значит было и до. Что было до? Вспомнить не получается. Даня хмурится. Нет, так нельзя. Это слишком важно. Нужно вспомнить; и связать до с потом.