Друг

      Бомбалурина старалась не кричать, каким бы противным не было мокрое касание, настойчиво мажущее по животу из раза в раз. Когда оно коснулось хвоста, Бомбалурина позволила себе пискнуть, почти как мышь, и прижала уши сильнее, сжалась пружиной. От запаха кружилась голова, перед глазами вертелся искристый калейдоскоп. Как же это всё унизительно для такого прекрасного существа, как она…       — Молодец, малышка! Хорошая девочка!       Её чмокнули в мокрый нос и продолжили наглаживать под струёй тёплой воды, немного выжимая телеса и шерсть. Бомбалурина пискнула в ответ и подумала: как же она похожа на крысу — такая же лысая, мокрая, с оголённым хвостом и жалобно пищит.       Всегда, всегда так, когда человеческой самке кажется, что рыжая шерстка недостаточно хороша, подушки слишком грязны, а на стройном гибком теле блох больше, чем нужно. Она даёт Бомбалурине фору, а потом ловит, кыс-кыскает, как какого-то глупого котёнка и называет первым именем — пустым и понятным только человеку, а в конце концов всегда настигает, безжалостно сцапывает и тащит в светлую комнату, ставит в тёплую воду в ванне и мылит, мылит, мылит, да так, что иногда в глаза немного попадает, приговаривает, какая она у неё умница и хорошая. А Бомбалурина только и знает, что терпит, помня, какую трёпку получила от человеческого самца за разорванные банные занавески, и как она сбежала — мокрая, униженная и продрогшая до нитки — на улицу и скиталась там, пытаясь найти тёплый угол и думая, как очень некрасиво умирать от холода, и как чудовищны люди, которым она позволяет жить вместе с ней. Так бы и замёрзнуть — обиженной, преисполненной оскорблением и горестными мыслями, выслушивающей смех подглядывающих за ней крыс и уличных оборванцев, если бы не её верный Макавити, обвивший её собой — большим и горячим, заботливым и в ту минуту совсем не лукавым. Он нашёл им приют в старом театре — там было тепло, была еда старого Гуса, который не осмелился перечить Макавити даже не смотря на покровительство Джелликл-клана.       Домой она вернулась только через два дня, не смотря на уговоры Макавити и доводы, которые она находила здравыми, но ничего сделать с собой не могла — квартира в Мэйфэре была ей мила, руки человеческой самки тоже были хороши — почтительные, ласковые, кормящие. И неимоверно жестокие, страшные. Страшнее, чем у её… му-жа. Они завернули её в полотенце и принялись баюкать, как баюкают человеческих детёнышей. Бомбалурине не нравилось, но она не перечила, крупно дрожа и сжимаясь. Было сыро и холодно, хотелось выбраться и вылизаться насухо. А руки всё прижимали к мягкой человечьей груди, баюкали и не давали уйти. Бомбалурина слушала ласковые человеческие слова и недовольно думала: «И надо было меня так унижать? Надо было так меня топить для того, чтобы рассказать, какая я хорошая девочка?! Да пропади оно пропадом! Себя так мой, неразумная самка, вам нравится такое! Как воробьям, как крысам! Как… как собакам!». Ей бы и хотелось придумать более обидное оскорбление, но мысли путались, дрожали вместе с телом и плясали, пытаясь согреться, сколько бы она не пыталась ухватиться хоть за одну ниточку-мысль.       Хватка рук — непочтительных в этот вечер — ослабла, и Бомбалурина ловко выскользнула из сырого махрового кокона, помчалась, не взирая на громкие причитания человеческой самки, в любимою комнату, юркнула под кровать и притаилась. За ней не пришли, не вытащили и не всыпали, как было в тот унизительный раз, оставили в покое. И она выбралась в комнату, дремавшую в сумраке и отражении огней ночного Лондона.       Эта комната всегда такая — пустая, ничейная и неосвещённая до Рождества и нескольких дней летом; в такие дни она наполняется детским шумом, игрушками, а её любимый пушистый ковёр занимает иг-ру-ше-чная железная дорога — неширокая и круглая, а по ней мчится маленький поезд — в точности такой же, на каком живёт Скиблшанкс. Бомбалурина иногда охотится на него, чем обижает маленького человека — он капризничает, зовёт её человека, а та начинает ругаться, но Бомбалурина не слушает. Она же кошка, для кошки — обычная забава ловить всё, что движется и шумит. Давно пора уяснить.       Бомбалурина устроилась на любимом ковре, вытянула ногу — ставшую от воды смешной и обвисшей, — принялась вылизывать, силясь унять дрожь в теле. Стоит ли красота шерсти таких мучений? О, нет-нет-нет! Зачем это всё, когда есть родной язык, который лучше всяких пахучих шампуней?       За окном жил Лондон ночной жизнью. О, ночной Лондон!.. Прекрасен и промозгл для всякой мокрой кошки, а потому неприветлив и жесток, так бледен днём и так ярок во мраке ночи. Приютивший на своих улицах преступного гения, одного единственного на свете.       Макавити на мягких лапах проскользнул в комнату и уселся рядом с Бомбалуриной, его ведьмовские зеленющие глаза сверкали холодным пламенем даже в плоском отблеске яркого ночного Лондона. Бомбалурина оторвалась от шёрстки на ноге и, так и не убрав язык за зубы, посмотрела на Макавити. Ей хотелось спросить: «Но как?», ведь человеческий самец по вечерам наказывает закрывать окна, но воздержалась. Она не человеческая самка, понимает быстрее: Макавити — волшебный кот, особенный кот, совершенно восхитительный от кончиков ушей до кончика хвоста, для него не существует преград. Даже её вредный человек бессилен перед ним.       Бомбалурина грустно констатировала: — Я похожа на крысу.       Макавити кивнул, чёрный кончик хвоста скользнул по мокрому рыжему боку и спустился вниз по бедру.       — На мокрую крысу, у которой есть тёплая комната. В прошлый раз всё было печальнее: ты была похожа на крысёныша, оставленного мамашей возле проезжей части. Но надо признать, крысёнком ты была симпатичным.       Бомбалурина прищурилась: он делал комплименты столь же просто, как и исчезал из-под носа у сварливого мясника. Оскорбиться бы за крысёныша, пусть и симпатичного, но… Она же ведь и вправду похожа на крысу. Бомбалурина вытянулась, изящно выгнула сырую, чуть высохшую спину и скользнула по ворсу ковра, перевернулась на спину. Макавити довольно кивнул, заурчал и лизнул её щёку. Она чуть вздохнула, подавившись мурлыканьем, даже бьющая тело дрожь забылась на мгновение.       — Это значит, что я и сейчас симпатичный крысёныш?       Он осклабился.       — Симпатичнейший из всех, что я встречал.       Макавити ещё раз лизнул в щёку и улёгся рядом. Жар его тела волной захлестнул её с головой, она прижалась плотнее, потёрлась щекой о его лоснящуюся грудь, он же принялся вылизывать её между ушей. В комнате было тихо, люди шумели где-то там, за тяжёлыми дверьми, которые для Макавити — не помеха, а Лондон продолжал жить своей бурной жизнью; тишину ласково разрезали урчание и шуршание розового язык о подсыхающую шёрстку.       — Она хоть бы мыло получше смыла. Тоже мне, знаток красоты шерсти, — отплюнулся Макавити, тонкий чёрный хвост с силой ударил по полу.       — А что я могу сделать? Я терпела, как могла, а ей было лень. Только и слышно: хорошая девочка, умничка, молодец! — слёзно жаловалась Бомбалурина. — Я бы опять убежала, но он сказал, что если опять разорву занавеску, то там же меня и утопит. Ты видел его ручища? Они такие же как у обезьян в книжках маленького человека.       — А он пусть и занимается тобой, не доверяя ей, раз такой важный, — он недовольно показал зубы, хвост ударил по мягкому ковру ещё раз. — Ложись. Твоей двуногой неумехе ничего доверить нельзя.       — А как же мясо? — отозвалась Бомбалурина, отпрянув. Она улеглась на живот, выпрямила длинный полосатый хвост и растопырила уши. — И я сама могу вылизаться.       — Животы они хорошо моют, а до лопаток ты не доберёшься, — отрезал Макавити и, пристроившись над ней, зашуршал языком по шерсти. Особенное внимание он уделял как раз таки лопаткам и хребту — туда даже ему самостоятельно не добраться.       Бомбалуина довольно щурилась, громко урчала. Горячее дыхание над самой кожей, по-родному шершавый язык и низкое мурлыканье (будто из глубины груди, рядом с местечком, где стучит его непостижимое сердце) успокаивали. Она не волновалась, не было какого-то странного смущения, только уверенность в том, что и здесь Макавити знает, как правильно. Знает больше и лучше других…       Может, если и терпеть такие унижения от двуногих, то только при условии, что Макавити всё исправит?       — Ну и ну! Будь здоров! — хихикнула Бомбалурина и повернула голову. Его бесовские ярко-зелёные глаза, сияющие в темноте не хуже Джелликл-луны, были по-смешному раздосадованы. Бомбалурина даже почувствовала мышиный укол гордости: только сегодня и только для неё профессор Мориарти Лондонских улиц, кошачий Бонапарт и головная боль Скотланд-Ярда чихает как котёнок, попавший на склад с перечными мешками.       Макавити фыркнул и тут же улыбнулся — не широко, как обычно, а как-то застенчиво, смущённо. Однако его взгляд недовольно мерцал, уши были неподвижны.       — Противное мыло. Без него никак?       — Она говорила, что от блох. Ещё и ошейник новый, сказала, будет, против блох. Не хочу.       — Его хватит ровно на месяц.       — И я о том же. Мне и мой нравится.       Макавити прищурился, будто бы хотел что-то сказать, но промолчал и улёгся рядом. Хвост иногда бил по ворсу в странном ритме — не то от чуть удушливого сладковатого запаха (который приятным могут назвать только люди, которые по своей природе обожают всякое сладкое; либо собаки, подражающие людям в пристрастиях; либо глубоко душевнобольные кошки, не отказывающиеся от людских деликатесов — печенья, шоколада и тортов со взбитым кремом), не то от разочарования во всём роде людском.       — Хвосты они мыть научились. Уже не так плохо, хотя до идеала далеко. Двуногие.       Бомбалурина поднялась, выгнула спину дугой, прижав уши, и вильнула хвостом. Всё ещё было прохладно, но уже не до дрожи, шерсть чуть подсохла и была похожа на пушок едва-едва народившегося котёнка, а не шерсть мокрой мерзкой крысы. Она знала: нужно ещё вылизаться самой, но почему-то это было не так интересно и важно в ту тихую минуту.       Она уселась напротив Макавити, совсем тесно, уложила вылизанное и чуть распушившееся бедро ему на плечи, изящно вытянула ножку. Их мокрые носы соприкасались. Глаза Макавити заговорщески блестели, и Бомбалурина поняла: провела языком по переносице до лба, ещё раз и ещё раз, ткнулась носом в нос и рвано вздохнула-выдохнула, как делают самые преданные и возлюбленные друзья. Макавити в ответ утробно замурлыкал, до неприличия громко.       — Тихо, выгонят же.       Он подёргал ушами и улыбнулся.       — Им не до нас.       За массивными дверьми, которые для Макавити вовсе никакая не помеха, громко спорили двое людей — высоких и не смышлёных, не всегда знающих, как жить друг с другом и Бомбалуриной. Им, нервозным великанам-неумёхам, заботящими о красоте чужой шерсти, не было дела до промозглого Лондона, живущего бурной ночной жизнью. И уж тем более им не было дело до Макавити — возлюбленного друга Бомбалурины, мурлыкающего песни, с которыми он привык встречать рассвет.