Доказательство от противного

Утро. Звон стекла внизу, и вот он уже сбегает со ступенек в одной рубашке, распахнутой, помятой и озирается, ища источник звука. Отец сидит в ванной, а точнее, на ней, прижавшись к холодной плиточной стенке и прикрыв мутные глаза. Тонкие капельки крови по руке стекают в водопровод красными ниточками. В нос ударяет пронзительный железный запах, и Денис морщится, открывая кран. Его обычное школьное утро. Мужчина не пьян. Он открывает веки постепенно и не вздрагивает, когда мощный холодный поток ударяет в его лицо, морщинистое и серое. Смотрит долго, внимательно, будто бы не узнает сына и расплывается в ехидной улыбке. — Ну что, Денис, опять новое зеркало придется покупать, а? — он обнажает беззубый рот в зверской улыбке. У парня предательски дрожат руки, но он выдерживает взгляд отца, вкладывая в свой собственный столько ненависти, сколько может. — Ты болен, — шипит, но помогает лежащему подняться. — Я больше не хочу с тобой так жить. Мужик улыбается ещё шире, ещё страшнее и берет сына за подбородок окровавленной от стекла рукой. — Я совершенно здоров. О, я так здоров, ты даже не представляешь, как я здоров, сына. — запах зубной пасты перекрывает запах крови, когда отец наклоняется к уху Дениса. — Докажу, хочешь? Рука спускается на шею, сдавливает резко, плотно, со всей злости и силы. Он был костлявым и старым, дряблым от частых припадков, но все таким же властным, каким Дэн знал его в детстве. Не успевая заглотнуть хоть немного воздуха, парень из последних сил бьёт его в живот. Энергии оказалось больше, чем он ожидал — мужчина отлетел в стену и с громким ударом сполз вниз, в ту же ванную, уродливо распластавшись по ее краям. Он выбегает, подавляя рвотные позывы. Ну вот, снова. Каждый раз, ударяя его, он чувствует, будто бы ударяет себя. И при этом знает: не ударишь сейчас — будет поздно. Иногда Денис хотел, чтобы папа начал выпивать, и сдох где-нибудь в подворотне на морозе; иногда хотел, чтобы тот просто ушел из семьи — а потом понимал, что семьи у них нет. Есть только он, любящий, как последний дурак, и папа, который не чувствует уже ничего. Все хорошо. Все обязательно будет хорошо, пока он не дома, пока он может найти себе место. Хотя бы до вечера, пока на улице не станет совсем холодно и не наступит комендантский час, все будет хорошо. Хотя все плохо уже вот как четыре года. *** Визит важного лица в самом конце дня произвел на заскучавших и заплывших лицами молодых людей впечатление, и они наконец-то смотрели на прибывшую тётушку хоть с каким-то интересом. Завуч снисходительно посмотрела на класс и дала всеобщему возбуждению притихнуть. — Одиннадцатый Б, давайте потише, — она вытянула шею, на которой крепилась ее маленькая иссохшая голова, и торжественно произнесла, — С этого дня ваш любимый и уважаемый Федор Михайлович вас покидает. Потише не получилось. Все вновь заговорили, ещё более громко, да так, что женщине пришлось прикрикнуть. — Замолчали! — она протёрла очки кончиком блузки и поджала губы, — Он ушел на пенсию. У вас теперь будет новый преподаватель, молодой, перспективный историк. Кто-то загудел, заулюлюкал, кто-то засмеялся от слов «молодой» и «перспективный», которые никак не могли прозвучать в стенах этой школы. В общем, смена их любимого и уважаемого старичка, который больше походил на охранника, чем на препода, не сулила классу ничего хорошего. — Не переживайте, вы его полюбите. — начальница сухо улыбнулась, — Зато он за вас возьмётся. Меня не позорить, поняли? Поняли, наверное, раз замолчали так же быстро, как до этого заговорили. Предмет восхищений завуча вошёл в класс лёгкой походкой, будто бы входил сюда не впервые. Та быстренько ретировалась, сказав ему что-то ободряющее, и дверь захлопнулась. Мужчина правда был молод, даже излишне — было видно, что он вряд ли намного старше тех, кто здесь сидел. Кто-то вжал голову в плечи, кто-то наоборот тянулся, чтобы рассмотреть вошедшего получше, а кто-то начал нарочито громким шепотом обсуждать его крепкие плечи и отсутствие кольца на безымянном пальце. Становилось душно, то ли от затопивших в октябре батарей, то ли от невыносимой бестактности уже взрослых учеников. — Вырядился, как петух, — вынес смертный по его мнению приговор Денисенко и откинулся на стуле, жалобно скрипящем от многих лет такой экзекуции. В классе стало тише, но еле слышное шуршание голосов не прекращалось. Историю, как урок не столь важный для уже все видевших и слышавших одиннадцатиклассников поставили последним. По понятным причинам, внимания ему уделялось ноль, что всегда выбешивало их предыдущего препода, Федора Михайловича, подозрительно похожего на своего тезку-писателя. Михалыч умел с явным знанием предмета рассказать про то, с кем спала Екатерина Вторая, и про то, как в советском союзе было «за-ме-чша-тель-на!», но совершенно не умел успокоить класс. Те уже привыкли к его обиженным слезящимся от старости глазам и даже малу-помалу перестали подпрыгивать от ударов по столу, как тот объявил, что уходит на пенсию, помахав классным журналом перед носом у директора. Очередной Федор, но уже Артурович, эту же папку первым делом отодвинул от себя и внимательно посмотрел на девочку за первой партой. Та пискнула и густо покраснела. — И чего мы притихли? — он будто бы приосанился и улыбнулся победно. — Я на вас с порога орать не буду, мне говорили, с вами осторожно нужно. С последней парты донёсся гулкий ржач, а затем последовал удар ножек по полу. — А как же! — Денис выглянул из-за спины впереди сидящего парня, показывая белозубую ухмылку, — Мы здесь особенные. — Ну раз особенные, давайте знакомиться, — со вздохом подтвердил Макаров. Он будто бы только раззадорился от такого наглого приема; видно было, что этого не взять издевками или пранками, что ни один мускул не дрогнет на молодом лице, даже если весь класс обложить «сюрпризами». Девизия с задних парт начала понимать это только сейчас; Ник разочарованно оглянулся на Макса, который напряжённо думал о чем-то и так же угрюмо смотрел на доску. Преподаватель размашисто вывел на меловой доске «Макаров Федор Артурович» и повернулся к классу довольным лицом. — Прошу любить и жаловать. Хотите вы этого или нет, но я у вас теперь до самого конца. Работать будем интересно, много, и я надеюсь хоть на какую-то отдачу с вашей стороны, — он вновь оглядел класс, чувствуя на себе десятки пар недовольных глаз. — Для тех, кому не интересно, на уроках желательно хотя бы появляться. Я тоже все это понимаю, что это и скучно, и давно все пройдено, но за пустой табель ни вас, ни меня в конце не погладят. Не так уж я и давно выпустился, чтобы понимать, что в таком возрасте вам интересно. — Намекаете на то, что мы тупые подростки? — девушка с третьего ряда поджала яркие губы, вперившись в него взглядом. Федор заметил и до невозможности низкий вырез на рубашке, и кричащую позу, в которой та села, но ничего не сказал; наоборот, он весело подмигнул, устраиваясь поудобнее на помятом и прогнутом учительском кресле. — Нет, Валерия, — Фаркаш дернулась от неожиданно верно угаданного им имени, — Просто прошу проявить немного уважения, как к человеку, который может вас чему-то научить. Мягкие слова доброжелательно подействовали на класс; он, как стая пчел, загудел и даже стал доставать учебники, которые по привычки некоторые даже не носили, зная, что никому это не надо. Но, конечно, не все; Масло захихикал, видимо, думая, каким вещам может научить Лерку этот препод. — На чем вы остановились? — На Гитлере! — крякнул Денисенко, раскачивая стул. — Мы с него даже не сходили! Макаров во второй раз задержал на нем взгляд, уже более внимательный. Парень явно пытался казаться важнее и крупнее; постоянно вытягивал шею, играл солидными мускулами, за партой сидел, чуть ли не закинув на нее ноги. Его можно было бы назвать по-настоящему красивым, если бы не эти попытки выделиться — это делало его нелепым. Болезненного цвета лицо сейчас выражало яркую ненависть вперемешку с издёвкой; тот явно хотел быть циником, но ещё не умел. Федор вдруг почувствовал невероятный интерес к этому наглому человеку, человечищу, как он бы, наверное, хотел, чтобы его называли. — Как ваше имя, наш юный любитель истории? По классу прошёл смешок. — Денис. Я, — ничуть не смутившись, отозвался тот. — Денисенко, значит. — Федор Артурович черканул что-то на полях классной тетради и улыбнулся. — А по плану у вас Иван Грозный. Что же, предлагаете сразу на четыре века вперёд прыгнуть? Парень пожал плечами. — А чего-б нет, вы же и так потом скакать будете по темам, как козлик. Сидишь на уроках, и не понятно ни черта. И Грозный ваш знаете уже где!.. — Где? — поинтересовался Федор Артурович. — В пизде! — Ай-ай-ай, Денисенко. На Ивана Васильевича много говорили, но такого я ещё не слышал. И что вы о нем знаете, Денис? Молодой человек замер, скрестив руки на груди, обдумывая какую-то гениальную фразу, и даже чуть наклонил голову. Публика напряжённо затихла, предвкушая, какой скандал может разразиться после очередного его высказывания. Денис, с его умным и тонким подходом, был бомбой с замедленным действием; и хочешь ты, не хочешь, все равно станешь частью этого взрыва, и по башке потом прилетит тоже тебе. Неразлучная шайка-лейка тиранов класса не в первый раз вставала на дыбы перед новым преподавателем, и сейчас это было уже привычным цирковым номером. — Да гомик он был, вот что! Слова были встречены одобряющим гулом мужской половины класса, которой было ещё более интересно, как тот выкрутится, и хихиканьем обычно тихих девчонок. У Дениса на лице сверкала кривая, дерзкая улыбка, хоть как-то оттеняющая его бледный цвет кожи. Федор Артурович примирительно выждал, давая вернуться тишине, и спросил, почему тот так считает. — Ну вы ведь о нем заговорили, — моментально отозвался подросток, прикрывая глаза, — Значит, своего почуяли. Смех грянул разом, будто бы все знали, какой будет ответ. Смеялись не потому, что смешно, а просто по привычке, зная, что если не посмеешься — потом отхватишь. Хотя в некоторые моменты было действительно смешно наблюдать за очаровательной реакцией бедных учителей, которые не ожидали подобного напора и начинали истерить, теряя голову. Федор Эдуардович встал, широко улыбаясь и будто бы поддерживая общее настроение. — Слабовато, Денисенко! В юмор тебе ещё рано,— мел снова заскрипел по допотопной доске, которая выглядела ещё на удивление прилично. Класс истории был чуть ли не единственным, где еще не повесили интерактивное оборудование; приходилось, как в старые добрые времена, пачкать одежду, руки, мыть тряпки и морщиться от неприятного скрежета. — Записываем тему урока. Время будто бы и не было упущено. За остальные двадцать, ну от силы двадцать пять минут они успели молчаливо выслушать новую тему, записать что-то и даже, возможно, запомнить. По сравнению с тем, что происходило при Михалыче, здесь все шло гладко, будто бы и класс не был таким сложным; видимо, новый педагог действительно вызывал к себе уважение. Федор Артурович выглядел так, будто только-только вышел из университета; в его взгляде ещё не поселилась та равнодушная снисходительность, присущая всем учителям уже за тридцать, которые ходят в школу не с большим желанием, чем их ученики. Он был как раз исключением из той серой преподавательской массы. У Федора был принт на пиджаке и уложенные русые волосы. У Федора не было кожаного портфеля и старых очков. Он пытался повысить голос, чтобы доказать свою важность. Он мог завоевать любовь учеников, да, он определенно мог это сделать, но это не было его главной целью. И это, конечно же, нравилось далеко не всем. Урок заканчивается, и кабинет потихоньку опустевает. Все, кажется, бросают задорные взгляды в его сторону и спешат отойти куда подальше, чтобы поделиться своим впечатлением. Молодому, весёлому преподавателю никогда не сложно произвести ажиотаж в школе, где дети не представляют учителя без ненависти в глазах и без установки «вы — самый худший класс». — Денисенко! — крикнул он, не поднимая глаз от ежедневника, куда, видимо, записывал что-то о классе. Тот, уже на полноги вышедший в коридор, все же вернулся и осторожно подошёл к столу. Почему-то вдруг стало неприятно, и так захотелось сбежать, что парень был готов лезть через окно, благо, первый этаж, лезть не придется. Воцарились те несколько мгновений убийственной тишины, в которую Денисенко успел заметить, насколько засох Михалычевский фикус и прикинуть, сколько стоили часы на руке Макарова. — К директору, да? — из голоса испарилась былая дерзость, осталось только явное недовольство и желание поскорее свалить. Денис присел на краешек стола и раздражённо цокнул языком. — Ну почему же к директору? — Макаров соизволил наконец отложить ручку и взглянуть на парня. Мед. Эти сучьи медовые глаза, которые посмотрели на него сразу, как только мужчина вошёл в класс. Эти глаза — вот что, черт побери, взбесило Дэна с самого начала. Нельзя доверять людям с таким навязчиво-добрым взглядом, вот нельзя. Ему было тошно от их приторности. Он знал, что люди с благими намерениями тут же могут обратиться в твоего главного врага. А лучшая защита — это нападение. Денис не понимал, зачем люди наполняют свои глаза фальшивой теплотой, и сейчас чувствовал лишь отвращение. — Ты сначала садись нормально, — Макаров вновь кивнул на стул напротив себя, и младший со вздохом уселся, закинув ногу на ногу. — Не бойся меня только, я ещё менее злобен, чем ты сам. Поболтать с тобой просто хочу. Денис вскинул бровь. — Что, воспитывать будете? — Дак, а тебе оно нужно-то, это воспитание? — Федор Артурович покрутил карандаш в руке, — Ты лучше расскажи, как дошел до жизни такой. — Какой? — тот принял невинное выражение лица и отвёл взгляд на пестреющее за окном дерево. — Я всегда такой был. Слушайте, если хотите подружиться, отстаньте сразу, я с вами мириться не собираюсь! — Ух, какие мы злые, — мужчина будто бы не обратил внимания на нахальный тон ученика (что, конечно же, было в высшей степени непедагогично!) и подпер голову локтем, — А почему? Денис недовольно заерзал. — А не нужно к нам подмазываться. Вы предмет ведёте, ну и ведите. Вас с нами цацкаться никто не заставляет. — Заставляют, Денисенко, не поверишь! — засмеялся преподаватель, — Мне ваш директор так и сказал, чтоб вы к концу года все шелковые были, а то ваш предыдущий, как его… Михалыч? Что он вас на дух не переносил, вот к вам так халатно и относился. На этих словах Дэн ехидно усмехнулся. — Да Михалыч вообще ничего так мужик был! — Я же вижу, с вами только по-доброму и можно. Да если я вас таких же зелёных потом сдам, меня из школы выкинут со всей мой дипломатией! — И скатертью дорожка! — Нет-т, ещё не время! — удовлетворённо заключил Макаров, подовигая к юноше чистый лист. — Ну, Дэн, хочешь войну, будет тебе, я в войнах разбираюсь отлично. Будь добр, напиши мне здесь фамилии-имена своих одноклассников и то, кто как сидит, чтобы я знал. — Много просите! — злобно сплюнул парень. — Ну Денис, — Федор со всей вежливостью развел руками, — мне уже к завтра нужно, а кроме тебя помочь некому. «Вот сука», — пронеслось в голове у Денисенко. Захотелось демонстративно оттолкнуть от себя лист и уйти — всё-таки, протесты всегда были его коронным приемом, — но тот вдруг понял, что идти, собственно, некуда. Кореша уже убежали по своим делам, а домой после утренней схватки возвращаться не хотелось. Туда вообще не хотелось возвращаться никогда. Он ещё раз посмотрел на противно-идеальное лицо перед собой, на окно, за которым начинало темнеть, и решил, что сейчас можно сдаться. Но только сейчас. — Спасибо. — Преподаватель встал со стула и, прихватив ключи от кабинета, вышел. На столе остались лишь чашка с кофе, к которой так и не притронулись, да какая-то макулатура. «И всё-таки вы голубой, Федор Артурович!», — мысленно крикнул ему вслед Денис, почувствовав запах абсолютно точно женского парфюма, и, скрепя сердце, принялся за работу. На душе осталось мерзкое, безразличное чувство, будто бы ее выпотрошили и оставили гнить прямо здесь, в этом кабинете. Дэн и сам уже потерял нить той стратегии, которую принял моментально, только увидев этого жалкого недоучителя на пороге кабинета. Вспомнилось, что его ещё и классным их поставить хотели, но в итоге передумали, оставив старую добрую Людмилу Михайловну на своем месте, за что он готов был лично поклониться завучу, директору, техничке и… Кому-нибудь ещё. Из зеркала над учительским столом на него смотрело вымученное лицо. В эту минуту Денис его по-настоящему ненавидел. Он дерзил не из скуки, не из-за воспитания и даже не из принципа. Он дерзил, потому что знал, что ему этого не позволено, и что за любым действием бывают последствия. А сейчас от такого отношения к себе было тоскливо, непонятно и мрачно. Да, они ещё повоюют.