Йоланди

      В этот раз цирк, двигаясь по побережью, осел неподалеку от Гредагона, на границе со «Скворечниками». Не близко, но и не далеко от столь ненавистного Йоланди места.       — Да не трясись ты! — хохотнул старик Донро, хозяин всего их балагана, душа передвижной труппы циркачей. — Я и мои кошечки тебя в обиду не дадим, веришь ты?       — Верю, — скупо, как всегда, улыбаясь, ответил Йоланди.       Донро выступал на арене с тремя лигрицами — огромными саблезубыми кошками, по его свисту исполнявшими занимательные трюки и даже порыкивавшими под музыку. Никого, кроме Донро, они не терпели, даже клетку чистить не допускали без его присутствия. Впрочем, исключение все же случилось в виде Йоланди, которого труппа подобрала на пути к прибрежным рыболовецким городкам. Они как раз пересекли земли Гредагона, выступив в Грене, в столице, с новой программой, когда в придорожной канаве Омо и Номо, карлики-братья, расположившиеся рядом с Ханной, акробаткой, сидевшей за кучера, заметили что-то.       — Человек! — заорал Омо, повиснув на плечах Ханны. — Человек!       — Что вопишь прямо в ухо, идиотина кривоногая! — возмутилась Ханна, управляющая главной, едущей первой из полудюжины таких же, повозкой. — Где человек? Тут глушь несусветная, медвежий угол, какой тебе… Человек!       Повозки останавливались, утыкаясь в зад впереди идущей, собираясь гармошкой на дороге.       — Что стряслось опять, собачьи дети? — спрыгнув в пыль, заворчал Донро, протиснулся сквозь столпившихся у канавы циркачей и присвистнул: — Он хоть дышит?       Йоланди был живуч, как любой выросший в Пещерах, а еще больше удачлив — его нашли вовремя. Ханна, накладывая потом тугие бинты на сломанные ребра, сказала, что еще несколько часов, и он бы точно подох. Если не от голода, то задрал бы лесной зверь. К моменту, когда его нашли, Йоланди, впрочем, уже был похож на себя прежнего — его спина была прямой после ношения корсета, он окреп, отъелся и возмужал, мало напоминая себя юного, когда его везли, перебросив через седло, маги из Вотчины. Сестру он видел в последний раз на рабовладельческом рынке в Мирамисе, где их пути разошлись, но попыток ее найти он так и не оставлял, хотя результата это не приносило. Самого Йоланди тогда купил богач из Гредагона.       — Хм! — только и сказал, подняв его лицо за подбородок.       В поместье богача, которого звали Файнисом, Йоланди отмыли, хоть и с боем, поскольку купаться он хотел сам, но хозяин запретил, и оказалось, что кожа у него такая белая, что почти фарфоровая, не считая россыпи веснушек на носу. И такая же тонкая, как дорогой фарфор. А волосы никакие не каштановые, а темно-русые, а глаза и правда сине-зеленые, неяркие, но выразительные, живые, переменчивые. Казавшийся поначалу низкорослым, Йоланди научился ходить прямо, не сутулясь, но привычка смотреть исподлобья никуда не исчезла, хоть и били его за это по рукам гувернантки, поставленные к сыну Файниса. Йоланди не понимал, с какой целью его купили, ведь никаких обязанностей ему так и не дали, вместо этого воспитывали и холили, как хозяйских детей, если не больше. Его одевали так же, в шелка и бархат, кормили за столом господ, и он так же сидел с хозяйскими сыновьями в библиотеке с домашним учителем. Его никто не трогал и не попрекал, даже смотреть опасались в его сторону, помня предупреждение хозяина. Йоланди сначала пытался найти способ сбежать и найти сестру, затем понял, что это бесполезно — охрана там была как, видать, у самого Короля, затем смирился и принялся выжидать, не просто так же его привезли. Разгадка оказалась простой, когда Файнис, до того момента не перекинувшийся с ним и парой фраз, позвал его в кабинет.       — Пей, — поставил перед ним бокал вина, и по его взгляду Йоланди понял, что опустошить его нужно сразу. Пока он глотал вино, Файнис раскуривал трубку, рассматривая его сквозь сизый дым. — Я достаточно тебя кормил и отмывал, пора возращать должок. Или думаешь, я тебя для красоты купил?       Йоланди, который начинал понимать, что в вине было что-то еще, отчего тело становилось слабым и безвольным, а мысли путались, спросил:       — Чего вы хотите? Чтобы я убивал ради вас?       Охотник из Йоланди был отличный, он умел ходить бесшумно, реагировать быстро, сидеть, ожидая добычу, без единого движения и шороха, и зрение со слухом были его гордостью, потому он подумал, что Файнис облагораживал его именно с этой целью. Совершенно забыв, что внешние его данные теперь составляли достойную конкуренцию умениям и способностям.       — У меня для этого есть головорезы, — хмыкнул Файнис, оставляя трубку и поднимаясь из скрипнувшего кресла. — А ты уже достаточно умыт, одет и воспитан для того, чтобы украсить мою постель. Я ждал, когда из тебя выдавят дикарство, но не до конца — есть в тебе что-то такое необузданное, чего терять бы не хотелось.       Даже если бы Йоланди нравились мужчины, он никогда не стал иметь ничего общего с Файнисом. Дело было даже не во внешности — тут хозяин поместья был обычным, не считая слишком длинных бакенбард и мясистых губ, которыми он сейчас прижался к его губам. Файнис был глумливым скользким человеком, от которого можно было ожидать чего угодно.       — Чудесные, чудесные волосы, птичка моя, девочка, милая… С ума схожу по твоим веснушкам, по родинкам…       Влажные губы льнули к шее, к упомянутой родинке на щеке под глазом, которую почему-то все замечали первее веснушек. Девочкой Йоланди никогда не был, тем более в постели, он и не целовался никогда до того, потому будто омертвел, переживая всем нутром происходящее. Понял, что происходит это все наяву, а не в бредовом сне, когда Файнис принялся стягивать с его плеч кружевную рубашку.       — Отвали от меня, — проговорил он, пытаясь пошевелиться.       Файнис сорвал последнюю пуговицу, полез к застежке штанов. Йоланди, лихорадочно осматривая стол перед собой, обнаружил на бумагах нож для писем, рванулся вперед, пересиливая слабость, схватил его и вогнал в бедро Файниса по рукоять.       — Дрянь, да я тебя!..       Слова воющего Файниса точно падали камнем в стоячую воду, глохли, их Йоланди не слышал, а вот топот охраны в коридоре, наоборот, отчетливо. Добрался до окна, дернул на себя раму и не раздумывая, без промедления, шагнул из него, падая в кусты сирени по другую сторону каменной ограды — полшага меньше, и он, свалившись прямо на нее, сломал бы позвоночник, а так только ребра. Возможно, что-то еще, но боли не чувствовалось из-за кипящей злости и страха в крови. Он бежал вниз, к каналу, продираясь сквозь терновые заросли, минуя подворотни и арки дворов. Чудом очутился к началу ночи за городом и побрел по дороге, не думая о том где он и что с ним. Шел, пока не упал от бессилия. Там-то его и подобрал балаган Донро, ставший ему за минувший почти год семьей.       Его сразу спросили, что он умеет и чем готов зарабатывать, если хочет остаться с ними.       — Ничего не умею, — признался тогда Йоланди. — Только охотиться.       — Стало быть, с оружием умеешь обращаться? — сощурился Донро.       С того дня труппа обзавелась метателем кинжалов, и Йоланди, недолго потренировавшись, стал одним из обожаемых публикой персонажей. Ханна соорудила ему роскошный по их меркам костюм из красного бархата, расшила его золотом и бусинами, и публика восторгалась им еще до того, как Донро объявлял его выход, успев насмотреться, когда Йоланди выводил на арену лигриц, которые его единственного, после Донро, воспринимали себе ровней.       В вечер, когда труппа остановилась под Гредагоном, громыхала гроза, портя его и без того не безоблачное настроение. Привычную, выученную наизусть речь — представление Донро, он пропустил мимо ушей, рассматривая разложенные на зеленом сукне стола кинжалы разных размеров. Отчего-то было тревожно, скорее всего, мешала гроза и стучащие по ткани шатра капли дождя.       — Найдется ли среди вас смельчак, желающий испытать непередаваемые по своей остроте — ха-ха, каламбур! — ощущения? — отскакивал от выдвинутой в середину импровизированной сцены стены из досок голос Донро. — Вы, милая леди? Или вы, господин в шляпе из…       — Я хочу.       Йоланди нашел глазами среди сидящих обладателя голоса за секунду до того, как тот встал. И не мог объяснить себе потом, почему смотрел на него так долго, что самому стало не по себе.