Встреча

      "...и не пройти нам этот путь в такой туман..."       Так, кажется, пелось в любимой песне Игоря. Жилин вспоминает её сейчас, потому что вскоре после того, как смолкли один за другим в ушах все звуки, ушла наконец боль, а сознание кануло в угольную черноту, на смену привычной картинке и чувствам пришёл туман. Густой, непроглядный, вязкий.       Самоощущение в нём было непривычным. Он не мог сказать, что чувствует руки, ноги - любую часть собственного тела, и после долгой разрывающей боли это кажется великим облегчением.       Он залипает в его клубах, словно попавшая в кисель мошка.       "Насчёт тела решили так - его просто нет", - мысленно усмехается собственной несмешной шутке полковник.       Едва он успевает смириться с мыслью, что туману нет конца, и он, видимо, так и останется в нём навечно - ну и что ж тут уже теперь поделаешь, значит, так тому и быть - тот постепенно начинает рассеиваться. Возвращается чувство присутствия там, где бы он ни был, во вполне материальном обличии, и тело тут же ощущает холод - но иначе, чем при жизни, словно мозг просто отмечает это ощущение как факт, ставит галочку, но по-настоящему оно не беспокоит. Привыкшее к молочной туманной серости сознание не сразу различает, что перед глазами теперь такой же молочно-сероватый зимний день. Под ногами хорошо утоптанная снежная площадка. Обычный непримечательный двор, каких тысячи, но Жилин узнаёт его сразу - и не удивляется.       Это место столько раз приходило к нему в кошмарах, словно выжглось на обратной стороне век.       Сам ли он сформировал в подсознании такое посмертие? Скорее всего. Боялся ли он этого? Безумно. Желал ли? Определённо да.       Свой ад и рай каждый выстраивает для себя сам, и Жилин собственноручно выстроил для себя личный ад три бесконечно долгих года назад именно таким.       Белый ноздреватый предвесенний снег, серое небо над головой, голые чёрные деревья.       Яркие алые пятна на снегу нарушают эту унылую гармонию. Их не должно здесь быть. Само присутствие их в этом пейзаже настолько чудовищно неправильно, насколько правильно то, что полковник оказался именно в этом дворе. Словно фильм на засмотренной видеокассете сняли с паузы, продолжив воспроизведение с того же момента, где прервались.       Не хватает только...       Жилин зажмуривается, страшась додумать эту мысль до конца. Если он действительно создаёт эту реальность сам, роковой миг встречи хочется оттянуть настолько, насколько возможно.       Вдох. Медленный выдох через нос. Настоящей зимой холод уже обжёг бы ему лёгкие.       Нельзя бегать от себя вечно.       ...не хватает только второго действующего лица.       Его присутствие Жилин осознаёт, ещё не открыв глаз - как в далёком детстве, когда только проснувшись и ещё не разлепив век понимал, что брат находится в комнате.       Ну вот я.       Фигура в чёрном стоит метрах в двух от него. Если приглядеться, на дорогом, модном несколько лет назад спортивном костюме можно различить совсем небольшое отверстие. Крови на чёрной ткани не видно, но Жилин знает, что она там.       Поднять глаза к лицу стоящего перед ним человека - ещё одно испытание. В конце концов полковник справляется и с ним.       - Ну здорово, братишка, - произносит знакомый хрипловатый голос, когда Жилин наконец встречается взглядом с таким же знакомым прищуром глаз брата.       Жила выглядит слегка моложе него.       Для полковника каждый из этих прожитых - по ошибке, как кажется ему - лет, шёл словно год за пять. В общей сложности, пятнадцать лет пожизненной казни.       Для Жилы время застыло навсегда.       На руке у него большие золотые часы. Наверняка остановились в тот же день или на следующий.       - Здравствуй, - только и отвечает Жилин.       - Что-то ты рано. Ого, - присвистывает Жила, внимательно оглядывая его форму, - сколько дырок в тебе понаделали. Сыр швейцарский видел? Похож.       "Тебе самому и одной хватило", - думает полковник, но из сжавшегося горла не вылетает ни звука.       - Что ж на могиле у меня не был ни разу?       - ...я и у родителей с тех пор не был.       Получается тихо-тихо, мешает проклятый комок в горле.       Что сказать? Что жёг стыд навестить после этого родителей на кладбище, а брата - тем более? Что с того самого дня у него в душе братская могила, где они с ним лежат бок о бок - как это, наверное, и должно было быть в реальности?       Что первые полгода ночь за ночью во сне он оказывался там, куда наяву так и не нашёл бы в себе сил прийти - и молча стоял там напротив памятника, с которого на него в ответ укоряюще смотрел его близнец?       Днём он находил множество доводов, чтобы успокоить совесть.       Убить убийцу - это ведь меньшее зло? В конце концов, так он спас много невинных жизней, которые в будущем мог оборвать Жила. Это раз. Не я его - так, наверное, он меня? Сам на пороге смерти стоял. Это два. Он отомстил за Валерку. Это три.       При мысли о Валере руки непроизвольно сжимались в кулаки.       День за днём Жилин вёл диалоги с совестью. А ночь за ночью всё равно оказывался у могилы брата.       - Вот пришёл, считай. Не навестить, а насовсем. Примешь?       - Ну добро пожаловать. Располагайся, - усмехается Жила, - да тут нормально, на самом деле, не боись. Я, если по чесноку, худшего ожидал, когда сюда попал. А вот этих шмоток на себе уже давно не видел, - оглядывая себя, добавляет он, - мало радости ходить в том, в чём помер.       Они оба понимают, почему этот костюм и почему именно это место.       Когда-то они понимали друг друга с полуслова или даже вообще без слов. Может, брат всё поймёт и сейчас?       Когда-то они выручали друг друга.       Юный Митя с самым честным лицом врал участковому, что брат всю ночь был дома, хотя тот, шатаясь, ввалился домой с чужой кровью на одежде только в третьем часу ночи, и его пришлось, аккуратно придерживая, вести до кровати.       Гораздо позже, когда, радуясь лёгким деньгам, Жила сразу зажил на широкую ногу, до отсидки он несколько раз объявлялся и делал брату подгоны: большой и пузатый цветной телевизор "Панасоник" с видиком и кассетами, аудиомагнитофон той же фирмы. На такое добро тогда ещё не берущий взятки тогда-ещё-лейтенант горбатился бы месяцами.       Жила внезапно поводит плечами, будто озяб.       - Слушай, чего тут торчать? Пошли куда-нибудь, а? Куда ноги выведут.       И Жилин безумно рад такому предложению. Смотреть на эту кровь на снегу – выше его сил. Они молча бредут прочь и останавливаются в одном из ближайших дворов. Этот двор полковнику тоже смутно знаком. Старая нежилая пятиэтажка из красного кирпича, тут и там зияющая провалами выбитых стёкол, исписанная и изрисованная похабными картинками. Кажется, здесь он той же злосчастной зимой вёл расследование.       Уже в то время, кстати, перманентно хотелось напиться и проспать несколько дней подряд беспробудным сном.       Во дворе стоит чуть припорошенная снегом скамейка, на которую они и садятся. Жила достаёт из кармана сигареты. Какое-то время они курят – так же молча.       Вокруг тишина и по-прежнему больше никого, словно в этом странном загробном мирке есть лишь они двое. Но это даже к лучшему. Никто не помешает.       Брат вновь выручает его, самостоятельно заводя нелёгкий разговор.       - Знаешь, а ты прав был, - и, ловя непонимающий взгляд, поясняет,- ну, когда нотации мне читал. Я бесился, а ведь всё так и вышло, как ты говорил. И что сяду я рано или поздно. И что, живя так, как я, быстро умирают.       Жилин делает последнюю затяжку пробитыми лёгкими, выпускает в воздух струйку дыма. Со стены на братьев молча скалится рисунок с черепом и перекрещенными костями.       Пора говорить.       - Ты тоже был прав, - начинает он, - ты меня знал как облупленного - может, и лучше, чем я сам себя знал. Видел всегда меня настоящего. Были мы с тобой сначала по разные стороны решётки, потом - жизни и смерти. Я ведь считал себя лучше тебя, и только после твоей смерти понял наконец, что ни-ху-я я не лучше!       Жилин ослабляет галстук. Для всего, что он хочет высказать, нужно больше воздуха.       Наконец верные слова льются потоком, и с каждым выпущенным наружу словом немного легчает - словно, взрезав распухшую воспалённую кожу, даёшь вытечь гною.       Брат не перебивает, слушает внимательно.       - Жил я нечестно, взятки брал, на криминал глаза закрывал. Шёл в милицию - думал, жить легче будет. Правила, регламент, всё расписано, всё за меня решено. Думал, людям помогать буду. Сажать тех, кто заслужил. В итоге всё с ног на голову перевернулось, а я сдался и по течению поплыл. В стране беспредел и хаос, все вокруг по закону джунглей стали жить. Думаешь, твой Матрас - единственный, кого я вот так вальнул судом Линча? На погоны мои глянь. Мне майорскую звезду дали, как из больницы выписался - ну ещё бы, так хорошо банду Лютого проредил. Долг выше крови поставил. Только вот капитанские звёздочки я обмывал - кладёшь на дно стакана, выпиваешь водку - и вот они, родимые, крепи на погоны и носи с честью. А эти две мне руки жгли!       Жилин не помнит уже, когда произносил такую длинную речь. Безразличие и отстранённость давно уже стали его вторым я. Но эта исповедь подспудно зрела в нём не один год.       Зачерпнув в ладони снега, он с силой проводит ими по горящему раскрасневшемуся лицу.       - А через год выбор мне предложили: остаться майором в Москве или получить подпола в Катамарановске. И не за званием я туда вернулся. Думал, там ещё старое время застыло, старые порядки. Меньше хуйни творить придётся, из-за которой потом ночью не спишь, чтобы во сне тебя твои демоны не мучили. Какие дела у мента в маленьком городке? Искать пропавших собак, штрафы за неуплату выписывать, повестки разносить. В итоге и там всё то же самое. У меня в городе ОПГ творит, что пожелает, путаны в лесу людей убивают, а я молчу - у меня дача. В лотерею выиграл. Стала путана президентом, а я за генеральские погоны и пачку зелёных согласился её муженька убрать. Как тебе? Думал, ну ладно, он бандит, у него руки в крови по локоть. И до меня новая власть докапываться больше не станет. В итоге подорвал её. Если б ты знал, как хотелось в том подвале остаться - боялся только, что тебя по ту сторону встречу.       На последней фразе тон его голоса из экспрессивного вновь становится безжизненным и уставшим.       - Вымотался я от всего, замучился. Отмазываешь, отмазываешься. Словно сам сидишь у себя же в камере на вечной пятнашке. Даже на дачу не уедешь. Хоть тут теперь, может, отдохну. – И, помолчав, подводит, наконец, черту: - Ты-то не видел, в кого стреляешь. Я - видел! Мне очень, очень...       - Знаю, - впервые перебивает брат его долгую импровизированную исповедь, - хочешь, секрет открою? Только тсс. Мы тут можем за вами наблюдать, если захотим. Я наблюдал. Долго. Ненавидел? Да. Злился? Жутко. Попади ты сюда раньше, разговор у нас был бы совсем другим. Только узнал я за это время о тебе достаточно. Я у тебя при жизни взгляда такого отродясь не видал. Смотришь на тебя и думаешь: я здесь живее выгляжу, чем ты там. Ты себя изнутри уже сожрал всего, одна оболочка пустая осталась, хорош!       Помнишь, нам всю жизнь втирали, что ни рая, ни ада нет, что это сказочки для верунов? Вот и я так жил, ни в то, ни в другое не верил. А тут понял в один момент, что есть ад. Когда Валеру встретил и перетёр с ним. Мне словно поленом по башке вдарили, когда дошло. Бля буду, Мить, не знал я, что это Валерка! Да разве ж я бы Валерку...? Знаешь сам, что я не святой, много кого на своем веку в лесу и на дне реки упокоил. С кем угодно из них встретился бы тут - и глазом не моргнул. Может и встречусь ещё, когда дозрею. Но он! Мы ж в детстве дружили! Тогда и понял я, что вот он, ад - мы его сами себе и устраиваем. В общем, признался я ему, покаялся от чистого сердца, отпустил он мне мой грех. Знаешь, какой у меня груз с души свалился? Ооо, брат! Будто даже дышать легче стало. К чему я это все? Простил я тебя давно. И тебе себя простить пора.       Жилин глубоко и медленно втягивает воздух, широко раздувая ноздри - раз, другой. Дышится и впрямь легче.       - Спасибо, - почти безголосо шепчет он, сглатывая вновь появившийся в горле комок. Но брат слышит и кивает.       - Ну вот... я тут за многими наблюдал, вообще-то. За бабой своей бывшей, не дождалась меня с зоны. Там - убить был готов. Своими руками бы придушил и ее, и Клеща, гниду. Глядел здесь за их счастьичком и бесился, кулаки себе разбивал сначала. Ох как хотелось вернуться и порешить обоих. Потом праздник на моей улице настал, с фанфарами, ёпта - грохнули Клеща! Танюха беременная осталась, думал: так тебе и надо, шкура. А она сына в мою честь назвала, ты прикинь! Я охуел сначала, а потом до колик ржал.       Жилин невесело улыбается краями губ.       Когда-то брат бесился, что в уменьшительной форме их имена так созвучны - будто мало того, что их и без того постоянно путали. И с кличкой сжился рано и плотно, как во вторую кожу влез. Жила. Митя держался дольше всех, упорно называя брата по имени - не из вредности, а потому что казалось, что если и он сдастся, перейдет на кличку - со звоном лопнет последняя струнка, отделяющая прежнего шебутного мальчишку от ярого бандита.       В конце концов сдался и он.       - Ржал я, а потом грустно стало, - продолжает брат, - значит, всё-таки, любила меня, наверное. Я ж не год сидел и не два, за дело, причем, сидел - а она баба молодая, красивая. Что ж ей, себя хоронить? Жить от свиданки до свиданки? Она и так мне продукты на зону два года чалила, со своей копеечной зарплаты покупала, а сама худющая - это я сейчас уже понимаю - недоедала поди. И так мне тошно стало и горько. Дура она, конечно, могла с нормальными ребятами встречаться и жить по-нормальному, а связывалась с бандюгами. Жалко бабенку. Тяжело ей сейчас, бабла после Клеща надолго не хватило, ну хоть хатой нормальной обеспечил, я и этого сделать не удосужился. В общем, и на неё зла теперь не держу. Рад, что она на меня, видимо, тоже.       Вообще о многом здесь кумекал-перекумекал, время было. Загробье, оказывается, мозги прочищает не хуже вытрезвителя, на многое под другим углом смотришь. Я тут и сам себя не узнаю теперь - веришь, нет - спокойнее стал. Раньше такое порой накатывало: уебать кому-нибудь хотелось, аж руки тряслись, от малейшей хуйни заводился, как красной пеленой глаза заволакивало - и шел вразнос. Я такого уже давно не чувствую. Мирно как-то стало, знаешь.       Жилин не может вспомнить, когда они в последний раз разговаривали по душам - может, ещё в юности, когда он сам делился мечтой пойти работать в милицию, а брат беззлобно подтрунивал над ним и припоминал затрепанную Митей до дыр книжку по дядю Степу. И горячо рассказывал в ответ, как хочется уже носить настоящие джинсы, как у знакомых фарцовщиков, и красивые заграничные кроссовки вместо старых советских стоптанных кед.       Жизнь прожевала двух похожих-непохожих мальчишек и только косточки выплюнула. Иногда желания имеют свойство исполняться так, словно их отразили в кривом зеркале.       Зато теперь, когда ему так сильно облегчили груз, взваленный им на себя собственными руками - не сняли полностью, потому что полностью его не снять никогда - вечность здесь, по соседству с братом, уже не кажется ему наказанием.       Жила вдруг улыбается как-то открыто, по-доброму, такой его улыбки он не видел тоже безумно давно - и сердце заходится от того, как он по ней скучал. Как он скучал по брату ещё при его жизни, а уж потом - тем более. Жилин, смаргивая слезы, улыбается ему тоже, и, поддавшись порыву, притягивает его к себе, чувствуя, как его близнец крепко обнимает его в ответ.       Неужели для того, чтобы наконец найти общий язык вновь, им обоим нужно было умереть?       Внезапную перемену чувствуют они оба, словно сдвинулась какая-то из осей мироздания. По животу Жилина пробегает жар, а потом тело сгибает пополам, и он охает, ощущая,будто кто-то цепляет его крюком за живот и начинает медленно и постепенно вытягивать из этого мира. С трудом разогнувшись, он поднимает на брата взгляд, полный ужасного осознания, и видит точно такой же ответный взгляд. Окружающее пространство идёт рябью, как водная гладь, по которой они мальчишками пускали "блинчики".       Невыносимо, нечестно, несправедливо!       Следом приходит ещё одно осознание. Вот сейчас они могут поменяться. Он не знает, откуда оно взялось, но точно уверен - это возможно, для них двоих возможно - и судорожно хватает близнеца за руки. Надо просто искренне в один и тот же момент пожелать: ему - остаться здесь, Жиле - вернуться.       Когда-то давно они уже менялись. Митя ходил за брата на вступительные экзамены в училище, а тот сдавал за него ГТО, когда он так неудачно заболел накануне.       Вот сейчас он может произвести самую важную замену. Обменять душу на душу. Действительно искупить, исправить, вернуть то, что отнял.       - Ты чего это удумал?! - зло пыхтит Жила, пытаясь высвободить руки.       - Давай ты теперь туда! - получается сбивчиво, задыхаясь, сопротивляясь изо всех сил - и силе брата, и той другой, неведомой, разлучающей их. - Устал я. Поживи теперь ты за меня! Так... будет по-честному.       - Да от-це-пись ты! - на лбу у Жилы уже выступили капли пота, вены на шее вздулись, лицо покраснело - в точности как у него самого. Потом он больно пинает брата в голень - и, пользуясь моментом, наконец вырывается. - Не хочу я туда, Мить! Не хочу уже. Слишком поздно. Тебе нет, мне - да. Да и такой ценой оно мне тем более не надо.       Что-то в его взгляде заставляет Жилина смириться, но он всё равно предлагает ещё раз, уже не надеясь на согласие:       - Ну давай, пожалуйста. Кому я там нужен? Отряд не заметит потери бойца.       - Мить, да ты чего лепишь-то?! - недоумённо восклицает брат, хватая его за плечи и встряхивая. - В смысле, не заметит? Да как они без тебя в нашей жопе мира справятся-то? Кто чёрта твоего болотного отмазывать будет? Да ты рождён для того, чтобы всяких колдырей гонять. Помнишь, как ты за нашим участковым хвостом таскался?       Жилин помнит. Хороший был мужик дядя Сеня, интересные истории рассказывал. Крутились они с братом возле стола, где он в домино с мужиками рубился и милицейские байки травил. Маленький Митя слушал его с неподдельным интересом, приоткрыв рот - возможно, именно тогда делая первый крошечный шажок на стезю, которой - к добру ли, к худу ли - посвятил жизнь. Тем временем маленький Витя, пользуясь увлечённостью участкового и его доминошных соперников, незаметно вытаскивал из его лежащей на столе пачки папирос несколько беломорин, позже деля улов с братом, для вида ворчащим, что воровать нехорошо, потому что могут поймать.       - Ну выгорел ты, это да! - частит Жила, торопясь сказать все, что нужно, до того, как они вновь окажутся по разные стороны самой прочной границы. - Возьми отпуск, езжай на свою дачу или вообще куда-нибудь в Кисловодск нарзаном отпиваться, нервы подлечи. А потом возвращайся в свою ментовку, если поймёшь, что не можешь без этого. Или не возвращайся, это уж как пожелаешь. Бабу заведи. Живи так, как захочешь. Живи!       И отпускает его.       Встревоженное лицо брата словно тает перед глазами, хотя на самом деле это постепенно истаивает его, как оказалось, временное тело в этом мире. И Жилин жадно вглядывается напоследок в родное лицо, не в силах оторвать взгляд ни на секунду. Запомнить-запомнить-запомнить его, смотрящего по-доброму, непривычно мирного, без складки меж бровей.       Тот снова улыбается ему, блестя глазами, перед тем, как Жилин перестает его видеть.       Только слышит напоследок его голос:       - Не торопись сюда! Всегда успеется.       Жилин не знает, когда и каким вернётся, когда вновь настанет его час, но отчаянно хочет в следующий раз оказаться здесь ребёнком. Гонять с братом мяч по вытоптанному выгону в деревне, пить вместе дефицитную раньше пепси-колу, катить рядом на великах по бесконечной дороге между полей подсолнечника и гречихи. И не тратить больше ни дня на бессмысленные ссоры.       Ещё он знает, что теперь - когда бы он ни попал сюда вновь - он не станет ни приближать этот момент, ни страшиться того, что будет потом. Потому что теперь, зная, что его простили, ему уже ничего не страшно.       Ему так легко, как не было уже долгие, долгие годы. Он чувствует эту лёгкость всё то время, что огонёк его сознания преодолевает обратный туманный путь, чтобы вернуться назад в ожидающее его тело.       Вновь момент угольно-чёрного выключения, а за ним яркая вспышка. Полковник Жилин открывает глаза и делает первый глубокий вдох.